Она решила не возвращаться к нему и уйти к своим пациентам, но он кричал все громче и громче. Она постояла в коридоре несколько минут, плача от ярости, а потом ворвалась к нему в палату.
— Чего ты хочешь?!
— Сеструха, ну че ты, как эта…
— Чего! Ты! Хочешь?!!
— Ну чего, мне просто так вот тут валяться? У меня ж передоз!
Лиса Орстрём почувствовала, что на нее с беспокойством смотрят и пожилой мужчина с коликами, и молодой парень, который так не хотел умирать. Они смотрели на нее, и она должна была сделать все, чтобы внушить им мужество, поддержать их. Но она не могла. Только не сейчас.
— Сеструха, мне бы транквилизаторов…
— Нет. Уж кто-кто, а ты ничего здесь не получишь. Хочешь — дождись своего врача и спроси его. Но учти — получишь тот же ответ.
— Стесолид, а?
Она проглотила комок в горле, слезы сами собой побежали по щекам. Он всегда доводил ее до слез.
— Мы боролись за тебя все эти годы. Мама, я и Ульва. Мы жили бок о бок с твоей наркоманией. Так что нечего тут лежать и ныть.
Но Хильдинг и не слышал ее слов. Правда, голос ее ему не понравился.
— Или рогипнолу, а?
— Мы радовались, когда ты сидел. Как и теперь, в Аспсосе. Понимаешь ты или нет? Тогда мы по крайней мере знали, где ты.
— Валиум, а?
— В следующий раз. В следующий раз сделай это как следует. Будешь превышать дозу — сделай так, чтобы получить настоящий передоз и сдохнуть наконец.
Лиса Орстрём наклонилась вперед, прижала обе руки к животу и отвернулась — он не должен видеть, что она плачет. Она ничего больше не произнесла, ни слова, она только встала с его кровати и направилась к пожилому мужчине, который наконец нашел кнопку, и резкий звук его сигнала заливал коридор. Он сидел, держась рукой за грудь. Ему нужно было болеутоляющее: у рака есть свои причуды. Она поздоровалась с ним, взяла его за руку, но тут же повернулась к Хильдингу:
— Кстати. К тебе приходили.
Брат ничего не ответил.
— Я обещала сказать, как только ты очнешься.
Она направилась к двери, вышла и тут же исчезла в зелено-голубых больничных коридорах.
Хильдинг посмотрел ей вслед. Он не понимал.
Как кто-то мог узнать, что он здесь?
Он сам-то не вполне был в этом уверен.
Йохум Ланг вышел из машины, припаркованной возле входа в Южную больницу. Всего пара часов в кожаном салоне — и он научился ненавидеть его запах так же, как ненавидел запах своей тюремной камеры, в которой провел два года и четыре месяца. Запахи, конечно, разные, но что-то общее в них все же было: способность проникать во все поры. Запах власти и контроля, запах несвободы. Ланг уже понял, что, в сущности, никакой разницы нет — сидеть в камере и выполнять приказы вертухая или быть на воле и выполнять приказы Мио.
Он миновал несколько человек, что тосковали по дому, стоя у подъезда больницы; прошел по коридору, вечно полному спешащих куда-то людей, и втиснулся в лифт, который подмигивал огоньками и приветливым голосом сообщал, на каком этаже собирается остановиться.
Он сам виноват.
Это его собственная ошибка.
У Йохума Ланга была своя мантра. Он читал ее каждый раз, потому что знал: она сработает.
Он сам виноват.
Он знал, где тот лежит, в каком отделении. Шестой этаж. Зал номер два.
Быстрыми шагами он направился туда. Он хотел покончить с этим как можно скорее.
В палате было тихо. Старикан напротив него и парнишка, который выглядел скорее мертвым, чем живым, — оба спали. Хильдинг не любил тишину. Никогда она ему не нравилась. Он беспокойно огляделся вокруг, уставился на дверь: он ждал.
Он увидел его, как только тот открыл дверь. С его одежды текло — видно, на улице шел дождь.
— Йохум?
Сердце екнуло. Он яростно копнул в язве в носу, пытаясь отделаться от страха, который уже терзал его.
— Какого хрена ты тут делаешь?
