Вот сходятся мужчина и женщина, и они никто друг другу, потом рожают ребенка, потом расходятся - и решают, что они снова чужие. Но не чужие они, а родственники и никогда больше не будут чужими, из-за ребенка. Даже если они поставят двести штампов о разводе, забудут имена и разъедутся по разным полюсам: он - на Южный, она - на Северный или наоборот. Это я о себе и Сене.
Он подвез меня к дому Музы Пегасовны. Мы помолчали на дорожку. Чтобы не тратить попусту время, которого и так в обрез, - до самолета, направлявшегося в Москву, оставалось чуть меньше четырех часов, - я пишу по памяти на клочке бумаги несколько координат с дискеты, стараясь не забыть буквы, сопровождающие градусы и минуты: Ш, Д, СД, ЗД.
- Чьи это шапка-добро? - вглядываясь в написанное, спрашивает Сеня.
- Шапка-добро! Какая шапка? - кричу я.
Его слова как землетрясение, так ясно я вижу перед глазами обугленного штурмана Мишу, слышу его надрывный стон: "Шапка-добро, шапка-добро".
- Ну, ты же сама написала. Смотри, - обняв меня за плечи, надеюсь, только для того, чтобы было сподручней объяснять, говорит Сеня. - Ты написала координаты квадрата, каждая точка - его вершина, Ш - широта, Д долгота, СД - северная долгота, ЗД - западная долгота. Все вместе на языке моряков: шапка-добро.
- И для чего нужна эта шапка?
- В море, Варенька, нет дорог и указателей, а вот передаст командный пункт на борт "шапку-добро", и пойдет лодка в заданный район или по заданным координатам, найдет цель, которую потом поразит торпедой.
- Какой торпедой?
- Учебной или боевой, в зависимости от политической обстановки. - Голос Сени, клонившегося все ближе ко мне, затух на последних словах, превратился в интимный шепот. - Варька, ты помнишь, как ждала меня из похода?
- Покойники не помнят, - как из могилы прошептала я.
- Какие покойники? - не понял Сеня. Он всегда игнорировал разговоры о смерти, но я знаю точно, старуха с косой не такая зазнайка, она приветит каждого.
- Мертвые и холодные, - сказала я.
Сеня обиженно отпрянул: он для меня все, а я - ни в какую. Смешно так надул губы, как даже Василий в младенчестве не надувал. И все-таки до чего они похожи, только за одно это я готова мириться с Сеней. За то, что он похож на моего сына. Моя рука легла на его плечо.
- Сеня, ты же не некрофил, зачем тебе покойник?
- А кто покойник? - забеспокоился он.
- Я.
Действительно, живые не должны так много знать. Я вышла из машины в темноту, утратившую кромешность, на сонном небе лениво занималась заря.
- Надо же, как живая, как живая, - всплеснув руками, произнесла Муза Пегасовна, пустив меня на порог.
Впрочем, я и не ожидала от нее слез по поводу трагического конца моей квартирки. Но ведь в ней могла быть я!
- Сочувствовать может каждый, - говорит Муза Пегасовна, - и только редкие индивидуумы умеют радоваться. Заметь, Варвара, не только за себя, но и за другого.
После этого Муза Пегасовна обычно цитирует Доризо, аккомпанируя себе же на рояле маршем юных пионеров:
- Говорят, что друзья познаются в беде, но порой, только в счастье ты друга узнаешь.
Уникальность Музы Пегасовны очевидна, и если она не сочувствует моему бездомному состоянию, то лишь потому, что радуется, что я еще дышу и бегаю.
- Варвара, не все ли равно, где нагонит тебя смерть? Одна моя соседка каждое утро мерила давление - и что же? Умерла от гипертонического криза, успокаивает меня за чашкой горячего какао Муза Пегасовна.
- Рановато как-то, мне бы еще жить да жить.
- С точки зрения Монтеня - он берет за основу бабочку-однодневку, - не так важно, когда она сложит крылышки: в полдень или на исходе дня, философствует Муза Пегасовна.
- Хотелось бы после ужина, - сопротивляюсь я ее желанию порадоваться на моих поминках.
Я даже предвижу, как это будет. Торжественная Муза Пегасовна сядет за рояль, ведь она не может жить без музыки, и возвышенно запоет: "Старец Харон над темной той рекою ласково так помахивал мне рукою" - после чего хор провожающих меня туда, откуда не возвращаются, подхватит: "Жизнь все равно прекрасна!"
