В течение одного концерта Зузанка могла, не колеблясь, хоть четырежды сменить наряд, и благодаря портнихам у нее не было проблемы свободного времени.
Нет, маловероятно, чтобы Зузанка собиралась принимать меня в том, в чем я ее нашел. Так она одевалась, только когда бывала одна. Мне вспомнился достаточно типичный случай. Как-то к ней заявились пионерки откуда-то из-под Праги. Мол, не споет ли она у них на новогоднем вечере. Две испуганные девчушки с альбомами под мышкой. Я говорил с ними в передней, и Зузана крикнула мне:
– Попроси подождать.
Я усадил их на кухне, поставил чайник, а вскоре Зузана позвала нас в комнату. Девчонки глаз от нее не могли оторвать, и Зузане это явно льстило. Великолепное платье (а минуту назад – джинсы и растянутый свитер), на левом виске цветок в распущенных волосах (а минуту назад – хвостик, стянутый резинкой). Она играла, и это доставляло ей наслаждение. Мне это не мешало. Она обожала эффекты. И случайности, которые, впрочем, всегда тщательно готовила. Причем последние приводили ее просто в восторг. Хотя у нее все дни были расписаны (да и как иначе перед Рождеством), она пообещала пионеркам, что приедет к ним и споет. И, естественно, обещание свое выполнила. Подобные обещания Зузанка выполняла всегда. Почему? Наверное, ради сияющих глаз, которые таращили на нее эти тринадцатилетние девчушки. Она говаривала, что у нее романтическая натура, всячески подчеркивала это в газетных интервью, любила, когда ее снимали с плюшевым медвежонком.
Нет, маловероятно, чтобы Зузанка Черная собиралась принимать меня в том, в чем я ее нашел. Предстоял наш последний вечер вдвоем. Незабываемый для обоих. Для каждого по-своему. Она наверняка хотела, чтобы в моей памяти остались блестящие серьги, строгий покрой вечернего платья, тихая музыка – ни в коем случае не поп, скорее Вивальди. Так примерно представляла себе Зузанка наше прощание.
– Так что же? – спросила Геда.
– Я тебя понял, – кивнул я. – Из «Беседы» она должна была вернуться довольно рано, дома никого. И тот, кто пришел, мог быть только хорошим знакомым. Случайные посетители отпадают.
– Либо этот кто-то был с ней все время, – сказала Геда.
– Тогда это опять-таки Бонди.
– Или любой другой хороший знакомый, исключая тебя.
– Да уж, – сказал я, – меня, пожалуйста, исключи.
– А это, я думаю, милиция выяснит, так что совершенно излишне звонить капитану.
– Добеш, Бонди, кто-то из ансамбля, – считал я на пальцах, не упоминая на всякий случай Колду, – наверняка кто-нибудь из них.
– Посмотрим, – сказала Геда.
– Завтра ребят обязательно допросят.
– Вот видишь. Можешь не волноваться.
Кофейная гуща на дне чашки покрылась трещинами и стала похожа на миниатюрное торфяное болото.
– Хочешь чего-нибудь выпить? Может, включить музыку? – ободряюще спросила Геда.
Я кивнул. Она поднялась с кожаного мешка, который испустил душераздирающий стон, и включила проигрыватель. Это был Джимми Хендрикс. Я наморщил лоб, пытаясь вспомнить.
– Что-то знакомое. Как это называется?
Геда взяла конверт:
– «In from the storm», то есть «Возвращение из бури».
– Точно, – сказал я, – точно.
Я слушал музыку и, прищурив глаза, наблюдал за Гедой. Моя бывшая жена напряженно размышляла, и мне вспомнилась одна странная супружеская пара. Они поженились, когда ему было двадцать четыре, а ей на год меньше. У них не было детей, и через восемь лет они развелись. Причем вовсе не из-за отсутствия детей. Она потом вышла замуж и прожила со вторым мужем два года. А спустя четыре года они снова поженились. Оба были тонкие, остроумные люди, и тот, кто их не знал, мог подумать, что отношения их длятся с юности. Они отлично дополняли друг друга. Более того, в этом возрожденном браке они произвели на свет дочь. Но я-то знал, как обстояло дело с этими двоими. Они остро нуждались друг в друге. Так дополняли один другого, что могли жить только вместе. И многие мои знакомые, которым их отношения были известны так же хорошо, как и мне, без колебаний называли это идеальным сосуществованием – любовью, если хотите. Я – нет. И в первую очередь потому, что мой брак с Гедой имел все шансы на такой же финал. Два верных товарища, которые чувствуют потребность друг в друге, – и вдобавок взаимная поддержка и терпимость. Ужас! Пара сонных рыб в аквариуме – одном на двоих. А раз уж мы так терпимы и чутки друг к другу, то почему бы не назвать это любовью? Назвать, конечно, можно, но только такой подход к чувствам будет подходом человека, который уже в восемнадцать подсчитывает, сколько ему осталось до пенсии. Но, отбросив все эти глупости насчет чувств, кто скажет, что два разнополых существа не могут быть друзьями? Мы с Гедой, если не принимать во внимание наше досадное семейное интермеццо, были тому ярким подтверждением.
