Его отец и дед тоже служили швейцарами и тоже без стеснения выполняли обязанности вышибал. Впрочем, между швейцаром и вышибалой есть разница. Какой швейцар имел собственный дом на Виноградах, как дед Бубеничека, и какой швейцар мог бы приобрести первый в Праге «мерседес», как это сделал отец Бубеничека? Вышибала – это своего рода церемониймейстер, говаривал Вацлав Бубеничек, размышляя о своем общественном положении.
– Но ведь вы уже с нею разошлись, – скорее констатировал, чем спросил Бубеничек.
– Разошлись, – кивнул я.
– Но как же тогда…
Сообщение, появившееся в понедельник, было лаконичным. В субботу трагически погибла Зузана Черная. Вот и все. Но пол-Праги наверняка узнало об этом еще в воскресенье. Не от меня. Только далеко за полночь ребята из угрозыска отпустили меня спать, да еще были столь любезны, что отвезли прямо домой. Домой, в мою однокомнатную квартиру на Петршинах. Я проглотил таблетку и проспал все воскресенье. На всякий случай даже телефон отключил.
– Я еще не успел вернуть ей ключи.
– Ага, – понимающе протянул Бубеничек. – Да, не повезло тебе. То есть не везет, – поправился он.
– В каком смысле?
– Но ведь это ты нашел, – невинно сказал Бубеничек. – Зрелище не из приятных.
– Что верно, то верно, – согласился я.
Сколь часто подобное зрелище приходилось видывать самому Бубеничеку, я на всякий случай уточнять не стал.
– Хорошая была певица, – сказал Бубеничек и с отвращением скривился, когда очередная волна децибелов сотрясла стену, – и могла стать отличной. Еще когда только начинала, так, бывало, заходила сюда на джаз-вечера.
Бубеничек прикрыл глаза и меланхолично вздохнул:
– Слышал бы ты ее тогда! Это было… – он начал загибать пальцы, а потом махнул рукой. – В общем, давно… Как-то она тут пела со стариком Фирмановым… Да, было дело… Но только ты тогда нечасто сюда заглядывал.
Тогда, пять лет назад, я и впрямь нечасто заглядывал в «Ротонду». В те годы образовалась элита чешской поп-музыки, в которую я не попал. Она-то и ходила в тогдашнюю «Ротонду».
– А ты играешь у Камила? – спросил Бубеничек, и его тон не оставлял никаких сомнений в том, что он невысокого мнения обо мне. Равно как и о Камиле. Ибо этот доморощенный художник был душою и телом предан джазу, и среди легенд пражского музыкального полусвета достойное место занимала история о встрече Бубеничека с Армстронгом. Когда старик Луи приехал в Прагу и стало известно, что на другой же день вечером он посетит «Ротонду», Бубеничек явился на службу уже с утра в невероятно торжественном черном костюме и с чемоданом, полным боксерских трофеев, которые он якобы развесил, отдраив до блеска, не только в своей каморке, но и по всей «Ротонде». Не знаю, оценил ли их Армстронг по достоинству, но известно, что Бубеничеку доверили держать приветственную речь, и потом, когда веселье было уже в разгаре, он угощал всех знакомых шампанским, да и сам изрядно напился. Говорят, в первый и последний раз в жизни.
– Каждый зарабатывает, как может, – сказал я неохотно. Как раз сегодня у меня не было особого желания пускаться в рассуждения о своей судьбе.
– Это верно, – примирительно подхватил вышибала, заметив мое раздражение. – Ибо сказано, – добавил этот образованный самоучка, – что только тем псы живы, что едят. Только тем они и живы, – повторил он многозначительно.
– Премного благодарен.
– Да я не тебя имел в виду, Честик, – заулыбался Бубеничек. – Слышишь?
Он показал на сотрясающуюся стену, и я кивнул.
– Слышу.
Не слышать было нельзя.
– Эти детки действуют мне на нервы.
Я кивнул. Просто еще раз кивнул, хотя в другое время охотно бы потрепался об этом с Бубеничеком. Но я пришел не за тем.
– Да, так чего ты пришел-то? – спросил Бубеничек, словно читая мои мысли.
Я неопределенно пожал плечами:
– А что мне оставалось, сидеть дома, уставясь в стенку?
– Да, – согласился Бубеничек, – понимаю. Минут через пятнадцать они кончат. Потом мы сможем посидеть. Может, кто-нибудь зайдет.