Йохум Ланг выглядел так же, как обычно. Был точно такой же охренительно огромный, с лысой башкой. И тут Хильдинг почуял, что сегодня ему так просто не отделаться. Не хотел он этого. Ох как не хотел. Сейчас бы стесолиду. Или рогипнолу.
— Садись.
Йохум торопился, голос у него был тихий, но жесткий:
— Сядь.
Йохум взял кресло-каталку, которое стояло у койки старика. Он наклонился, снял кресло с тормоза, провез его через всю палату и поставил прямо перед Хильдингом. Тот в это время усаживался на краешке матраса.
Ланг ткнул пальцем сначала в койку, потом в кресло:
— Сюда сядь.
— Чего ты?
— Не здесь. У лифтов.
— Да чего ты?!
— Садись, бля!
Йохум снова ткнул пальцем в кресло, прямо перед носом у Хильдинга. Он сам виноват. Хильдинг захлопал глазами, его тощее тело было вялым — всего несколько часов назад он валялся без сознания в кабинке моментальной фотографии. Это его собственная ошибка. Он медленно стал переползать с койки на кресло, останавливаясь, чтобы поковырять рану в носу, и кровь снова потекла у него по подбородку.
— Я ничего такого не говорил.
Йохум встал сзади и покатил кресло из палаты мимо парня и старика. Они спали на своих койках.
— Слышь, Йохум, мать твою. Я ничего не говорил, ты понял? Они спрашивали, легавые, спрашивали о тебе на допросе, а я ничего не сказал.
Коридор был пуст. Зелено-голубой пол, белые стены — холодно.
— Верю тебе. Кишка тонка у тебя про меня легавым болтать.
Навстречу им попались две медсестры, обе приветливо кивнули и прошли дальше. Хильдинг заплакал. Он не плакал с тех пор, как был совсем маленьким, еще до того как подсел на наркоту.
— Не тех людей ты кинул. Со стиральным порошком.
Отделение осталось позади, теперь они были в холле рядом с лифтами. Коридор стал шире и сменил цвет: пол серый, а стены желтые. Тело Хильдинга свело судорогой. Он и не знал, что страх — это так больно.
— Каких таких «не тех»?
— Мирью.
— Мирья? Да она тварь последняя.
— Она племянница Мио. А ты, мудак, набодяжил в дурь стирального порошка да ей толкнул.
Хильдинг попытался сдержать слезы. Он их не чувствовал. Они были не его.
— Не догоняю…
Они остановились между лифтами: четыре штуки, по два на каждой стене.
— Да не догоняю ж я!
— Догонишь. Сейчас поговорим с тобой немного — и догонишь.
— Йохум, мать твою!
Двери лифта. Если постараться и расставить руки как можно дальше — можно за них ухватиться, зацепиться, задержаться…
Но он не знал.
Откуда эти гребаные слезы.
Алена Слюсарева бежала по набережной Вэртахамн.
Она не сводила глаз с темной воды. Шел дождь, шел все утро, а если бы светило яркое солнце, вода могла бы быть синей, но сейчас была просто черной. Волны бились о бетон. Похоже больше на осень, чем на лето.
Она плакала. Уже почти целые сутки. Сперва от страха, потом от злости, немного от тоски, а теперь от безысходности.
За эти сутки она заново пережила три последних года. Сквозь прошедшие дни увидела, как они с Лидией поднимаются по трапу. Дорогу им показывают двое мужчин, которые учтиво открывают перед ними двери, улыбаются и говорят комплименты. Один из них швед, но хорошо говорит по-русски. Он дает им фальшивые паспорта — пропуск в новую жизнь. Каюта на корабле большая, прямо как спальня в Клайпеде, где они жили все вчетвером. Алена тогда так смеялась… Она была счастлива, она была на пути в другую, прекрасную жизнь.
Она никому ничего не была должна.
Корабль только покинул гавань.
Она по-прежнему чувствовала, как кровь струится по венам.
Три года. Стокгольм, Гётеборг, Осло, Копенгаген и снова Стокгольм. Не меньше двенадцати клиентов в день. В день. Она попыталась вспомнить хоть одного из них. И тех, что били. И тех, что ложились на нее. И тех, что хотели только смотреть.
Ни одного она не помнила.
Ни одного.
Но между прочим, у нее все не так, как у Лидии. Наоборот. Лидия не чувствовала своего тела, его как будто не было. У Алены оно было. И его насиловали, это тело. Она осознавала это и каждый вечер считала. Лежала голая в постели и считала, сколько это будет — двенадцать раз каждый день на протяжении трех лет.