– Перевернуть?
Я кивнул.
Геда перевернула пластинку, снова села на кожаный мешок, и мы продолжали размышлять.
– Мотив… – сказала Геда. – Я перебираю в уме окружение Зузаны, и знаешь, Честик, подходящего мотива не нахожу ни у кого. Или, наоборот, у многих.
– Многие – это слишком, – сказал я, – умерь пыл и объясни, кого ты перебираешь?
– Так, – согнула пальцы Геда, – значит, дольше всего были знакомы с Зузаной трое: Добеш, Гертнер и ты. А так как ты не в счет, то… послушай, а Томаш… что это за статьи он написал в последнее время о Зузане?
– В «Подружке»?
– Да.
– Хамские, – ответил я. Все шифры, которыми подписывался Гертнер, я, естественно, знал. И не я один. Борец за идею, Томаш, на радость согражданам, песочил не только Зузану. В своих крайне ядовитых заметках он громил, по существу, весь Олимп чешской и моравской поп-музыки.
– Вот видишь!
Я махнул рукой.
– Во-первых, он не одинок, а во-вторых, намерение оздоровить поп-музыку, убивая одного за другим ее законодателей, мне кажется довольно абсурдным. А тебе? – поинтересовался я.
Геда разжала пальцы и обиженно отозвалась:
– Я ведь сказала: либо мотив имеет любой, либо, наоборот, его нет ни у кого. А что, если это связано с Зузаниным контрактом?
– С каким контрактом?
– Как, ты не знаешь? – удивилась Геда, но я и впрямь не знал.
– Об этом много говорили в последнее время, – нервно объясняла моя бывшая жена, – ей предложили за границей ангажемент, на полгода и без ансамбля, неужто не слышал?
– Это смешно, – сказал я.
– Почему?
– Бонди бы не перенес… Если бы Зузана полгода пела за границей, группа бы сыграла в ящик. Добеш не продержится полгода на «варягах».
– Как раз Бонди и устроил Зузане контракт.
– Что? – недоверчиво спросил я. – Разве только он решился на самоубийство.
– Да нет же, – усмехнулась Геда, – не забудь, он имел бы с этого договора проценты.
– Черт возьми, – дошло до меня, – так что внакладе остался бы только Добеш. Именно Добеш!
– Ну, – Геда пожала плечами, – тут я бы не спешила с выводами. Насколько мне известно, Зузана тогда ничего не подписала, и вообще там возникли какие-то сложности.
– А теперь? – спросил я. – Существует этот контракт или нет?
– Не знаю, – растерялась Геда, – но могу выяснить. Ты думаешь, это важно?
– Разумеется, – воодушевился я, – ведь он мог послужить мотивом!
– Итак, снова Бонди.
– Или Добеш.
– Ну нет, – улыбнулась Геда, – я ведь знаю и Добеша, и Гертнера… так же, как тебя, Честмир.
Ее трезвый дружеский взгляд вернул меня к действительности. Неужели мы когда-то могли любить друг друга?
14
Томаш в туалете подставил лицо под воду, а потом стал шумно отфыркиваться в полотенце.
– Дурак, – сказал я.
Он растерянно обернулся, изображая удивление, хотя должен был видеть в зеркале, что это я.
– Чего тебе?
– Хочу поздравить, – улыбнулся я, – ярко выступил. Шеф с женой в восторге. Жди повышения.
– Оставь.
– Собственно, меня послал Славик. На тот случай, если тебе станет плохо.
Томаш начал усердно вытираться полотенцем – не слишком свежим, зато с монограммой треста «Рестораны и столовые Праги». Мокрые волосы свисали ему на лоб.
– А я ведь о тебе беспокоился, – забормотал куда-то в мыльницу Томаш, – и если и вел себя как-то не так, то только из-за тебя. Неужели ты этого не понял?
