Впрочем, если доброта чего-то стоит, то я был окружен ею в полной мере.
Старая женщина была страшна как смертный грех. Женщина помоложе – ее дочь – тоже не отличалась красотой: как говорится, яблочко от яблони недалеко падает. Обе они, однако, были так добры и так обо мне заботились, что я от всего сердца полюбил обеих. И мужчину я полюбил тоже. Все трое что-то рассказывали о себе, о деревне, в которую я попал, и задавали множество вопросов, но я по-прежнему не понимал ни слова и не мог им ответить. Я сообщил только, что меня зовут Майкл, а они назвали свои имена: мужчину звали Педро, молодую женщину – Марией, а ее мать – Хасинтой.
Скоро ко мне стали пускать и детей, и они научили меня считать – сначала до двадцати, а потом и до ста. Еще мы играли в игру, в ходе которой я называл английское название того или иного предмета, а они – испанское, и мы спорили, какое из них правильнее. Боль все еще беспокоила меня, но каждый раз, когда она становилась невыносимой, Хасинта давала мне выпить какой-то молочно-белый настой или сок, вызывавший онемение членов и приносивший благодатный сон.
Я пролежал в хижине чуть больше недели, когда одним ясным утром Педро вдруг помог мне одеться и встать с кровати. При этом он объяснял мне что-то весьма серьезное и, по-видимому, важное. Я кивал, но понять, о чем идет речь, так и не смог. Мария тем временем перебинтовала мою культяпку и, загнув штанину, закрепила ее булавкой. Надо сказать, что она и ее мать довольно искусно починили мои джинсы, поставив на них множество заплаток из плотной хлопчатобумажной ткани, которую они покрасили в светло-голубой цвет. К концу моего путешествия через джунгли джинсы превратились в форменные лохмотья; во всяком случае, дырок в них было явно больше, чем ткани; теперь, со всеми этими заплатками, они выглядели довольно экстравагантно, и я сказал женщинам, что за такие джины любой распатланный хиппарь из Нью-Йоркского университета, не торгуясь, выложит сотню баксов.
Педро приготовил для меня замечательный костыль – самодельный, но легкий, удобный. Он был даже украшен резьбой – орнаментом из листьев и геометрическим узором, а на верхней перекладине я разглядел три человеческие фигурки. Несомненно, они изображали самого Педро и его семью, и я почувствовал, как у меня перехватило горло.
Потом Педро помог мне выйти из хижины и доковылять до деревенской площади. Вся деревня состояла из дюжины небольших хижин, между которыми бродили козы, дети, женщины и небольшие собаки с бурой шерстью и длинными хвостами. С трех сторон к деревне подступали джунгли; с четвертой – небольшая расчищенная поляна и проселочная дорога.
Педро внимательно наблюдал за тем, как я управляюсь с костылем. Видимо, что-то было не в порядке, поскольку, забрав у меня костыль, он побежал назад, чтобы немного его укоротить, а я остался стоять посреди площади, опираясь на плечи Марии и ее матери. Очевидно, это было прощание, так как у дороги меня дожидался красный «фольксваген-жук» – старенький, но в приличном состоянии. Водитель подошел ко мне, чтобы помочь сесть в машину, но я отрицательно покачал головой. Я чувствовал, что должен что-то сказать. Слегка откашлявшись, я повернулся к небольшой толпе, собравшейся к тому времени на площади.
– Я хочу, – начал я, – поблагодарить вас за все, что вы для меня сделали. Вы были очень… добры. Muchas gracias, muchas gracias!
В ответ послышался негромкий, дружелюбный гул и аплодисменты, а Мария поцеловала меня в щеку. Вернулся Педро с костылем; я попробовал сделать несколько шагов и обнаружил, что он стал еще удобнее.
Я направился к машине, но прежде чем я успел забраться в нее, я заметил какого-то человека, который спешил к нам из джунглей. Высокий, полный, бородатый, одетый в голубую рубашку и белые хлопчатобумажные брюки, он не был похож на индейцев – обитателей деревни. От быстрого бега он запыхался, а его лицо приобрело багровый оттенок. Глядя на него, я догадался, что это, должно быть, тот самый «сердитый мужчина», который сделал мне операцию.