Из непридуманного: одна моя знакомая, узнав, что я дружу с Музой Пегасовной, пришла в восторг:
- Она так понравилась моему мужу! Такая хорошая, веселая!
- Где же они познакомились?
- На похоронах, - на голубом глазу выдала знакомая.
Я поверила влет: где еще дикая старушка может быть хорошей и веселой, как не на поминках? Теперь вы понимаете, зачем ей моя смерть? Парадокс, но народ обожает Музу Пегасовну за жажду жизни, даже на чужих похоронах.
- Борщ хочешь? - спрашивает она.
Как это по-русски: на завтрак, после какао, борщ. Не дожидаясь ответа, она наливает тарелку до краев.
Я не кочевряжусь, после утраты пристанища я решила есть и мыться впрок, ведь неизвестно, где еще будут мне стол и душ.
- Чтобы выйти из окружения, мне надо переодеться до неузнаваемости. Да, для бомбистов я очень приметная мишень, - глубокомысленно говорю я, глотая борщ. - Через три часа улетаю в Москву.
Престарелая Кармен делает широкий жест в сторону гардероба.
- Бери, что хочешь.
На мелкие, скупые жесты она просто не способна. Как не способна предать, даже невзначай, по-бабьи, посредством языка. Муза Пегасовна умеет хранить чужие тайны, здесь она - просто кремень. Если иногда и сплетничает, то исключительно о себе самой и великих мира сего, почивающих на сегодняшний день на погостах. Мы, живущие рядом, со своими игрушечными интрижками мало занимаем ее воображение.
Без всякого опасения быть выданной, я рассказываю ей обо всех прегрешениях генерала, более того, для наглядности, чтобы мои слова не выглядели оговором, включаю кассету. Возможно, сейчас ей будет больно узнать, что человек, с которым она курила сигары, казнокрад, государственный преступник, зато потом не будет рвать волосы. На мне. Возможно, благодарить будет, что я уберегла ее доброе имя.
Сфинкс, имя которому Муза, развалясь на бархатном диване цвета горького шоколада, в окружении диванных подушек с золотыми кистями, слушает кассету не шелохнувшись. Так же, без единого вздоха, с холодным выражением раскосых глаз, листает документы из зеленой папки. Царственной рукой она бросает папку на ковер, к ногам, затем направляется к комоду, где хранится коллекция табака, по пути снимает с рояля пепельницу. Судя по набору жестов, настало время курения.
- Варвара, - говорит Муза Пегасовна, обрезая кончик сигары, - человек, записанный на кассету, - не Тимофей Георгиевич.
- А кто же он? Моя бабушка? - От волнения я кромсаю сигару сверх нормы. - Если я сама не только слышала, но и видела генерала в туалете...
- Варвара, ты утверждаешь, что Тимофей Георгиевич при тебе справлял нужду? - Муза Пегасовна пронзает меня взглядом.
- Нет, конечно. Я слышала его голос из туалета, а видела - у туалета, понимаете?
"У" или около - эти долгие объяснения, способные только запутать вещи очевидные, выводят меня из себя.
- Варвара, послушай меня, у Тимофея Георгиевича голос на полтона ниже.
- А документы тоже не его? И сейф не его? И подпись не его? Угрожающе, как Змей Горыныч, я пускаю клубы дыма в сторону Музы Пегасовны. А 230 тысяч долларов вашему Тимофею Георгиевичу наш трудовой народ выделил в качестве гуманитарной помощи?
- Единственное, в чем я не сомневаюсь, так это в сейфе - он действительно числится за Тимофеем Георгиевичем, - говорит Муза Пегасовна и добавляет: - Единственное, в чем ты не заблуждаешься, так это в том, что генерал - мой. Остальное, как мне подсказывает интуиция - абсурд.
- Что же хваленая интуиция не подсказала вам оставить Тимофея Георгиевича на ночь? Выпустили шалуна из-под ручки, а он - ну гранаты метать в беззащитных девушек.
- В тебя, Варвара, никто ничего не метал.
- Но ведь целились! Дорогая Муза Пегасовна, гоните свои меха, улетаю, мстительно говорю я и, не выпуская сигару изо рта, лезу в шкаф. - И если вначале я хотела обойтись халатом, то теперь, раз вы на вражеской стороне, обойдусь шубой.