– Что?! А мне-то и невдомек! Так, значит, ты из-за меня так дергался?
– Я дергался? – непонимающе спросил Томаш.
– Дергался, – злорадно настаивал я, – когда маневрировал под столом.
– Ах, ты о Богунке.
– Да, – подтвердил я, – я о том, как ты дергался, отражая любовные наскоки шефовой жены.
– Богунка, конечно, шлюха, – целомудренно сказал Томаш и опять энергично схватился за полотенце.
– Ну, это ваше дело, – небрежно заметил я, – и я бы не упомянул, если бы ты не заявил, что печешься о моем благе.
– Не хочешь – не верь, – отозвался Томаш, – но это так. – Он изрек это точно таким же тоном, каким только что обозвал жену своего шефа особой легкого поведения.
– Ты думаешь, – добродушно продолжал я, – что я ничего не знаю?
– Может, и знаешь, – ответил Том, – но кое-что… кое-что тебе, наверное, неизвестно…
– Как бы не так, если ты, конечно, о Богунке. Томаш поправил галстук и застегнул воротничок.
– Не можешь же ты знать, что…
– Да знаю, знаю, дружок, – усмехнулся я, – и тронут твоим сочувствием.
– Да ну? – искренне удивился Томаш.
– Ну да, – сказал я, – Бубеничек говорил мне, что Богунка путалась с Колдой.
– Но это… – изумленный Гертнер не находил слов, – это же гнусно, в конце концов!
– О мертвых плохо не говорят.
– Я не о Зузане.
– Понимаю, – успокоил я, – ты лучше давай собирайся.
– А все-таки, разве тебе не ясно, как это гнусно?
Мне в тот момент и впрямь не было ясно, как поступить – разыграть из себя растроганного друга или негодующего Зорро-мстителя. Лютеранская натура Томаша, проявляющаяся в его рассуждениях, здорово меня раздражала. Ревновать к Богоушу Колде? Мы все, конечно, ужасно устали, и нервы у нас издерганы, но мы же взрослые люди.
– Отстань.
– Не понимаю! – Томаш вытаращил глаза.
– Может, вернемся?
– Да, – очнулся Томаш, – наверное, они уже ушли. Я хочу с тобой поговорить.
– О чем?
– Ты обещал, что расскажешь мне… о Зузане.
– А-а, – я вспомнил обещание, которое необдуманно дал, чтобы только отвязаться от Богунки Славиковой. – Потом.
– Поехали ко мне, а? – предложил Томаш.
– К тебе так к тебе… – согласился я.
Мы вернулись в бар. Уже издалека я заметил, как Славик уговаривает жену уйти.
– Ну и засиделись же мы, – сказал Томаш.
– А завтра снова на службу, – весело произнес главный редактор, краем глаза следя за Богункой.
– Ладно, – зевнула Богунка. – Пошли, что ли.
Томаш заговорщицки мне подмигнул. Видишь, мол, как я все устроил. Как и договорились.
Я кивнул:
– Да, на сегодня, пожалуй, хватит.
– М-да, уж вам-то досталось, – мрачно заметил Славик.
Компания Пилата тоже засобиралась. Но я не видел Милоня и той веснушчатой девицы. Неужели ушли вместе? Нет, это как-то не вязалось с ее обликом. У Милоня более чем известная репутация.
– Кого это вы высматриваете? – спросила меня Богунка и поднялась со стула. – Пошли?
– Пошли, – кивнул муж.
– А я, пожалуй, выпью еще кофе, – заявил Гертнер.
Перед нами появилась услужливая пани Махачкова:
– Кофе? Один?
– Мне тоже, – сказал я.
– Значит, два, – улыбнулась пани Махачкова.
Богунка двинулась к выходу, даже не попрощавшись, а Славик перед тем, как за ней последовать, молча пожал руку Тому и кивнул мне.
– Смотри-ка, – Томаш показал на другой конец стойки, – Милонь забыл сумку.
Мы уже остались наедине, и пани Махачкова поставила перед нами кофе.
– Да ведь он здесь, – подмигнула барменша, умерила поток децибелов, несущийся из магнитофона, и приложила к губам палец: – Тсс, слышите?
Из пустого зала, где недавно проводил дискотеку Анди Арношт, доносились звуки рояля и пение. Пел Пилат.
– Чего это он? – спросил Том.