– Хорошо, – сказал я, – это то, что надо. – И как бы между прочим спросил: – А Колда тоже зайдет?
Богоушек Колда был тромбонистом из Зузаниного ансамбля.
– Может быть, – сказал Бубеничек, не моргнув и глазом, – может быть. Он каждый день здесь. И Бонди с Добешем.
Добеш, шеф Зузаниного ансамбля, самый удачливый из нас, врбовских сироток.
– Это то, что надо, – повторил я.
Мы помолчали. При этом Бубеничек поглядывал на меня с нескрываемым интересом. Наконец не выдержал и спросил:
– А зачем они тебе?
Я притворился, что не слышал:
– Вот что, не надо меня уверять, что ты узнал о Зузаниной смерти только сегодня. Вся Прага говорила об этом уже в воскресенье.
– Разве? – заинтересовался Бубеничек.
– Да как будто так, – сказал я.
– Ну, наверное, так оно и есть, – согласился Бубеничек.
– Скажи, а что именно говорят?
Бубеничек задумчиво потянулся и устремил восторженный взгляд на ржаное поле прямо перед собой. В своей страстной любви к изобразительному искусству он зашел так далеко, что разработал собственную теорию «посткинетизма», или же, в его изящном переводе, «живописи на ходу». Отнюдь не подражая абстракционистам, но стоя на совершенно реалистических позициях, он стремился запечатлеть в движении две, как он выражался, прастихии: море и нивы. Он называл их также источниками жизни, ибо море дает рыбу, а нивы – хлеб. Эффект подвижности должен был сообщить этим жанровым картинкам особый творческий метод Бубеничека – он сначала запечатлевал в памяти свои излюбленные объекты, сидя за рулем «фиата» с откинутым верхом. Не знаю, как другим, а мне эти картинки, как ни странно, в общем-то нравились.
– Что говорят? – задумчиво повторил Бубеничек. – Ну, говорят, что Зузанка не сама это сделала. Что ее кто-то… того, убил.
– Это правда, – подтвердил я. – Здесь они не врут.
– Да? – сказал Бубеничек. – Но это же ужасно, Честик! Бедная девочка…
– Бедная, – повторил я, – а что еще говорят?
– Что тебя замели, – вздохнул Бубеничек, – дескать, убил ее ты. Но это вряд ли. Так мне кажется.
– Вряд ли, – ответил я. – Это вряд ли.
3
– Да мы вам верим, – вежливо сказал капитан, – пойдемте лучше в кухню. Здесь вам, пан Бичовский, не стоит оставаться, – добавил он добродушно.
Я весь вспотел, и перед глазами у меня, как в тумане, плыли тени, шумно двигающиеся по комнате. Должно быть, я разочаровал медвежонка – не закричал, не потерял сознание, не расплакался. Это была совершенно особенная минута: мне казалось, что я робот, запрограммированный каким-то циником. Хотя во мне самом в тот миг ничего циничного не было. Только странная, парализующая тупость, исключающая любые сложные рассуждения и тем более – действия. Не прошло и тридцати секунд, как я уже набирал номер. Я знал, что она наверняка мертва, но вызвал «скорую». Врач с санитаром приехали через пятнадцать, нет, через тринадцать с половиной минут – я знаю это точно, потому что сидел в передней в кресле и, не отрываясь, смотрел на часы.
– Давайте все запишем, – предложил капитан. – Только спокойно. Выпьете кофе?
– Да, – ответил я.
– Сигарету?
Я послушно закурил. Пока мы еще не вышли из комнаты, я всякий раз вздрагивал, когда фотограф щелкал затвором, и окружающие меня предметы и люди начинали тонуть в еще более густом тумане.
– Я понимаю, для вас это был шок, – сказал капитан. – Так что ограничимся самым необходимым.
Сидя в передней и глядя на часы, я думал только о том, когда же появится «скорая».
– Итак, Честмир Бичовский, тридцати лет, профессия – музыкант.
Когда «скорая» приехала, врач вызвал милицию, а санитар остался стоять у двери. Он смотрел на меня как на сумасшедшего и, видимо, считал, что я попытаюсь сбежать. От кого? Впрочем, меня не интересовали мысли санитара.
– Я пришел около половины десятого, – произнес я, и капитан придвинул ко мне пепельницу. – Мы договорились на восемь.
– Почему вы опоздали?