У нее было тело, как бы его ни пытались у нее отобрать.
Это у них ничего не было — ни лиц, ни тел. Для нее это было вот так.
Она пыталась предупредить Лидию. Успокоить ее. Не получилось. Ее как будто подменили в тот самый миг, когда Алена показала ей газетную статью. Ее бурная реакция, ее глаза — в них была ненависть. Она часто видела Лидию униженной, раздавленной, но никогда — ненавидящей. Теперь Алена жалела, что не припрятала газету. Не выбросила, как хотела сделать с самого начала.
Лидия, с голой спиной, стояла перед Дмитрием и говорила, что с этого момента она будет забирать деньги себе, что это она обслуживает клиентов, так что зарабатывает их именно она, а не кто-то другой. Он сперва ударил ее по лицу. Она к этому была готова — так он обычно и начинал. Но она не отступила. Она сказала затем, что несколько дней вообще не примет ни одного клиента, что никого обслуживать не станет, потому что устала и больше не хочет.
До этого дня Лидия ни разу не отказывалась работать. Никогда не протестовала. В открытую. Потому что боялась Дмитрия, его ударов, боли, которую он причинял, и пистолета, который время от времени он подносил к их головам.
Алена уселась на бетонную набережную, свесила ноги. Три года. Она так скучала по Яношу! Тоска вновь охватила ее. Зачем она уехала, почему не сказала ему?
Она была ребенком.
Теперь она стала другой.
Она стала меняться уже тогда, в каюте. Когда один из мужчин повалил ее и, пока входил в нее, успел дважды плюнуть ей в лицо. Она потом поняла, как это — становиться другим человеком. Просто с каждым разом ее самой у нее становилось все меньше. Ее у нее украли.
Она стояла в своей комнате и смотрела. Когда он вынул кнут и ткнул им Лидии в лицо, она выскочила и бросилась на него. Он никогда еще не пускал в ход кнут, только грозил им. А теперь он ударил Лидию, а она попыталась вырвать кнут, но он ударил ее в живот, отволок в ее комнату и запер там. Он собирался заняться ею позже.
Она смотрела на воду.
Она ждала.
Ей пора отправляться обратно. В Клайпеду. К Яношу, если только он по-прежнему там. Но не теперь, пока Лидия не дала о себе знать. Только после этого, да.
Она считала удары. По одному. Полиция явилась, когда Дмитрий ударил тридцать пятый раз. И она слышала все до единого через закрытую дверь. Как он взмахивал кнутом и как он обрушивал его на голую спину Лидии.
Ее ноги почти касались темной воды, она могла бы прыгнуть. Она могла бы уехать, подняться на борт корабля.
Но не теперь.
Они были вместе, когда их насиловали. Она должна подождать.
Кто-то открыл ее комнату. Квартиру обыскивали, а Дмитрий лежал в холле на полу и держался за живот. Она стояла там несколько секунд, а потом увидела полицейского. Она узнала его, и ее охватила паника. Она выскочила в холл, пробежала несколько шагов к входной двери, в которой кто-то проделал большую дыру, а потом обернулась и двинула ногой Диму Шмаровоза. Каблуком. Изо всей силы. Прямо в пах. И после — выбежала на пустую лестницу и помчалась вниз.
Телефон лежал в сумке, перекинутой через плечо. Она услышала, как он зазвонил.
Она знала, кто звонит.
— Да?
— Алена?
— Это я.
Когда она услышала голос Лидии, ей стало жарко. В нем была боль, Алена почувствовала ее. Лидии тяжело разговаривать — но как же хорошо снова слышать ее голос!
— Где ты?
— В гавани.
— Едешь домой?
— Я ждала твоего звонка. Я знала, что ты позвонишь. Потом. Я потом поеду.
Мобильный она получила в подарок. От одного из тех, чьих лиц она не могла вспомнить. Лидия обычно брала сотенную. А сама она не хотела денег, ей нужны были вещи. Она получала вещи, а они получали «что-нибудь эдакое». Они приносили ей одежду, две пары бус, иногда — сережки. Дмитрий не имел обо всем этом никакого понятия. В том числе и о мобильном телефоне. Он был довольно новый. За него человек с незапомнившимся лицом развлекался с ними обеими одновременно. Это была Лидина идея.