– Он там с девушкой, – томно произнесла Махачкова, прилежная читательница бульварной литературы, – с той малышкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24
Нет, маловероятно, чтобы Зузанка собиралась принимать меня в том, в чем я ее нашел. Так она одевалась, только когда бывала одна. Мне вспомнился достаточно типичный случай. Как-то к ней заявились пионерки откуда-то из-под Праги. Мол, не споет ли она у них на новогоднем вечере. Две испуганные девчушки с альбомами под мышкой. Я говорил с ними в передней, и Зузана крикнула мне:
– Попроси подождать.
Я усадил их на кухне, поставил чайник, а вскоре Зузана позвала нас в комнату. Девчонки глаз от нее не могли оторвать, и Зузане это явно льстило. Великолепное платье (а минуту назад – джинсы и растянутый свитер), на левом виске цветок в распущенных волосах (а минуту назад – хвостик, стянутый резинкой). Она играла, и это доставляло ей наслаждение. Мне это не мешало. Она обожала эффекты. И случайности, которые, впрочем, всегда тщательно готовила. Причем последние приводили ее просто в восторг. Хотя у нее все дни были расписаны (да и как иначе перед Рождеством), она пообещала пионеркам, что приедет к ним и споет. И, естественно, обещание свое выполнила. Подобные обещания Зузанка выполняла всегда. Почему? Наверное, ради сияющих глаз, которые таращили на нее эти тринадцатилетние девчушки. Она говаривала, что у нее романтическая натура, всячески подчеркивала это в газетных интервью, любила, когда ее снимали с плюшевым медвежонком.
Нет, маловероятно, чтобы Зузанка Черная собиралась принимать меня в том, в чем я ее нашел. Предстоял наш последний вечер вдвоем. Незабываемый для обоих. Для каждого по-своему. Она наверняка хотела, чтобы в моей памяти остались блестящие серьги, строгий покрой вечернего платья, тихая музыка – ни в коем случае не поп, скорее Вивальди. Так примерно представляла себе Зузанка наше прощание.
– Так что же? – спросила Геда.
– Я тебя понял, – кивнул я. – Из «Беседы» она должна была вернуться довольно рано, дома никого. И тот, кто пришел, мог быть только хорошим знакомым. Случайные посетители отпадают.
– Либо этот кто-то был с ней все время, – сказала Геда.
– Тогда это опять-таки Бонди.
– Или любой другой хороший знакомый, исключая тебя.
– Да уж, – сказал я, – меня, пожалуйста, исключи.
– А это, я думаю, милиция выяснит, так что совершенно излишне звонить капитану.
– Добеш, Бонди, кто-то из ансамбля, – считал я на пальцах, не упоминая на всякий случай Колду, – наверняка кто-нибудь из них.
– Посмотрим, – сказала Геда.
– Завтра ребят обязательно допросят.
– Вот видишь. Можешь не волноваться.
Кофейная гуща на дне чашки покрылась трещинами и стала похожа на миниатюрное торфяное болото.
– Хочешь чего-нибудь выпить? Может, включить музыку? – ободряюще спросила Геда.
Я кивнул. Она поднялась с кожаного мешка, который испустил душераздирающий стон, и включила проигрыватель. Это был Джимми Хендрикс. Я наморщил лоб, пытаясь вспомнить.
– Что-то знакомое. Как это называется?
Геда взяла конверт:
– «In from the storm», то есть «Возвращение из бури».
– Точно, – сказал я, – точно.
Я слушал музыку и, прищурив глаза, наблюдал за Гедой. Моя бывшая жена напряженно размышляла, и мне вспомнилась одна странная супружеская пара. Они поженились, когда ему было двадцать четыре, а ей на год меньше. У них не было детей, и через восемь лет они развелись. Причем вовсе не из-за отсутствия детей. Она потом вышла замуж и прожила со вторым мужем два года. А спустя четыре года они снова поженились. Оба были тонкие, остроумные люди, и тот, кто их не знал, мог подумать, что отношения их длятся с юности. Они отлично дополняли друг друга. Более того, в этом возрожденном браке они произвели на свет дочь. Но я-то знал, как обстояло дело с этими двоими. Они остро нуждались друг в друге. Так дополняли один другого, что могли жить только вместе. И многие мои знакомые, которым их отношения были известны так же хорошо, как и мне, без колебаний называли это идеальным сосуществованием – любовью, если хотите. Я – нет. И в первую очередь потому, что мой брак с Гедой имел все шансы на такой же финал. Два верных товарища, которые чувствуют потребность друг в друге, – и вдобавок взаимная поддержка и терпимость. Ужас! Пара сонных рыб в аквариуме – одном на двоих. А раз уж мы так терпимы и чутки друг к другу, то почему бы не назвать это любовью? Назвать, конечно, можно, но только такой подход к чувствам будет подходом человека, который уже в восемнадцать подсчитывает, сколько ему осталось до пенсии. Но, отбросив все эти глупости насчет чувств, кто скажет, что два разнополых существа не могут быть друзьями? Мы с Гедой, если не принимать во внимание наше досадное семейное интермеццо, были тому ярким подтверждением.
