Жаль, никто не подсказал Тимофею Георгиевичу, что у нас любят не правду, а сладкую ложь. А еще любят сказку, которая никогда не становится былью. Врите - и мы поверим, врите с размахом, не церемоньтесь, мужикам наобещайте - по "Мерседесу", женщинам - вечную молодость и всем вместе - что денег до зарплаты хватит.
А так - ни одного всплеска. Волосатый парень с лицом и манерами, несвойственными гарнизону, сидел, развалясь в первом ряду, вытянув великанские ноги в тяжелых ботинках чуть ли не до трибуны. Он прикрыл глаза от тоски, сейчас блокнот из руки вывалится на пол. Сразу видно, не наш человек, больно уж свободный. Что его сюда занесло?
Я уже думала, что засну на этой предвыборной панихиде. Теперь понятно, почему именно на меня Костомаров возложил генеральский оброк: попробуй выуди из этой тягомотины фактуру хотя бы для посредственной статьи.
Оператор с регионального телеканала, еще в начале встречи резво прыгавший по залу с камерой, сидел на ступеньках с потухшим объективом. Я знаю его - это Стас, большой шалун и любитель выпить. Вот и сейчас посылает мне однозначные жесты: не пора ли? Давно пора, вкрадчиво киваю я, едва сдерживая зевоту за столом, покрытым красной тряпочкой. Колер ушедшего времени, не новей и речи - все как сговорились: если знают Тимофея Георгиевича, то только с положительной стороны, другой у него нет. Ужас плоский генерал. Вопросы тоже риторические: да - да, нет - нет.
- Ваш любимый писатель? - пропищала пигалица среднего школьного возраста.
- Марк Твен, - взъерошив ладонью седую шевелюру, сказал генерал.
Почему не Андерсен? Мог бы еще букварь вспомнить.
- Моя дочь беременна от вас...
Я прямо подпрыгнула. Пока место для сна выбираю, здесь такие страсти разгораются. Сидящий по правую руку от меня полковник передал генералу записку, пришедшую автостопом из зала. С тем же успехом могли бы кинуть в генерала бомбу; потянуло жареным, и зал принял боевую стойку. Ничего себе! Оказывается, пятидесятилетний Тимофей Георгиевич еще способен и на такое! Генерал сам как будто очнулся, достал из кармана очки и прочел буквально по буквам:
- Моя дочь беременна от вас, вы обещали бедной девочке жениться, когда зарегистрируете отношения?
- Ничего не пойму, кто это написал? - растерянно обратился генерал к залу.
- А что тут понимать, алименты на шею повесят, тогда поймешь, - крикнул какой-то майор. Люди, только что искренне любившие, услышав "ату его, ату", с той же искренностью возненавидели. Даже я не смогла разобрать ни одного слова генерала, а зал и не слушал, он гудел, сотрясая барабанные перепонки. Стас со своей камерой как заведенный метался между толпой и генералом.
В какую-то минуту мне стало жалко его. Отбросив клочок бумаги, он сел за стол и, сощурив глаза, долго молча смотрел на это позорище. Даже мне, знавшей о нем поболее других, было неловко: все на одного. Он встал, направился к выходу, пятившийся спиной Стас ловил в объектив его лицо. Толпа стихла, и когда Тимофей Георгиевич был уже у дверей, какая-то тетка истерически завопила:
- Вы знаете, какое лицо у нашей нации?
- Не самое лучшее, - сказал он.
Я оценила его честность: сказать такое в пылу избирательной кампании, когда надо понравиться всем!
- Лицо нашей нации - беззубое, - кинула тетка явно заготовленный аргумент. - Почему у нас пломба дороже золота?
- Что-что, а кусаться мы умеем, вот понимаем друг друга плохо, потому что каждый слышит только то, что хочет услышать, - сказал генерал и грубо хлопнул дверью.
Совсем уже выдохшиеся, обескураженно, люди устремились к выходу. Я дотянулась до записки - знакомый почерк редкой каллиграфии. В наше время, когда чистописание не в чести, в записке буковка к буковке, и все ровные, как на открытке. При чем тут беременная дочь, она что, с катушек слетела или у нее крыша поехала?
Никогда не думала, что Бибигон знаком со мной: где была я в период службы, где он? Но оказывается, адмиралу знакомо не только мое лицо, но и имя.
