Два месяца земли не видел, о жене, детях скучал, а прямо накануне всплытия - взрыв... и нет мужика. Да ты знаешь его жену, в строевом отделе базы служит, невысокая такая, с каре, в очках.
- О чем это он кричит? - спрашиваю я. Даже на таком удалении от палаты я слышу стон обгоревшего подводника.
- Не знаю, - говорит Люся, - все о какой-то шапке твердит. Ждем санитарный вертолет из госпиталя.
Люся открывает дверь, пропускает меня. Как в ледяную воду, я ныряю в холод прозекторской. Мы приближаемся к столу в центре зала; под простыней угадываются очертания распластавшегося на спине человека. Меня колотит как от минусовой температуры, ноги сводит судорога, я слышу клацанье своих зубов. Люся откидывает простынь с лица, я сразу узнаю золотую голову курившего ночью у ангара. Моя челюсть набирает бешеный темп, я пытаюсь держать ее руками, я обхватываю подбородок ладонями, но противная тряска, неподвластная ни воле, ни разуму, овладевает мною с головы до пят.
Накинув простынь на лицо покойника, Чукина тянет меня за руку из прозекторской. Как на привязи, я следую за ней по коридору. Хрупкой Люсе стоит больших усилий волочь меня, тормознутую, за собой. Уже на свежем воздухе, при утреннем солнце, когда я упала в траву, осенние запахи и невысохшая роса, разбросанная по желтеющим листьям, освежили мою голову. Вертолет с красным крестом на корпусе, всколыхнув траву вокруг нас воздушной волной, низко пошел на посадку. Подскочив, Чукина бросилась к бараку, с крыльца махнула мне рукой.
- Люся, - окликнула я ее, - Борис просил передать, что любит тебя.
Она как-то беспомощно развела руками, словно еще ничего не сложилось и как сложится - неизвестно. Постояла, задумчивая и прекрасная в своей задумчивости, потом аккуратно закрыла за собой дверь. Я поднялась с земли и, минуя все проложенные тропы, по заросшим буеракам зашагала к вертолетной площадке. Зачем я соврала Люсе, что Борис любит ее? И ложь ли это?
РЫ-РЫ-РЫ, МЫ ХРАБРЫЕ ТИГРЫ
Мы улетали той же дорогой, по которой прилетели в гарнизон, если только в небе есть дороги. Глядя с высоты на дома и сопки, раскинувшиеся на самом краешке серых вод Баренцевого моря, я гадала на фактах и домыслах. Зачем Бибигон заставил Люсю написать записку? Уж не спер ли генерал в силу привычки воровать у Бибигона любимую котлету? И что могло стать при такой полярности их дивизий - где море, где небо - яблоком раздора? В связи с чем такая спешка на водах, почему вытащили из благоустроенной норки тыловую крысу - особиста? Неужели Борис, офицер-подводник, за плечами которого не один боевой поход, действительно бегал ябедничать? И что он там, на ходу, спросил про криптограмму, что спросил... При всей изощренности моей фантазии, даже витая в облаках, я не нахожу ответа ни на один вопрос.
На взлетной полосе меня ждал Лелик. Он не торопился бежать навстречу, распахнув объятия. Он вообще не торопился. Основательно и спокойно, прищурив глаза, Власов смотрел, как я спускаюсь из вертолета, иду к нему, продуваемая всеми ветрами. Под его ровным взглядом, когда любая суета наигранна, я медленно шла по бетонке. С каждым шагом Лелик был все ближе, я различала его рыжие глаза и буквы на кармане синего форменного комбинезона. Удивительная уверенность сквозила во всей его невысокой властной фигуре, уверенность в том, что в любом случае он дождется меня и в любом случае я не пройду мимо.
Мы не были одни на аэродроме, но мы были одни, и я шла как по коридору: над нами - высокое синее небо, вокруг нас - легкая дымка тумана. Почти вплотную я приближаюсь к Лелику, я чувствую его запах, он как дым отечества. Достаточно протянуть руку, чтобы дотронуться до его подбородка, прохладного и терпкого от утреннего бритья.
Лелик не торопится говорить, он молчит и смотрит, смотрит и молчит. Что Лелику в моем лице? Наконец-то я внятно разбираю надпись на его груди: "Полковник Алексей Власов".
- Это чтобы ты не потерялся? - киваю я на нашивку.
