Ева была ненасытна, а ее энергия неисчерпаема, и каждый длительный приступ экстаза скорее наэлектризовывал, нежели истощал ее. К концу первого часа она казалась еще более наполненной жизненной силой, более прекрасной, более пылающей. Перед обожающими глазами Роя ее необыкновенное тело словно пульсировало от бесконечных расслаблений-напряжений-расслаблений. Ее корчи-метания-толчки длились почти так же долго, как занимается поднятием веса культурист. Много лет различными способами самостоятельно удовлетворяя себя, она наслаждалась гибкостью, которую Рой определил бы как нечто среднее между гибкостью гимнастки – обладательницы олимпийской золотой медали – и цирковой «девушки-змеи» в сочетании с выносливостью собачьей упряжки с Аляски. Не было никакого сомнения, что такое занятие в постели с самой собой обеспечивает нагрузку каждому мускулу, начиная от ее великолепной головки и до очаровательных пальчиков на ногах.
Невзирая на поразительные узлы, в какие она завязывала сама себя, невзирая на причудливость всего, что она выделывала с собой, она никогда на выглядела ни абсурдной, ни гротескной, но неизменно прекрасной в каждом повороте, в каждом непристойном движении. Она все время казалась молоком и медом на этом черном резиновом матрасе, персиком со сливками, самым желанным созданием, когда-либо осчастливившим собой этот мир.
В середине второго часа Рой пришел к убеждению, что шестьдесят процентов этих ангельских черт – ее тела и лица, вместе взятых, – были совершенны даже по самым строгим меркам. Тридцать пять процентов не были таковыми, но настолько приближались к совершенству, что его сердце едва не разрывалось, и только пять процентов были обычными.
И ничто в ней – ни одна легкая линия, ни ложбинка, ни округлость – не было уродливым.
Рой ждал, что Ева скоро перестанет наслаждаться сама собой или в изнеможении потеряет сознание. Однако к концу второго часа ее аппетит и способности, кажется, удвоились. Сила ее чувственности была столь велика, что каждая новая мелодия сопровождалась изменением в ее танце, который она танцевала лежа, пока не начало казаться, что музыка специально сочинена для порнографического фильма. Даже музыка Баха. Время от времени Ева выкрикивала номер нового светового сопровождения, реостату произносила: «Вверх» или «Вниз», и ее выбор всегда создавал самое волнующее оформление для следующей позы, которую она принимала.
Ее потрясало то, что она видела себя в зеркалах. И глядя на себя, наблюдала за собой. И наблюдала, как наблюдает за собой, глядя на себя. Бесконечность образов переносилась от зеркала к зеркалу, и Ева начинала сама верить, что она наполняла вселенную своими копиями. Зеркала казались волшебными, передающими всю энергию каждого отражения обратно в ее собственную динамическую плоть, переполняли ее силой, пока она не стала стремительно вращаться белокурым эротическим мотором.
Где-то в середине третьего часа выдохлись батарейки в нескольких ее любимых игрушках, вышли из строя механизмы в других, и она стала искусно удовлетворять себя руками. И в самом деле, ее руки казались отдельными существами, каждая из них жила на свой манер. Они были настолько неистовы в вожделении, что не могли заниматься только одним из ее сокровищ сколько-нибудь продолжительное время, они непрерывно скользили по ее бесчисленным изгибам, вверх-вокруг-вниз по ее намасленной коже, массировали, разминали и ласкали, и похлопывали одно восхитительное место, за другим. Они были как пара оголодавших обжор за сказочной скатертью-самобранкой, которая была приготовлена, чтобы отпраздновать приближение Армагеддона, когда остаются лишь драгоценные секунды, чтобы успеть наесться, пока все не исчезнет с появлением новой звезды вместо Солнца.
Но Солнце не сменялось другой звездой, и постепенно эти бесподобные руки стали двигаться все медленнее, медленнее, наконец остановились, пресытившись. Как и их хозяйка.