Презрев бабье лето, коим встретит меня столица, я, движимая желанием отомстить по-крупному, накидываю на плечи шикарную соболью шубу, мечту всех теток гарнизона, и гордо запахиваю ее. У меня никогда не было такой шубы, а у Музы она есть, теперь я понимаю природу ее королевской осанки. От такой роскоши и горбунья выпрямится. В мехах редкой породы, струящихся до пят, я пялюсь на несгибаемую Музу. Но даже покушение на самую дорогую и любимую вещь гардероба не умаляет ее царственного величия.
- Не замерзнете зимой, Муза Пегасовна, голубушка? - беспокоюсь я.
- Главное, чтобы ты не вспотела. - Она окидывает меня взглядом и говорит: - Ты знаешь, Варвара, эта шуба тебе к лицу.
Я понимаю, что Муза Пегасовна отдает мне шубу без боя, как Кутузов Москву, спаленную пожаром. Она встает и, пока я изучаю шубу относительно подпалин, решая: вспотею или замерзну - возвращается из кухни с чашкой кофе.
- Варвара, милая, выпей перед дорогой. - Слова Музы Пегасовны звучат угрожающе, особенно пугает "милая".
Я принимаю чашку из ее рук и медленно по причине абсолютной сытости, преследуя единственную цель - наесться впрок, тяну в себя глоток за глотком.
- Меня ждет Климочкин, полдень я встречу на Красной площади.
Муза Пегасовна в знак согласия кивает.
- Ты пей, пей.
- Какой-то кофе у вас странный, где вы нашли такую гадость? - говорю я, выливая в себя последние капли. Я не узнаю собственный голос: как на заезженной пластинке, он подвывает на оборотах.
- А что ты хочешь от нищей старухи, у которой даже шубы нет? - из туманного далека, смеша меня своим раздвоением, произносит то ли лев с Музиным лицом, то ли Муза с лицом льва.
Дальше - темнота. С невыразимым наслаждением я погружаюсь в ее ласковые волны.
ЧЕРНАЯ КОРОЛЕВА
Все подводники вернулись из похода. Они стучали в двери своих квартир, звонили в двери своих квартир, своими ключами открывали двери своих квартир. И жены бросались им на шею.
И только Борис не позвонил, не постучал, не открыл. И никто не бросился ему на шею. Он не вернулся из похода.
И как-то сразу Люся поняла, что нет больше Бориса, как нет и надежды на возвращение. За что Бог лишил ее даже надежды? Люся сидела в своей квартире, куда больше никогда не войдет Борис. Она не была одна, вокруг толклись люди, но ей казалось, что, подобно отколовшемуся куску льдины, ее относит все дальше в открытый океан, в мутные воды, в которых сгинул Борис навсегда.
Люся повторила это слово:
- Сгинул.
Кто-то принес, будто она просила, стакан воды. Люся смотрела на воду за стеклом и чувствовала, как погружается в ее толщу, как смыкаются волны над головой. Мир, лишенный голосов и запахов, мир без чувств воронкой затягивал ее. Она поднялась со стула, и все замолчали, словно вглядывались в ее горе, примеряли его на себя, и ей стало противно от их любопытства. Она хотела закрыть глаза - ведь все это дурной сон, - а затем вынырнуть и вновь оказаться с ними. С красавицей Наталией, сумасбродной Бибигоншей, подозрительной Титовой, запасливой Скомороховой. Но льдина горя, с которой невозможно убежать, уносила ее.
Люся подошла к шкафу, достала альбом с фотографиями; за его толстой бархатной обложкой покоилась их с Борисом жизнь. Как сейчас он покоится где-то в глубине океана. Она переворачивала страницы, и с каждой на нее смотрел Борис. Смотрел виновато, смущаясь, будто хотел сказать: "Прости, Люся, что так получилось".
Но она не помнила его голоса. Казалось, все его интонации, смех и даже ласковые слова, которыми он ее называл, навсегда погрузились в глубину вместе с ним. Люся закрыла глаза, она хотела вспомнить его руки, но вместо его рук перед глазами мелькали ее же обкусанные пальчики и аристократические пальцы Гужова, переставляющие шахматные фигуры. Шахматная доска стояла тут же, на столе, стояла с тех времен, когда Борис был рядом, а она и днем и ночью, не принимая его в расчет, вела бесконечные шахматные баталии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37