- Варя, - положил он ладонь на плечо, - пойдемте, я познакомлю вас со спецкором из "Пионера столицы".
Вот это да! Рядом с нами, близко, высокие гости. Работать в такой газете, да еще в столице, а не в нашей дыре, - мечта каждого провинциального журналиста. Я пялила глаза на этого везунчика, не зря я выделила его из всего зала. Везунчик был лохмат и небрит, даже Бибигон был ему не брат, на меня он и вовсе смотрел с ленцой. Богема.
- Виталий Бонивур, "Пионер столицы". - Он протянул мне руку редкой ухоженности, с агатовым перстнем на мизинце.
Я бросила взгляд на его уши: вторичные признаки отсутствуют, значит, кокетничать сегодня буду я.
- Варя Синицына, " Заполярный край". Разве вас не сожгли в топке?
- Пробовали, не получилось, нет топки подходящего размера, - лениво парировал Бонивур.
Откуда у парня такая лень? То ли серьгу на подушке оставил, то ли мания величия обуяла.
- Вы пишите, а топка найдется. - Адмирал грубо смял в зародыше ростки нашего диалога. - Она, между прочим, неплохо пишет.
Столичный журналист очень сомневался в моих талантах.
- Пусть напишет, посмотрим.
- Да ладно, не выпендривайся, дай девочке телефончик.
Отшвырнув церемонии в сторону, Бибигон двинул Бонивура по ребрам. Ого, в каких они близких отношениях! Послушный его удару, спецкор протянул мне свою визитку.
- Будет интересный материал, звоните, - значительно теплее сказал он.
Адам Адамович больше не держал меня, мы простились, и я пошла к выходу.
- Не можешь не выпендриваться, - донесся до меня голос Бибигона.
Мне показалось, что, вторя его грозному шепоту, воздух со свистом рассекла шпажка. Да, с акустикой в Доме офицеров порядок, вот только не люблю, когда мне подсказывают.
Я вышла из Дома офицеров, сквозь пелену мокрого снега едва разглядела машину с генералом.
Он распахнул дверь, позвал меня взмахом руки:
- Ты что-то долго.
- Зато вы быстро, - огрызнулась я.
- Быстро, потому что так надо, не тебе меня учить, - раздраженно сказал генерал и, дотянувшись до задней двери, открыл ее.
Это выглядит как предложение сесть. Но я намерена оставить генерала. На пару часов не прилететь в гарнизон, в котором прошли лучшие годы моей жизни, и не посплетничать с подругами - абсурд. Тимофей Георгиевич еще успеет насладиться моим обществом. И ведь зачем-то же пошел снег. Значит, это кому-то надо.
- Я не учу, я советую, ведь мы в одной обойме. Нельзя так грубо с народом, - заметила я. - Если народ хочет покопаться в грязном белье кандидата, кандидат обязан испачкать белье.
Не ответив, генерал выбил из пачки сигарету и стал мять ее пальцами. Токмо из сочувствия к источнику удовольствия я извлекла из сумочки зажигалку, протянула ему.
- Да нет, я бросил курить, это так... - Сломав сигарету, он сунул ее в карман.
- Тимофей Георгиевич, может быть, вам какую-нибудь легенду о несчастных сиротах придумать, - продолжала я. - Якобы вы их усыновили... Народ тащится от таких чувствительных историй.
- Лучше достань мне справку, что я импотент, - сказал генерал.
- А разве... - самопроизвольно вырвалось из меня. Клянусь, я не формулировала эту мысль, не голова, а помойка, иногда такое всплывет.
- Не разве, - отрезал генерал.
Я судорожно глотнула слюну и, кажется, покраснела.
- Что-то я не пойму, ты с ними? - Генерал кивнул в сторону. Я оглянулась: на крыльце Дома офицеров стоял Бибигон в окружении подчиненных. - Или со мной?
- Я сама по себе.
- Тебя накормить, вольный стрелок?
- Если только с ложки.
- Ну-ну, значит на вольных хлебах. Полетим завтра, видишь, какая погода?
Еще бы, не только вижу, но и чувствую: косые холодные капли забираются за шиворот, я мокну с головы до пят. Если генерал не прекратит болтать, на обед у меня будет аспирин. Видимо, сочтя нашу беседу исчерпанной, генерал скрылся за домами. Аспирин же не отменяется - на прощание проклятая машина со смаком обдала меня грязью. По-моему, это месть.