Некоторое время после того, как все закончилось, Рой был не в состоянии подняться со своего кресла. Он даже не мог откинуться на спинку. Он застыл, словно парализованный, у него онемели все конечности.
Спустя несколько минут Ева встала с постели и прошла в смежную ванную комнату. Когда она вернулась, неся два махровых полотенца – мокрое и сухое, – ее тело уже не блестело от масла. Мокрым полотенцем она вытерла остатки масла с поверхности резинового матраса, потом тщательно протерла его сухим полотенцем. Потом застелила простыней, которую раньше отбросила в сторону.
Рой присоединился к ней на кровати. Ева лежала на спине, волосы рассыпались по подушке. Он растянулся рядом, положив голову на другую подушку. Она по-прежнему была голой, и он оставался полностью одетым – хотя в какой-то из острых моментов этого вечера расслабил узел галстука.
Никто из них не совершил ошибку, пытаясь прокомментировать то, что произошло. Простые слова нисколько не отразили бы этот эксперимент, а могли бы только опошлить почти божественную одиссею. Во всяком случае, Рой уже понял, что Ева получила удовольствие, что же до него, то он в эти несколько часов увидел самое физически совершенное существо – причем в действии – из всех, что видел за всю свою жизнь.
Спустя некоторое время, глядя на отражение любимой в зеркале на потолке, Рой начал говорить, и ночь вступила в новую фазу их слияния, которая была почти такой же интимной, насыщенной и изменяющей их жизнь, как и фаза физического общения, что ей предшествовала. Он снова говорил о силе сострадания, развивая свою концепцию. Он говорил ей, что человечество всегда томилось по совершенству. Люди будут испытывать невыносимую боль, выносить ужасающие лишения, мириться со зверской жестокостью, жить в постоянном и жалком страхе, если только они не признают, что их страдания были платой, которую они должны заплатить за достижение Утопии – Царства Небесного на земле. Личность, руководствующаяся состраданием – и также сознающая готовность масс страдать, – может изменить мир. И хотя он, Рой Миро, с его счастливыми синими глазами и улыбкой Санта-Клауса, не верит, что он может стать лидером лидеров, который бы начал новый крестовый поход за совершенство, – однако он надеялся стать одним из тех, кто будет служить этой особенной личности, и служить беззаветно.
– Я зажигаю мои маленькие свечи, – сказал он, – по одной.
Рой говорил часами, в то время как Ева задавала иногда вопросы и получала разъяснения. Он был очень возбужден; она загорелась его идеями почти так же, как возгоралась от своих приводимых в действие батарейками игрушек и от своих собственных опытных рук.
Она особенно заинтересовалась, когда он объяснил ей, как просвещенное общество должно расширить работу доктора Кеворкяна, из сострадания помогая самоустраниться не только настроенным на самоубийство людям, но также тем бедным душам, которые находятся в глубокой депрессии, и предлагая легкий исход неизлечимо больным, бессильным, увечным, психически ущербным.
А когда Рой говорил о своей программе устранения новорожденных, о гуманном решении проблем детей, рожденных даже с легкими дефектами, которые могут сказаться на всей их жизни, Ева издала два всхлипывающих звука, подобных тем, что исторгала в экстазе страсти. Она снова прижала к груди свои руки, но на этот раз лишь в попытке успокоить бешеное биение сердца.
Когда Ева положила руки себе на грудь, Рой не мог оторвать глаз от ее отражения над их головой. В какой-то момент он подумал, что готов разрыдаться над этими совершенными на шестьдесят процентов формами и лицом.
Уже перед рассветом интеллектуальные оргазмы ввергли их в сон, а для физических совсем не оставалось сил. Рой был настолько переполнен всем, что спал без сновидений.
Через несколько часов Ева разбудила его. Она уже приняла душ и оделась, готовая к выходу.
– Ты не была такой сияющей, – сказал он ей.
– Ты перевернул мою жизнь, – ответила она.