Подбежав ко мне, он остановился и вытер лицо огромным носовым платком.
– Я хотеть повидаться с тобой до отъезд, – сказал он.
– Да, – ответил я, – я вас помню.
– Моя английская плохой, я не говорить.
– Да нет, все нормально. Я же вас понимаю, – сказал я.
– Нет, очень плохая английская, – повторил он, глядя мне прямо в глаза.
– Дети научили меня считать по-испански от одного до ста, – сказал я.
Он улыбнулся.
– Я не хотеть не увидеть тебя, – проговорил он. Я кивнул.
– Я хотел поблагодарить вас за все… – начал я, но он перебил:
– Слушать меня, пожалуйста. Я знаю, кто ты. Тот americano… Здесь опасно. Было безопасно, но теперь – нет. Мы отправить тебя другое место. Ближе к границе. Там тебе неопасно. Люди, с которыми ты там жить, – хорошие, но не все умеют держать рот на замок. Поэтому ты не говорить никому, кто ты и откуда. Если кто спросить, говори – у тебя быть неприятности из-за женщина, понимать?
Все это показалось мне немного смешным, но он говорил серьезно, и лицо его тоже было серьезным и торжественным. Я посмотрел на него, глаза у него были старые и очень голубые.
– Вы все – и особенно вы, доктор, – вы спасли мне жизнь, – сказал я, – а я даже не знаю вашего имени.
Он протянул руку, и я пожал ее.
– Принсипе, – сказал он. – Надеюсь, ты понимать, что у нас не быть выбор? Мы знали, что тебя нельзя везти в больницу, потому что ты быть знаменитый беглец-гринго. Известный убийца.
– Значит, они говорят, что я – убийца?
– Убийца, насильник и так далее. Мы слышать много всякое.
– Это неправда.
Принсипе покачал головой с таким видом, что я понял – я мог бы ничего не говорить. Меня разыскивала полиция, и этого было достаточно и для него, и для всех остальных тоже.
– Спасибо, Принсипе, – сказал я.
– Не за что. Поблагодари лучше la Virgen nuestra, nuestra madre, que se echa la culpa de nuestras pecados . А сейчас, мой друг, ты пора идти…
– О'кей.
Он помог мне усесться в машину. Я опустил стекло и еще раз поблагодарил Педро, Марию и ее мать. «Фольксваген» тронулся, и я обернулся, чтобы в последний раз помахать им рукой. Вся деревня махала мне в ответ, и я почувствовал, как на глаза у меня навернулись слезы. Я вытер их кулаком и долго смотрел в заднее стекло, пока деревня не скрылась за поворотом.
Водитель «фольксвагена» со мной не разговаривал, но был настроен достаточно приветливо и даже предложил мне сигарету. Мы курили, слушали по радио ужасную музыку в исполнении марьячос и не менее ужасный мексиканский рок. Маленький «жучок» оказался не в такой уж замечательной форме, как мне казалось: в салоне сильно пахло выхлопными газами, которые просачивались откуда-то со стороны заднего сиденья, а двигатель хрипел и рычал так громко, что мне оставалось только недоумевать, как такому маленькому автомобилю удается производить столько шума. Поначалу дорога была прекрасной, но потом мы свернули на ухабистый проселок, и несчастный «фольксваген» начал сотрясаться и угрожающе громыхать на каждой рытвине. От тряски, а также от скопившихся в салоне выхлопных газов меня мутило, и нам пришлось останавливаться каждые полчаса, чтобы я мог отдышаться. Чтобы отвлечься, я старался сосредоточиться на линии горизонта или глазел на попадавшиеся по сторонам дороги поля и редкие плантации, однако мысли мои раз за разом возвращались к левой ноге. И каждый раз я с ужасом думал о том, что со мной произошло и что могло произойти… По крайней мере, я больше не страдал от боли – Мария дала мне с собой какие-то корешки, которые я должен был жевать; кроме того, они раздобыли в последний момент и сунули мне с полпригоршни каких-то таблеток на крайний случай. Впрочем, корешки помогали, хотя я и не знал, было ли это самовнушением или они действительно обладали какими-то болеутоляющими свойствами.