— Что будешь делать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45
— Чего ты хочешь?!
— Сеструха, ну че ты, как эта…
— Чего! Ты! Хочешь?!!
— Ну чего, мне просто так вот тут валяться? У меня ж передоз!
Лиса Орстрём почувствовала, что на нее с беспокойством смотрят и пожилой мужчина с коликами, и молодой парень, который так не хотел умирать. Они смотрели на нее, и она должна была сделать все, чтобы внушить им мужество, поддержать их. Но она не могла. Только не сейчас.
— Сеструха, мне бы транквилизаторов…
— Нет. Уж кто-кто, а ты ничего здесь не получишь. Хочешь — дождись своего врача и спроси его. Но учти — получишь тот же ответ.
— Стесолид, а?
Она проглотила комок в горле, слезы сами собой побежали по щекам. Он всегда доводил ее до слез.
— Мы боролись за тебя все эти годы. Мама, я и Ульва. Мы жили бок о бок с твоей наркоманией. Так что нечего тут лежать и ныть.
Но Хильдинг и не слышал ее слов. Правда, голос ее ему не понравился.
— Или рогипнолу, а?
— Мы радовались, когда ты сидел. Как и теперь, в Аспсосе. Понимаешь ты или нет? Тогда мы по крайней мере знали, где ты.
— Валиум, а?
— В следующий раз. В следующий раз сделай это как следует. Будешь превышать дозу — сделай так, чтобы получить настоящий передоз и сдохнуть наконец.
Лиса Орстрём наклонилась вперед, прижала обе руки к животу и отвернулась — он не должен видеть, что она плачет. Она ничего больше не произнесла, ни слова, она только встала с его кровати и направилась к пожилому мужчине, который наконец нашел кнопку, и резкий звук его сигнала заливал коридор. Он сидел, держась рукой за грудь. Ему нужно было болеутоляющее: у рака есть свои причуды. Она поздоровалась с ним, взяла его за руку, но тут же повернулась к Хильдингу:
— Кстати. К тебе приходили.
Брат ничего не ответил.
— Я обещала сказать, как только ты очнешься.
Она направилась к двери, вышла и тут же исчезла в зелено-голубых больничных коридорах.
Хильдинг посмотрел ей вслед. Он не понимал.
Как кто-то мог узнать, что он здесь?
Он сам-то не вполне был в этом уверен.
Йохум Ланг вышел из машины, припаркованной возле входа в Южную больницу. Всего пара часов в кожаном салоне — и он научился ненавидеть его запах так же, как ненавидел запах своей тюремной камеры, в которой провел два года и четыре месяца. Запахи, конечно, разные, но что-то общее в них все же было: способность проникать во все поры. Запах власти и контроля, запах несвободы. Ланг уже понял, что, в сущности, никакой разницы нет — сидеть в камере и выполнять приказы вертухая или быть на воле и выполнять приказы Мио.
Он миновал несколько человек, что тосковали по дому, стоя у подъезда больницы; прошел по коридору, вечно полному спешащих куда-то людей, и втиснулся в лифт, который подмигивал огоньками и приветливым голосом сообщал, на каком этаже собирается остановиться.
Он сам виноват.
Это его собственная ошибка.
У Йохума Ланга была своя мантра. Он читал ее каждый раз, потому что знал: она сработает.
Он сам виноват.
Он знал, где тот лежит, в каком отделении. Шестой этаж. Зал номер два.
Быстрыми шагами он направился туда. Он хотел покончить с этим как можно скорее.
В палате было тихо. Старикан напротив него и парнишка, который выглядел скорее мертвым, чем живым, — оба спали. Хильдинг не любил тишину. Никогда она ему не нравилась. Он беспокойно огляделся вокруг, уставился на дверь: он ждал.
Он увидел его, как только тот открыл дверь. С его одежды текло — видно, на улице шел дождь.
— Йохум?
Сердце екнуло. Он яростно копнул в язве в носу, пытаясь отделаться от страха, который уже терзал его.
— Какого хрена ты тут делаешь?
Йохум Ланг выглядел так же, как обычно. Был точно такой же охренительно огромный, с лысой башкой. И тут Хильдинг почуял, что сегодня ему так просто не отделаться. Не хотел он этого. Ох как не хотел. Сейчас бы стесолиду. Или рогипнолу.