И это первые слова за нашу встречу. И я вижу, как Лелик медлит, как жаль ему, что растаяла легкая дымка тумана вокруг нас.
- Я не потеряюсь, Вака, - говорит Лелик. И это звучит как обещание.
Уже другим тоном, более пригодным для разговора с солдатами или лошадьми, а не с девушкой, которая на твоих глазах спустилась с небес на землю, говорит:
- Скажи свой адрес.
- Зачем?
Лелика не оскорбляет мой вопрос, или он просто не считает нужным реагировать на женские уловки, когда к желаемому результату идешь не напрямую, а только посредством отрицания.
- Приду после полетов, - говорит Лелик.
- А если я буду занята? - Я продолжаю кочевряжиться и без всякой логической паузы диктую: - Заполярная, пятнадцать - тринадцать.
- Запомни, Вака, - Лелик крепко держит мой локоть, - ты оккупирована мной.
- И что мы будем делать? - спрашиваю я, не пытаясь вырваться. Мне нравится его рука на моей руке.
- Пить кофе, - говорит Лелик и небрежно, как о чем-то несущественном, добавляет: - Потом я тебя изнасилую.
- А если я против? - невозмутимо, словно живу на валерьянке, интересуюсь я.
- Тогда кофе - вычеркиваем, - резюмирует Лелик.
- Лелик, - укоряю его я, - если так говорит командир полка, что требовать от подчиненных?
Вопрос о подчиненных остается открытым, вместо этого Лелик привлекает меня к себе одной рукой и рычит:
- Ры-ры-ры, мы храбрые тигры.
Оказывается, он страшно спешит, все пилоты полка уже расчехлили истребители и, надев шлемофоны, приготовились взмыть в небо, только он занят непонятно чем. Разве что не убегает. Что за привычка бросать меня на полуслове, когда есть что сказать, когда нет точки в разговоре, сплошные многоточия?
Встреча с Леликом затмила все ужасы гарнизона. Казалось, не нынче, а где-то в другой жизни я видела обгоревшего подводника и мертвого матроса. День прошел в розовом угаре: я слонялась по редакции, курила с Ирочкой Сенькиной на крыльце, выпила море кофе, в перерыве между кипящим чайником и пламенем зажигалки строчила статью о генеральском визите в гарнизон подводников - печальный финал, естественно, остался за кадром.
Каждый раз, когда я подносила к губам чашку с обжигающим кофе, я вспоминала о Лелике, о том, что через несколько часов он вот так же прикоснется ко мне губами. И я обожгу его.
Поздним днем, незаметно переходящим в ранний вечер, в приподнятом настроении я шла по городу. Умиротворение легло на мою душу, было просто хорошо. И эти узкие, петляющие улочки, и широкий проспект, где, наслаждаясь днями из ушедшего лета, бродит народ. И листья шуршат под ногами. Я иду в плаще нараспашку, и сумочка легко болтается в моей руке. Оказывается, возвышенная душа способна облегчить даже непомерный груз.
- Девушка.
Из толпы вынырнул молодой парень и взял меня за локоть. Симпатичный, улыбается. Я приготовилась к самым занятным предложениям, мысленно обвела себя взглядом: прикид подходящий, бокал мартини в ближайшем кафе под аккомпанемент комплиментов и горловой бас Армстронга гармонично впишутся в мой мажорный настрой. Жаль, Лелик не видит, как я востребована подрастающим поколением. Что ни говори, женщина прощает ревность, но никогда - ее отсутствие.
- Слушаю вас, молодой человек. - Вслед за юношей я послушно стала пробираться в глубину площади.
Внезапно он остановился и извлек из кармана куртки яркий билет.
- Девушка, поздравляем вас, вы выиграли самый дорогой приз нашей лотереи: музыкальный центр.
Я оглянулась: по обе стороны и за спиной - оцепление нехилой братвы. Только тут до меня дошло: приняла лохотронщика за кавалера. Грежу наяву, совсем потеряла боевую окраску. Хорошо, Лелик не видит, КАК я востребована подрастающим поколением.
Я рассмеялась на всю округу. Душившие меня приступы смеха привели в недоумение ловцов лохов; загибаясь от хохота, шагаю в образовавшуюся брешь в их рядах. Уже на свободе, вне зоны досягаемости, оборачиваюсь к предмету своих заблуждений:
- Дружок, я кажусь тебе дурой?