– Перевернуть?
Я кивнул.
Геда перевернула пластинку, снова села на кожаный мешок, и мы продолжали размышлять.
– Мотив… – сказала Геда. – Я перебираю в уме окружение Зузаны, и знаешь, Честик, подходящего мотива не нахожу ни у кого. Или, наоборот, у многих.
– Многие – это слишком, – сказал я, – умерь пыл и объясни, кого ты перебираешь?
– Так, – согнула пальцы Геда, – значит, дольше всего были знакомы с Зузаной трое: Добеш, Гертнер и ты. А так как ты не в счет, то… послушай, а Томаш… что это за статьи он написал в последнее время о Зузане?
– В «Подружке»?
– Да.
– Хамские, – ответил я. Все шифры, которыми подписывался Гертнер, я, естественно, знал. И не я один. Борец за идею, Томаш, на радость согражданам, песочил не только Зузану. В своих крайне ядовитых заметках он громил, по существу, весь Олимп чешской и моравской поп-музыки.
– Вот видишь!
Я махнул рукой.
– Во-первых, он не одинок, а во-вторых, намерение оздоровить поп-музыку, убивая одного за другим ее законодателей, мне кажется довольно абсурдным. А тебе? – поинтересовался я.
Геда разжала пальцы и обиженно отозвалась:
– Я ведь сказала: либо мотив имеет любой, либо, наоборот, его нет ни у кого. А что, если это связано с Зузаниным контрактом?
– С каким контрактом?
– Как, ты не знаешь? – удивилась Геда, но я и впрямь не знал.
– Об этом много говорили в последнее время, – нервно объясняла моя бывшая жена, – ей предложили за границей ангажемент, на полгода и без ансамбля, неужто не слышал?
– Это смешно, – сказал я.
– Почему?
– Бонди бы не перенес… Если бы Зузана полгода пела за границей, группа бы сыграла в ящик. Добеш не продержится полгода на «варягах».
– Как раз Бонди и устроил Зузане контракт.
– Что? – недоверчиво спросил я. – Разве только он решился на самоубийство.
– Да нет же, – усмехнулась Геда, – не забудь, он имел бы с этого договора проценты.
– Черт возьми, – дошло до меня, – так что внакладе остался бы только Добеш. Именно Добеш!
– Ну, – Геда пожала плечами, – тут я бы не спешила с выводами. Насколько мне известно, Зузана тогда ничего не подписала, и вообще там возникли какие-то сложности.
– А теперь? – спросил я. – Существует этот контракт или нет?
– Не знаю, – растерялась Геда, – но могу выяснить. Ты думаешь, это важно?
– Разумеется, – воодушевился я, – ведь он мог послужить мотивом!
– Итак, снова Бонди.
– Или Добеш.
– Ну нет, – улыбнулась Геда, – я ведь знаю и Добеша, и Гертнера… так же, как тебя, Честмир.
Ее трезвый дружеский взгляд вернул меня к действительности. Неужели мы когда-то могли любить друг друга?
14
Томаш в туалете подставил лицо под воду, а потом стал шумно отфыркиваться в полотенце.
– Дурак, – сказал я.
Он растерянно обернулся, изображая удивление, хотя должен был видеть в зеркале, что это я.
– Чего тебе?
– Хочу поздравить, – улыбнулся я, – ярко выступил. Шеф с женой в восторге. Жди повышения.
– Оставь.
– Собственно, меня послал Славик. На тот случай, если тебе станет плохо.
Томаш начал усердно вытираться полотенцем – не слишком свежим, зато с монограммой треста «Рестораны и столовые Праги». Мокрые волосы свисали ему на лоб.
– А я ведь о тебе беспокоился, – забормотал куда-то в мыльницу Томаш, – и если и вел себя как-то не так, то только из-за тебя. Неужели ты этого не понял?