– А ты мою.
Хотя она опаздывала на работу в бетонный бункер, она отвезла его в «Стрип-отель», в котором Прок, вчерашний шофер, оставил его багаж. Была суббота, но Ева работала семь дней в неделю. Рой восхитился ее обязательностью.
В пустыне наступало сверкающее утро. Небо было холодным, ясным и голубым.
У отеля, прежде чем Рой вышел из машины, он и Ева договорились о скором свидании, чтобы снова повторились наслаждения прошедшей ночи.
Он стоял у входа и смотрел, как она уезжала. Когда она скрылась из вида, он вошел внутрь. Миновав регистрационную стойку и пройдя через казино, он поднялся в лифте на тридцать шестой, последний этаж главного корпуса.
Рою казалось, что он вплыл, а не вошел в лифт.
Он никогда не представлял, что погоня за беглой сукой и мужчиной со шрамом приведет его к самой совершенной женщине, какая только существует на земле. Судьба – забавная вещь.
Когда двери раздвинулись на тридцать шестом этаже, Рой вышел в длинный коридор, украшенный сделанным на заказ тон в тон стенам ковром Эдварда Филд-са. Достаточно широкий коридор – скорее, галерея – был обставлен французской мебелью начала девятнадцатого века и увешан картинами того времени.
Огромные роскошные апартаменты на этом этаже, как и еще на двух, первоначально предназначались для «денежных мешков», желающих испытать судьбу за игрой в казино внизу. Тридцать пятый и тридцать четвертый этажи использовались по назначению. Однако с тех пор как Агентство получило прибежище, где делались деньги и имелся потенциал для их отмывания, в апартаментах на последнем этаже обсуждалось проведение операций определенного исполнительского уровня вне города.
Тридцать шестой этаж обслуживался своим собственным консьержем, у которого был маленький офис напротив лифта. Рой взял свой ключ у дежурного Генри, который даже бровью не повел при виде измятого костюма гостя.
С ключом в руке, тихонько насвистывая что-то, Рой спешил к горячему душу, бритве и обильному завтраку в номере. Но, когда он открыл позолоченную дверь и вошел в апартаменты, он обнаружил, что его поджидают два местных агента. Они были в состоянии острого, но вежливого испуга, и, только увидев их, Рой вспомнил, что его пейджер находится в одном кармане пиджака, а батарейки в другом.
– Мы искали вас повсюду с четырех часов утра, – сказал один из визитеров.
– Мы засекли «Эксшгорер» Гранта, – сказал второй.
– Брошенный, – добавил первый. – Надо искать по всему пути его следования...
– ... хотя, может быть, он мертв...
– ... или спасся...
– ...потому что, похоже, там кто-то побывал до нас...
– ... и как бы то ни было, там есть следы других колес...
– ...так что у нас немного времени, мы должны двигаться.
Рой представил Еву Джаммер: золотистую и розовую, маслянистую и гибкую, корчащуюся на черном резиновом матрасе, в большей степени совершенную, нежели заурядную. Это поддержит его, независимо от того, насколько трудным выдастся день.
* * *
Спенсер проснулся в пурпурной тени под камуфлированным тентом, но вся пустыня вокруг была залита жестким белым солнечным светом.
Свет ужалил его в глаза, заставив косить, хотя это ощущение было несравнимо с головной болью, что охватывала его голову от виска до виска. Где-то в черепе, за глазным яблоком, мелькали красные искры, словно вылетающие из-под точильного круга.
Ему было жарко. Он весь спекся. Хотя подозревал, что этот день был не слишком жарким.
Он ощутил жажду. Его язык словно распух. Во рту как будто торчал столб, упершийся в нёбо, как в крышу. В горле першило.
Он все еще лежал на надувном матрасе, головой на тощей подушке, под одеялом, несмотря на невыносимую жару, но теперь он уже лежал не один. Справа от него примостилась женщина, он ощущал ее приятное прикосновение к своему боку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101