– Я от вас тоже.
– Продолжим. Гуго Бонди ушел от Черной примерно в четверть седьмого. Богуслав Колда каких-нибудь полчаса спустя. А убийство, – капитан закрыл свою папку, – убийство было совершено, согласно медицинской экспертизе, между восемью и девятью.
Я молчал.
– Так что у нас возникает подозрение…
– Значит, подозреваете меня не только вы?
– Не надо придираться к формулировкам. Вы же понимаете, дело это нешуточное.
Я понимал. Черт возьми, я отлично понимал, что тут не до шуток.
– Слово за вами.
Я вспомнил разговор с Гедой.
– А что было на Зузане до ухода Бонди и Колды? То же, в чем она заезжала ко мне в Дом трудящихся? Такое платье…
Капитан не дал мне договорить.
– Да вы прирожденный частный детектив! Мы знаем, в каком платье была Черная, когда встречалась с вами. И если вам это интересно, то так же она была одета и тогда, когда они с Гуго Бонди разучивали вечером вашу песенку.
– Ясно, – выдохнул я.
– Я не хотел вам об этом говорить, но… Когда пан Бонди ушел, – капитан откашлялся, – Черная, гм… переоделась. То, что было на ней в момент ее смерти, она надела… скажем так, в присутствии Богуслава Колды.
Не имело смысла указывать капитану на то, что перед моим визитом Зузана, по логике вещей, должна была снова переодеться. Но уже не успела. Алиби Колды, надо думать, неуязвимо.
– Так что скажете?
Я сознавал, что молчание мне не слишком поможет, и дал ход теории своей бывшей жены.
– Я бы немного уточнил заключение этой вашей медицинской экспертизы. Убийство было совершено никак не позже, чем, скажем, без четверти восемь. Я ведь не имел обыкновения опаздывать. – И я развернул перед капитаном теорию Геды, живописуя Зузанину суетность.
– Любопытно, – сказал капитан. – Заметно, что эти два дня вы не потратили впустую.
– Это все моя жена, – пожал я плечами, – я был у нее в воскресенье вечером.
Капитан недоуменно поднял брови.
– То есть, – поправился я, смутясь, – моя бывшая жена.
– Вы все еще поддерживаете отношения со своей первой женой? – с интересом спросил капитан, дав мне прикурить.
– Вам это странно?
Верзила в своем углу сосредоточенно стучал по клавишам пишущей машинки. Я как-то перестал обращать на него внимание.
– Не знаю, – ответил капитан. – Мне это кажется несколько необычным. Да и вы сами…
– Кем же я вам кажусь?
– Не знаю, – повторил капитан, – безусловно, вы особого склада человек.
– Возможно. Но не убийца.
19
В конце концов меня отпустили, любезно предупредив, что если я вдруг вздумаю, например, отправиться на прогулку в Шарку или Суходол, то обязан об этом сообщить. Счет времени, что прошло с того момента, когда я нашел Зузану, все еще можно было вести на часы. Был вторник, двенадцать часов двадцать семь минут. Ровно. Люди на улицах, по-видимому, шли обедать. Значит, Зузана не хотела оставаться со мною наедине. Боялась. А перед тем она занималась любовью с Колдой. Это было ясно из намеков капитана. А может, Бонди с Колдой сговорились? Да нет, чистая фантазия.
В два часа меня ждет встреча с ансамблем в Доме трудящихся. Концерта у нас сегодня нет, но мы собирались обсудить, что петь в этом году на очередной «Лире». По словам Камила, мы ее пару раз почти выиграли, с третьей же попытки выиграем наверняка.
– Ой, это ты, привет!
В меня врезался и теперь скороговоркой извинялся Анди Арношт.
– Я тебя чуть не убил!
Он, как всегда, преувеличивал.
– Привет, – Сказал я и добавил злорадно: – Ну как, потрудились вчера с Томом над мюзиклом?
Анди состроил скорбную гримасу.
– И не спрашивай! Этот негодяй не появился. А я из-за него обегал всю Прагу. Все кабаки!
У меня не хватило совести сказать Анди, где провел Гертнер вчерашний вечер. Он еще успеет это узнать от барменши в «Ротонде».
– Я просто в ярости, – с жаром объяснял Анди, – у меня ведь музыка написана! А как давно она во мне! – постучал он себя по голове, чтобы облегчить мне возможные поиски.
– Серьезно? – заинтересовался я.