До наступления темноты мы успели добраться до предгорий, стало прохладнее, и мы остановились в какой-то деревушке. Водитель помог мне вылезти из машины и отвел в пустующую хижину. Там он знаками показал мне, чтобы я раскатал на полу циновки и ложился. Я так и поступил, а водитель вернулся к машине и уехал. Ночью я так и не сомкнул глаз, и вовсе не из-за того, что хижина кишела клопами. Мое сердце стучало часто-часто, а кровь шумела в ушах, но я знал, что это не болезнь и не приступ лихорадки. Дело было в чем-то другом. Вероятно, я просто нервничал, страшась неизвестности, а может быть, мною овладела паника. Уж не начало ли это нервного срыва? Не знаю. Я постарался, как мог, успокоить себя и все равно пролежал без сна до самого рассвета, напряженно вглядываясь в темноту.
Незадолго до того, как солнце встало над горизонтом, за мной приехали. Их было несколько человек, они смеялись, хлопали меня по плечу и что-то говорили по-испански. Потом они посадили меня в джип и повезли дальше. Мы проехали мимо городка под названием Теносике-де-Пино-Суарес и начали подниматься в горы. Стало по-настоящему холодно, и один из моих спутников дал мне теплую куртку, в которую я тут же закутался.
До лагеря мы добрались только к вечеру. Это был именно лагерь – никак иначе его нельзя было назвать. На поляне возле реки стояло несколько палаток и горели костры. У костров собралось примерно два десятка человек, которых я сначала принял за рудокопов или старателей, но скоро мне стало ясно, что это – такие же, как я, беглецы, скрывающиеся от правосудия преступники и прочие маргинальные элементы. Они не были бандитами, потому что они никого не грабили; они просто жили здесь, собравшись вместе, чтобы легче было помогать друг другу и защищаться от врагов. Высокий, худой мужчина с нелепыми усами а-ля Сапата первым подошел ко мне и, обнажив в улыбке крупные, желтые зубы, сказал что-то по-испански, пожал мне руку, дал кусок жевательного табака и познакомил с еще двумя или тремя молодыми парнями. Я понял, что он здесь босс, и сказал, что очень рад знакомству.
Вероятно, он объяснял, что это за лагерь и кто и почему здесь живет.
– О'кей, приятель, все это очень здорово, только я ни хрена не понял, – кивнул я, улыбнулся и похромал к свободному месту у костра.
Приняли меня на удивление тепло и усадили под брезентовым навесом рядом с небольшой скалистой площадкой, где мне предстояло ночевать. Там уже лежали грубые шерстяные одеяла, а если бы мне понадобилась подушка, я мог набить соломой холщовый мешок. Несколько человек помогли мне очистить площадку от камней. Когда все было готово, я постелил на землю одеяло, лег и сразу заснул.
По утрам мы завтракали бобами, вечером ели те же бобы и вареный рис, иногда – с тортильей. Откуда бралась еда, я не знал; такой же тайной было и на что все они жили, поскольку обитатели лагеря ровным счетом ничего не делали. Некоторые из них немного говорили по-английски, но так неправильно и с таким чудовищным акцентом, что я мало что понимал. Похоже, старина Принсипе, наплел здесь обо мне бог знает что, так по-доброму отнеслись ко мне обитатели лагеря. Впрочем, все мы оказались в одинаковом дерьме, а это сближает. Несомненно было одно: лагерь кто-то финансировал, и впоследствии, когда я взглянул на карту и понял, что он располагался в горах штата Чиапас, мне многое стало ясно. Я побывал там в девяносто втором, а примерно год спустя американские газеты запестрели тревожными сообщениями о росте напряженности в этом самом южном и самом бедном из мексиканских штатов, населенном преимущественно индейцами.
По вечерам двое парней постарше доставали гитары и пели длинные, грустные песни о любви. Тогда я слышал эти песни впервые, но довольно быстро запомнил мелодию и кое-какие слова. Впоследствии я напел их своим испанским друзьям, и выяснилось, что они эти песни хорошо знают. Как-то один из гитаристов начал играть «Ирландский север наш вовек» – старый футбольный гимн, который частенько исполнялся на стадионе в Виндзор-парке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69