Я усмехнулся:
– Надо было ее знать, – и махнул головой в сторону комнаты.
– Ну, я-то ее только по телевизору видел, – светски сказал капитан.
– Извините, – я глотнул кофе. – Если она сказала – в восемь, то прийти в полдесятого значило в самый раз… К тому же у нее была запись в «Беседе» – я с ней говорил после обеда.
– В «Беседе»?
– Нет, она приехала ко мне… Мы играли в Доме трудящихся.
– Но вы договорились на восемь.
– На восемь. На всякий случай я ей еще позвонил.
– Когда?
– Сразу после восьми.
– Сюда?
– Сюда.
– И ее не было дома?
– Нет, – покачал я головой. – Никто не взял трубку.
– А когда вы кончили выступать?
– В шесть, как обычно. Мы всегда по субботам кончаем в шесть, а потом с семи до девяти репетируем в малом зале. Новую программу…
– Значит, с семи вы репетировали, а чуть позже восьми звонили? – перебил меня капитан.
– Нет, – сказал я, и чашка задрожала у меня в пальцах. – Я не был сегодня на репетиции.
– Почему?
– Когда ко мне утром приехала Зузана, то я сказал нашему шефу, что не приду на репетицию… Потому что мы кончаем в девять, а то и позже.
– И где вы были?
– Дома.
– Так вы звонили сюда из дома?
– Да.
– Пан Бичовский, – с интересом посмотрел на меня капитан, – если вы после выступления поехали домой, то почему же не оставили дома инструмент?
Мой футляр со скрипкой лежал на столе.
– Я знаю, это выглядит глупо…
– Пан Бичовский…
– Мы собирались устроить небольшое торжество… Так договорились.
– И вы хотели поиграть для хозяйки? – понимающе спросил капитан.
– Ну да.
– А что это должно было быть за торжество, осмелюсь спросить? – в голосе капитана звучала ирония.
– Мои именины… Мы хотели их отметить. Я должен был вернуть ей сегодня ключи.
– Вот как, – протянул капитан.
– Вы все равно это узнаете, – сказал я нервно. – Дело в том, что мы уже разошлись.
Мы оба помолчали. Затем капитан задумчиво погасил сигарету.
– Дело обстоит не лучшим образом, – заметил он тихо. – Пан Бичовский, вы живете один?
– Один, – ответил я.
– Где?
Я лихорадочно соображал. После выступления я оказался дома примерно без четверти семь. Голова болеть перестала, зато донимал голод. В закусочной на Петршинах я съел два бутерброда. Да, это было где-то без четверти семь. Встретил ли я кого-нибудь из знакомых? Нет, никого.
– Значит, из дома вы звонили Зузане Черной только один раз. После восьми. Правильно?
– Да, – сказал я.
– Но пришли вы в полдесятого?
– Да, – сказал я.
– Видимо, были совершенно уверены, что к этому времени Зузана Черная вернулась домой?
– Я понимаю, это выглядит глупо…
– Вы это уже говорили, пан Бичовский.
– Я не был уверен! Просто мне не хотелось больше звонить.
– И вы решили, что даже если хозяйки не будет, то вы ее подождете. Как-никак ключи у вас были.
– Ничего я не решил, – закричал я. – А ключи у меня, понятное дело, были.
– Да вы успокойтесь, пан Бичовский, – любезно сказал капитан. – А этот нож, – он показал глазами в сторону комнаты, – этот нож – ваш?
4
Дискотечная публика освободила зал «Ротонды», и барменша пани Махачкова открыла свою лавочку. Обычно в «Ротонде» с восьми до полдесятого шла какая-нибудь программа, чаще всего ширпотреб, рассчитанный на молодежь, а с десяти «Ротонда» превращалась в джаз-клуб. Вместе с клубом открывался бар, и, хотя по понедельникам было затишье: джазовая программа не исполнялась, пани Махачкова работала, как всегда, с десяти вечера до двух ночи, обслуживая не только поклонников джаза. Было в порядке вещей, что в понедельник сюда набивалось довольно много народу – в основном музыканты и их друзья, которых у входа тщательно фильтровал Вацлав Бубеничек. Но на сей раз он этим заниматься не стал, только проверил кассу, перекинулся парой слов с девицей, которая в обклеенной афишами будке продавала билеты, и отправился со мной в бар.
– Да это никак Честик, – радостно воскликнула пани Махачкова, – а я уж думала…
Она осеклась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24