Анди слегка поколебался.
– Послушай, Честмир, ты знаешь это Томово либретто?
– Да, немного.
Хотя, подумалось мне, я должен был бы его знать досконально. Этот великий замысел Гертнера. Единственный, который творец вынашивает всю жизнь. О том, как мы начинали, наша старая компания из Врбова. Короче, о звезде, летящей в небо.
Впрочем, нет, тут же дошло до меня, я-то эту историю знаю несколько иначе, чем Томаш. И иначе знает ее Добеш. И иначе знала Зузана.
В интервью для печати она неизменно восхваляла наш Врбов. Деревня как на открытке, музыкальный папаша – все это крайне трогало публику. А наша бит-группа выглядела на подобном фоне этаким кружком «патриотов из глубинки», которые на досуге читают одноименное сочинение Раиса и развешивают дома картинки из народной жизни Йозефа Лады.
Вот это и называется «индивидуальный образ объективной действительности». И было совершенно бесполезно говорить Зузане:
– Ты что, забыла, как раздражала нас эта дыра? Городок, где все заглядывают друг другу в тарелки и под кровать. Где можно желать только одного – бежать отсюда! Что мы все в конце концов и сделали.
Но Зузана об этом не помнила – или не хотела помнить. Да и в ее репертуаре, особенно в последний период, когда она стала целенаправленно добиваться трона и короны чешской поп-музыки, хватало клюквы в духе «Избушек под горами». Родные просторы были в моде.
– Нет, знаешь ты это либретто или не знаешь? – наседал Анди.
– Да говорю же тебе: немного, в общих чертах.
– Ну ладно, – милостиво заключил Анди. – А то я нарочно спросил. Чтобы Тома не подвести, понял?
– Нет.
– Боже мой, – с сочувствием вздохнул Анди, – а вдруг бы ты украл его идею?
– Да что ты, не украду, – пообещал я. Великодушие не позволило мне объяснить Анди, что, как говаривали предки, грешно обирать нищего, тем более когда это твой товарищ. И откуда только Зузанка взяла, что я не люблю людей!
– Уверен, это будет сенсация! – набрал новую порцию воздуха Анди. – Молодой певец, лауреат «Кокоржинского дрозда», едет, видишь ли, в Прагу. Сам он из деревни, но у них там есть ансамбль… Ребята, конечно, не профи…
– Не профи? – переспросил я.
– Ну, не профессионалы, – снисходительно пояснил малыш Анди. – Но группа что надо. И вот этот козел…
– Какой козел?
Любовь Анди к жаргонным словечкам меня несколько сбивала с толку.
– Ну, козел, который выиграл «Дрозда», ясно?
– Ага.
– В общем, он думает, что он звезда, второй Готт или, к примеру, Пилат. Понял?
Это я понял. Любой из жрецов поп-музыки с радостью заменил бы Маэстро. До сих пор я следил за полетом творческой мысли Анди без особого напряжения.
– Ну вот, – сказал Анди, – значит, этот идиот в Праге. Так, да?
– Тебе виднее, – заметил я. То, что козел превратился в идиота, от меня не ускользнуло.
– Само собой, – заявил Анди. – Думает, его там только и ждали.
– Да ну? – Меня разобрало любопытство. – А его, ясное дело, никто не ждал?
– Точно, – обрадовался, почуяв мой интерес, Анди, – в этом-то вся и штука!
– А потом он возвращается в родную деревню к своему комбайну, и каждое воскресенье эти лабухи играют на танцах… – предложил я приемлемую, на мой взгляд, развязку душераздирающего сюжета.
– К какому комбайну? – растерялся Анди. – Я что, сказал, что он комбайнер?
– В общем-то нет, просто…
Анди присвистнул.
– А я и забыл, что у этого типа должна быть профессия… Постой, может, сделать из него механизатора?
– Годится, ловкий ход.
– Но главное впереди, – ликовал Анди, – главное – интрига!
– Как, это еще не все? – притворно ужаснулся я. На самом деле бред диск-жокея меня искренне забавлял.
– Да что ты! В этой дыре, где он, стало быть, работал механизатором, у него была девица!
– Маруна, – предложил я, но в голове Анди созрела другая идея.
– Да не Маруна, а Итка. Эта его девица тоже пела с теми лабухами. А когда он дернул в Прагу…
– Кто, козел? – перебил я.