— Садись.
Йохум торопился, голос у него был тихий, но жесткий:
— Сядь.
Йохум взял кресло-каталку, которое стояло у койки старика. Он наклонился, снял кресло с тормоза, провез его через всю палату и поставил прямо перед Хильдингом. Тот в это время усаживался на краешке матраса.
Ланг ткнул пальцем сначала в койку, потом в кресло:
— Сюда сядь.
— Чего ты?
— Не здесь. У лифтов.
— Да чего ты?!
— Садись, бля!
Йохум снова ткнул пальцем в кресло, прямо перед носом у Хильдинга. Он сам виноват. Хильдинг захлопал глазами, его тощее тело было вялым — всего несколько часов назад он валялся без сознания в кабинке моментальной фотографии. Это его собственная ошибка. Он медленно стал переползать с койки на кресло, останавливаясь, чтобы поковырять рану в носу, и кровь снова потекла у него по подбородку.
— Я ничего такого не говорил.
Йохум встал сзади и покатил кресло из палаты мимо парня и старика. Они спали на своих койках.
— Слышь, Йохум, мать твою. Я ничего не говорил, ты понял? Они спрашивали, легавые, спрашивали о тебе на допросе, а я ничего не сказал.
Коридор был пуст. Зелено-голубой пол, белые стены — холодно.
— Верю тебе. Кишка тонка у тебя про меня легавым болтать.
Навстречу им попались две медсестры, обе приветливо кивнули и прошли дальше. Хильдинг заплакал. Он не плакал с тех пор, как был совсем маленьким, еще до того как подсел на наркоту.
— Не тех людей ты кинул. Со стиральным порошком.
Отделение осталось позади, теперь они были в холле рядом с лифтами. Коридор стал шире и сменил цвет: пол серый, а стены желтые. Тело Хильдинга свело судорогой. Он и не знал, что страх — это так больно.
— Каких таких «не тех»?
— Мирью.
— Мирья? Да она тварь последняя.
— Она племянница Мио. А ты, мудак, набодяжил в дурь стирального порошка да ей толкнул.
Хильдинг попытался сдержать слезы. Он их не чувствовал. Они были не его.
— Не догоняю…
Они остановились между лифтами: четыре штуки, по два на каждой стене.
— Да не догоняю ж я!
— Догонишь. Сейчас поговорим с тобой немного — и догонишь.
— Йохум, мать твою!
Двери лифта. Если постараться и расставить руки как можно дальше — можно за них ухватиться, зацепиться, задержаться…
Но он не знал.
Откуда эти гребаные слезы.
Алена Слюсарева бежала по набережной Вэртахамн.
Она не сводила глаз с темной воды. Шел дождь, шел все утро, а если бы светило яркое солнце, вода могла бы быть синей, но сейчас была просто черной. Волны бились о бетон. Похоже больше на осень, чем на лето.
Она плакала. Уже почти целые сутки. Сперва от страха, потом от злости, немного от тоски, а теперь от безысходности.
За эти сутки она заново пережила три последних года. Сквозь прошедшие дни увидела, как они с Лидией поднимаются по трапу. Дорогу им показывают двое мужчин, которые учтиво открывают перед ними двери, улыбаются и говорят комплименты. Один из них швед, но хорошо говорит по-русски. Он дает им фальшивые паспорта — пропуск в новую жизнь. Каюта на корабле большая, прямо как спальня в Клайпеде, где они жили все вчетвером. Алена тогда так смеялась… Она была счастлива, она была на пути в другую, прекрасную жизнь.
Она никому ничего не была должна.
Корабль только покинул гавань.
Она по-прежнему чувствовала, как кровь струится по венам.
Три года. Стокгольм, Гётеборг, Осло, Копенгаген и снова Стокгольм. Не меньше двенадцати клиентов в день. В день. Она попыталась вспомнить хоть одного из них. И тех, что били. И тех, что ложились на нее. И тех, что хотели только смотреть.
Ни одного она не помнила.
Ни одного.
Но между прочим, у нее все не так, как у Лидии. Наоборот. Лидия не чувствовала своего тела, его как будто не было. У Алены оно было. И его насиловали, это тело. Она осознавала это и каждый вечер считала. Лежала голая в постели и считала, сколько это будет — двенадцать раз каждый день на протяжении трех лет.