– Что?! А мне-то и невдомек! Так, значит, ты из-за меня так дергался?
– Я дергался? – непонимающе спросил Томаш.
– Дергался, – злорадно настаивал я, – когда маневрировал под столом.
– Ах, ты о Богунке.
– Да, – подтвердил я, – я о том, как ты дергался, отражая любовные наскоки шефовой жены.
– Богунка, конечно, шлюха, – целомудренно сказал Томаш и опять энергично схватился за полотенце.
– Ну, это ваше дело, – небрежно заметил я, – и я бы не упомянул, если бы ты не заявил, что печешься о моем благе.
– Не хочешь – не верь, – отозвался Томаш, – но это так. – Он изрек это точно таким же тоном, каким только что обозвал жену своего шефа особой легкого поведения.
– Ты думаешь, – добродушно продолжал я, – что я ничего не знаю?
– Может, и знаешь, – ответил Том, – но кое-что… кое-что тебе, наверное, неизвестно…
– Как бы не так, если ты, конечно, о Богунке. Томаш поправил галстук и застегнул воротничок.
– Не можешь же ты знать, что…
– Да знаю, знаю, дружок, – усмехнулся я, – и тронут твоим сочувствием.
– Да ну? – искренне удивился Томаш.
– Ну да, – сказал я, – Бубеничек говорил мне, что Богунка путалась с Колдой.
– Но это… – изумленный Гертнер не находил слов, – это же гнусно, в конце концов!
– О мертвых плохо не говорят.
– Я не о Зузане.
– Понимаю, – успокоил я, – ты лучше давай собирайся.
– А все-таки, разве тебе не ясно, как это гнусно?
Мне в тот момент и впрямь не было ясно, как поступить – разыграть из себя растроганного друга или негодующего Зорро-мстителя. Лютеранская натура Томаша, проявляющаяся в его рассуждениях, здорово меня раздражала. Ревновать к Богоушу Колде? Мы все, конечно, ужасно устали, и нервы у нас издерганы, но мы же взрослые люди.
– Отстань.
– Не понимаю! – Томаш вытаращил глаза.
– Может, вернемся?
– Да, – очнулся Томаш, – наверное, они уже ушли. Я хочу с тобой поговорить.
– О чем?
– Ты обещал, что расскажешь мне… о Зузане.
– А-а, – я вспомнил обещание, которое необдуманно дал, чтобы только отвязаться от Богунки Славиковой. – Потом.
– Поехали ко мне, а? – предложил Томаш.
– К тебе так к тебе… – согласился я.
Мы вернулись в бар. Уже издалека я заметил, как Славик уговаривает жену уйти.
– Ну и засиделись же мы, – сказал Томаш.
– А завтра снова на службу, – весело произнес главный редактор, краем глаза следя за Богункой.
– Ладно, – зевнула Богунка. – Пошли, что ли.
Томаш заговорщицки мне подмигнул. Видишь, мол, как я все устроил. Как и договорились.
Я кивнул:
– Да, на сегодня, пожалуй, хватит.
– М-да, уж вам-то досталось, – мрачно заметил Славик.
Компания Пилата тоже засобиралась. Но я не видел Милоня и той веснушчатой девицы. Неужели ушли вместе? Нет, это как-то не вязалось с ее обликом. У Милоня более чем известная репутация.
– Кого это вы высматриваете? – спросила меня Богунка и поднялась со стула. – Пошли?
– Пошли, – кивнул муж.
– А я, пожалуй, выпью еще кофе, – заявил Гертнер.
Перед нами появилась услужливая пани Махачкова:
– Кофе? Один?
– Мне тоже, – сказал я.
– Значит, два, – улыбнулась пани Махачкова.
Богунка двинулась к выходу, даже не попрощавшись, а Славик перед тем, как за ней последовать, молча пожал руку Тому и кивнул мне.
– Смотри-ка, – Томаш показал на другой конец стойки, – Милонь забыл сумку.
Мы уже остались наедине, и пани Махачкова поставила перед нами кофе.
– Да ведь он здесь, – подмигнула барменша, умерила поток децибелов, несущийся из магнитофона, и приложила к губам палец: – Тсс, слышите?
Из пустого зала, где недавно проводил дискотеку Анди Арношт, доносились звуки рояля и пение. Пел Пилат.
– Чего это он? – спросил Том.
– Он там с девушкой, – томно произнесла Махачкова, прилежная читательница бульварной литературы, – с той малышкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24