– Ну да, этот идиот, – продолжал Анди. – Их, как говорится, развела судьба, и вот Итка получает письмо от одной популярной певицы: перестань, мол, зариться на своего дружка, мы, мол, с ним собираемся пожениться. Потому как она знаменитая и этот тип тоже таким станет.
– Но ведь она, эта твоя знаменитость, не могла знать…
– Чего? – забеспокоился Анди.
– Прославится козел или нет.
– И не знала, – горячо начал объяснять Анди, – но ведь она в него втюрилась.
– Так что бы ей, при ее-то блате, не помочь ему? – поинтересовался я, злорадствуя, что Анди заблудился в дебрях собственного сюжета.
– Э-э, ты ее не знаешь, – глубокомысленно подмигнул Анди, – такая, между нами говоря, стерва!
– Кто? Маруна?… То есть нет… Итка?
– Да нет же, – сказал Анди, – я про певицу. Она представляла себе дело так, что этот тип пробьется сам.
– А когда он не пробился…
– Ну да, – закончил Анди, – она его бросила.
– Зараза, – подытожил я.
– Не говори, – согласился Анди.
– И чем же это все кончится?
– Что – все?
– Да эта история с козлом и Иткой, которой та зараза написала письмо.
. – Они поженятся, – восторженно объявил Анди, – Итка его простит.
– Обалдеть, – я был просто сражен, – ничего не скажешь, Анди, здорово закручено.
– Правда? – обрадовался диск-жокей. – Меня, понимаешь, тошнит от всяких там подделок под Шекспира и компанию.
– Верно, – сказал я. – Оригинальное творчество – великое дело.
– Не прибедняйся, Честик, ты тоже кое-что можешь!
– И мне так казалось, – голос мой окрасился скорбью, – но вашему сюжету остается только завидовать.
– Смотри не укради!
– Боже сохрани, – развеселился я, – честное слово, не украду.
– Ты настоящий друг, – похвалил меня Анди. – На премьере в Карлине мы с Томом оставим тебе место в нашей ложе.
– Спасибо, – растрогался я.
– И тут такой прокол, – погрустнел Анди. – Я-то думал, что Итку, этого самородка из глубинки, будет играть Зузана.
Зузана… Слова Анди вернули меня от беспечной болтовни к горькой действительности. Так вот как выглядит мюзикл, который, согласно вчерашним откровениям Гертнера, был списан с нашей истории. У меня не было причин не верить простодушному Анди. Да, узнать нашу историю во всем этом мог бы, сняв слой всевозможных напластований, только искушенный психоаналитик. И Томаш еще мечтает о Карлине! Какое счастье, что Зузана Умерла…
– Я думал, у вас дело на мази, – сказал я Анди, – ведь ваш мюзикл вроде бы ставят в Жижкове на Малой сцене?
– Ну да, мы репетировали в субботу допоздна, но это все еще в процессе становления, ясно? «Работа в процессе», Джойс, понял?
Речь Анди пестрила этими двумя словечками, «ясно» и «понял» со знаком вопроса, хотя ничего такого, что требовало бы приложения усилий для уяснения и понимания, он не высказывал. Всякий раз, когда с языка Анди слетало: «И вот я перешел улицу, понял?» – мне хотелось вставить: «Как не понять, Анди, ты перешел улицу!» Впрочем, моя душевная чуткость никогда не позволяла мне вести себя так недостойно, и я трусливо уверял себя, что тут виновата скорее наша родная речь, чем интеллектуальные потенции ее осквернителя.
– Как бы то ни было, Зузане эту Итку уже не сыграть, – хмуро сказал я.
– Прости, – застонал Анди, – я, наверное, натрепал много такого, что тебе больно слышать! Но все же имей в виду, Честмир: если не в Карлин, то на Малую сцену, на премьеру, ты просто обязан прийти.
20
– Cui bono? – спросила Геда. – Кому на пользу? Было начало второго. Мы сидели в комнате Геды в редакции «Подружки».
– Это все теория, – возразил я. – В нашем случае ответ звучит: никому.
Я точно воспроизвел Геде свой сегодняшний разговор с капитаном. Вернее сказать – допрос.
– Погоди, – сказала Геда. – Старайся видеть вещи объективно. Вот, допустим, я…
– Ну уж ты-то тут вообще ни при чем.
– Ты думаешь? – улыбнулась Геда. – Судя по тому, что ты мне говорил, этот твой грешный капитан, – скаламбурила она, – вполне может рассуждать так:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24