Вымытая и проаспириненная, в Наташкином халате, я валяюсь на ее же диване. Наташка рядом, споро строчит на швейной машинке.
- Кому шьешь? - Я потягиваюсь так, что кости хрустят. Судя по здоровому отклику моего тела, жить буду.
- Скомороховой, - зажав нитку в зубах, бубнит подруга, цветастая ткань бежит под лапкой.
- Зачем ей платье? Она же всегда ходит в форме.
В самом деле - зачем? Скоморохова единственная женщина полка, живущая строго по уставу: на службу - в форме, со службы - в форме. Эта самая служба и наложила неизгладимый отпечаток на ее облик. Даже в своем бабском коллективе. Скоморохова требует, чтобы к ней обращались не иначе, как "товарищ прапорщик", а, не дай бог, "Валентина Дмитриевна", тем паче обойтись одним именем.
Все-таки непонятно, как разумная женщина может нацепить на себя белый шерстяной блин, именуемый в накладных беретом форменным, или голубые панталоны, тоже форменные. Неужели у Скомороховой они под юбкой? Хорошо, что туда, по общему гарнизонному мнению, никто давно не заглядывал. Вид форменных панталон, свисающих аж до колен, однозначно подорвал бы боеготовность нашей армии. А может, панталоны - вообще секретная разработка военных швейников? Один раз глянул - и думаешь только о родине.
Прапорщик Скоморохова заведует вещевым складом - видимо, и рекламирует то, чем заведует, должна же она как-то популяризировать свою профессиональную деятельность. У остальных женщин части служба больше похожа на санаторий: что купят, то и надевают, от Скомороховой с ее пыльным вещевым складом отмахиваются как от надоедливой мухи.
Возможно, Скоморохова бы и победила в борьбе за обезличивание кадров. Прежний командир части успел даже приказ издать о немедленном переодевании, неповиновение каралось внеочередным нарядом по камбузу, да тут на узел связи пришла новая телефонистка, жена адмирала Мотылевского. Не век же ей "кушать подано" талдычить. Бибигонша не желала заковывать свои крупные формы в форменные одежды. Накануне контр-адмирал, привез из Голландии, где представлял наш флот, чемодан обновок, в которых даже кобылица Ева выглядела женщиной. И что, такую красоту - в шкаф? Она скомандовала командиру "отбой", амнистия вышла всем.
Теперь Наташа шьет Скомороховой платье, ибо зав вещевым складом поняла: новый режим всерьез и надолго. Когда еще найдется командир, способный лишить адмиральшу гражданского одеяния?
Наташа отодвигает лохматого Малыша, прикорнувшего на диване прямо на стопке журналов, вытягивает один из них.
- Вот этот фасон выбрала.
- Натали, у тебя же точно такое, - говорю я, рассматривая на странице модный силуэт. Наташка демонстрировала платье еще в начале лета, когда приезжала ко мне. - Всем полком переходите на новую униформу?
- Представляешь, Варя, я то же самое Скомороховой говорю, а она уперлась - ни в какую. Жаль, что в мое не влезает, я бы продала. - Наташа придала кривошипно-шатунному механизму реактивную скорость.
- С точки зрения старины Фрейда, - констатирую я страшным голосом, случай клинический, свидетельствует о психопатологии заказчика, уверенного, что вместе с платьем ты отдашь и свою красоту.
- Какая ты, Варька, вредина! - протестует Наташка и забрасывает меня отходами швейного производства.
Из солидарности с хозяйкой внизу подо мной серьезно рычит собака.
- Где ты взяла этого барбоса?
Малыш зевает, я не без испуга пялюсь в его пасть.
- Да так, прибился. - Наташка гладит Малыша по холке. - Между прочим, он очень образованный. Жаль, что у тебя нет наркотика, он бы нашел.
- Конечно, жаль, - говорю я, - мне бы сразу уголовку за контрабанду наркотиков пришили, ты бы сухари в тюрьму носила. Если б их, конечно, твой умный Малыш раньше свидания не сожрал.
Пропустив это немаловажное уточнение мимо ушей, Наталья подсела к собаке.
- Малыш у нас на таможенном посту служил, недекларированный товар нюхал. Правда, Малыш?
Я недоумеваю:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37