У нее было тело, как бы его ни пытались у нее отобрать.
Это у них ничего не было — ни лиц, ни тел. Для нее это было вот так.
Она пыталась предупредить Лидию. Успокоить ее. Не получилось. Ее как будто подменили в тот самый миг, когда Алена показала ей газетную статью. Ее бурная реакция, ее глаза — в них была ненависть. Она часто видела Лидию униженной, раздавленной, но никогда — ненавидящей. Теперь Алена жалела, что не припрятала газету. Не выбросила, как хотела сделать с самого начала.
Лидия, с голой спиной, стояла перед Дмитрием и говорила, что с этого момента она будет забирать деньги себе, что это она обслуживает клиентов, так что зарабатывает их именно она, а не кто-то другой. Он сперва ударил ее по лицу. Она к этому была готова — так он обычно и начинал. Но она не отступила. Она сказала затем, что несколько дней вообще не примет ни одного клиента, что никого обслуживать не станет, потому что устала и больше не хочет.
До этого дня Лидия ни разу не отказывалась работать. Никогда не протестовала. В открытую. Потому что боялась Дмитрия, его ударов, боли, которую он причинял, и пистолета, который время от времени он подносил к их головам.
Алена уселась на бетонную набережную, свесила ноги. Три года. Она так скучала по Яношу! Тоска вновь охватила ее. Зачем она уехала, почему не сказала ему?
Она была ребенком.
Теперь она стала другой.
Она стала меняться уже тогда, в каюте. Когда один из мужчин повалил ее и, пока входил в нее, успел дважды плюнуть ей в лицо. Она потом поняла, как это — становиться другим человеком. Просто с каждым разом ее самой у нее становилось все меньше. Ее у нее украли.
Она стояла в своей комнате и смотрела. Когда он вынул кнут и ткнул им Лидии в лицо, она выскочила и бросилась на него. Он никогда еще не пускал в ход кнут, только грозил им. А теперь он ударил Лидию, а она попыталась вырвать кнут, но он ударил ее в живот, отволок в ее комнату и запер там. Он собирался заняться ею позже.
Она смотрела на воду.
Она ждала.
Ей пора отправляться обратно. В Клайпеду. К Яношу, если только он по-прежнему там. Но не теперь, пока Лидия не дала о себе знать. Только после этого, да.
Она считала удары. По одному. Полиция явилась, когда Дмитрий ударил тридцать пятый раз. И она слышала все до единого через закрытую дверь. Как он взмахивал кнутом и как он обрушивал его на голую спину Лидии.
Ее ноги почти касались темной воды, она могла бы прыгнуть. Она могла бы уехать, подняться на борт корабля.
Но не теперь.
Они были вместе, когда их насиловали. Она должна подождать.
Кто-то открыл ее комнату. Квартиру обыскивали, а Дмитрий лежал в холле на полу и держался за живот. Она стояла там несколько секунд, а потом увидела полицейского. Она узнала его, и ее охватила паника. Она выскочила в холл, пробежала несколько шагов к входной двери, в которой кто-то проделал большую дыру, а потом обернулась и двинула ногой Диму Шмаровоза. Каблуком. Изо всей силы. Прямо в пах. И после — выбежала на пустую лестницу и помчалась вниз.
Телефон лежал в сумке, перекинутой через плечо. Она услышала, как он зазвонил.
Она знала, кто звонит.
— Да?
— Алена?
— Это я.
Когда она услышала голос Лидии, ей стало жарко. В нем была боль, Алена почувствовала ее. Лидии тяжело разговаривать — но как же хорошо снова слышать ее голос!
— Где ты?
— В гавани.
— Едешь домой?
— Я ждала твоего звонка. Я знала, что ты позвонишь. Потом. Я потом поеду.
Мобильный она получила в подарок. От одного из тех, чьих лиц она не могла вспомнить. Лидия обычно брала сотенную. А сама она не хотела денег, ей нужны были вещи. Она получала вещи, а они получали «что-нибудь эдакое». Они приносили ей одежду, две пары бус, иногда — сережки. Дмитрий не имел обо всем этом никакого понятия. В том числе и о мобильном телефоне. Он был довольно новый. За него человек с незапомнившимся лицом развлекался с ними обеими одновременно. Это была Лидина идея.
— Что будешь делать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45