По выражению его лица было ясно: однозначно, без вариантов - кажусь. Несмотря на нелестную оценку, довольна собой чрезвычайно. Дело в том, что природа моя труслива, я боюсь многого: высоты, глубины, темных улиц, начальства. Весь перечень огласить невозможно. Конечно, оправдываю хилость своего характера. И не чем иным, как воображением, свойственным нам творческим натурам. Дескать, заранее, в красках представляю последствия своих поступков, что будет, когда я прыгну, заплыву, высунусь. А так как еще с детского сада помню, что бояться - стыдно, то всячески побуждаю себя на отважные поступки, когда все поджилки трясутся от ужаса. Особенно мне это удается в миру, при скоплении народа. Редкий наблюдатель может усомниться в естественности моей отваги, многие склонны верить. Более того, когда я скулю о присущем мне изъяне - верить отказываются. Права Муза Пегасовна: "Хочешь соврать - скажи правду".
Мысли и шествие по площади прервал знакомый окрик:
- Девушка, можно вас.
Мой несостоявшийся кавалер тянул за рукав молодую женщину, державшую за руку малышку в шапочке с миккимаусовскими ушами. То ли молодая мать засиделась дома и жаждала приключений, то ли была раззявой по натуре, но проявила неосмотрительность - без тени сомнений, с пылкой готовностью последовала за этим шарлатаном. По причине ли известного недостатка своей натуры, или из ревности, что не только меня выхватывают молоденькие мальчики из толпы, я прервала их ход.
- Девушка, да вы посмотрите на него, это же лохотронщик.
Мамаша уставилась на меня круглыми от недоверия глазами. Наверное, так смотрел Станиславский и приговаривал: "Не верю, не верю". По-моему, я наступила на горло ее фантазиям в самом интересном месте.
- Идите, идите, - сказала я, - там их целое кодло, обдерут вас как липку. - Я наклонилась к малышке. - А у тебя, девочка, уши оторвут.
Первой мои слова услышала дочка: уцепившись руками за уши, она отозвалась басом заматеревшей тетки. Подхватив в охапку свое громогласное создание, мамаша рванула прочь. Потом я пожалела, что не составила им компанию, а сейчас моя компания - лохотронщик. Чтобы отправить меня в нокдаун, хватило бы и его злобного взгляда, но этот бандит решил истребить меня, как вредителя лохотронного бизнеса, всерьез и надолго. Его грозящий кулак замелькал перед моим лицом.
- Щас как врежу.
- А я закричу.
Из глубины нокдауна я услышала писк. Господи, неужели это я пищу? Даже двухлетний ребенок орал зычнее, мой голос не повиновался мне.
Крепкие ребята окружили нас. Они жаждали развлечения, они смыкали круг. Здоровый дуболом как бы сочувственно подтянул меня за плащ к своему уху, и мои ноги потеряли точку опоры.
- Что ты бормочешь, детка?
- Закричу, - словно ватная кукла, пищала я.
- Кричать будет, - продублировал дуболом.
Лохотронщики попадали от хохота, надрывая животы, они тыкали в меня пальцами и повторяли как сумасшедшие:
- Кричать будет! Кричать будет!
На редкость благодарная публика, не будь я предметом истязаний. Не знаю, кем в прежней жизни был дуболом, но режиссировать желал. Пройдясь всей пятерней по моей голове, он с леденящей нежностью проворковал:
- Кричи, детка, кричи. Моих мальчиков это возбуждает.
И пребольно, до хруста в шее, сжал мои волосы. Идиот, не читал Павлова, одним грубым жестом разбудил в моем парализованном теле условные и безусловные рефлексы. От болевого шока рука, прежде изменившая мне, впрочем, как и другие конечности, дернулась и с силой опустила сумочку на его бритую макушку. Шум и ярость! Ария бизонов на два голоса! Утробный вой ушибленного дуболома - достойный дуэт для моей сумочки. Спасаюсь бегством.
Не снижая скорости, преследуемая топотом, на больших оборотах я залетела в подъезд. На втором пролете догнала мужчину, дернулась, чтобы обойти его, и поняла - этот вид со спины мне знаком. Да, да, именно он, этот мужик средних лет, с плешью на затылке, в коричневой куртке и серых брюках, прошел тем утром через двор и укатил в вишневой "девятке".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37