Который год у него побаливают ноги, опухают, и тапочки – это его единственная, еще как-то терпимая им обувь. В тапочках он ездит и ходит по колхозу, сидит на бюро райкома, на исполкоме райсовета, – все уже привыкли, не обращают внимания.
«Жигуль» – на редкость уютная машина, это знает, ощущал каждый, кому приходилось в нем ездить. А Петр Васильевич, внезапно для себя, не рассчитывая на это и не ожидая, очутившись в его мягкой кабине, в тесной близости к своим, бобылевским, издавна привычным, а сейчас даже родным ему людям, почувствовал этот гостеприимный уют и удобство еще и так, точно бы, сев в машину, он уже наполовину оказался в Бобылевке, почти что дома.
– А я знал, что тебя сегодня отпустят, – как бы слегка похваляясь своей осведомленностью, оказал Василий Федорович.
– Как же вы это могли знать? – не поверил Петр Васильевич. – Я и сам-то это вдруг узнал…
– Ты – вдруг, а я – не вдруг.
– Сказал кто?
– По радио объявляли.
– Нет, верно?
– Виктору Валентиновичу вчера звонил, справлялся, – уже серьезней сказал Василий Федорович.
– Вот как!
Значит, не забывали его, беспокоились! Не просто так: выбыл человек, ну и ладно, бог с ним…
– А ты думаешь – почему? Соскучился по тебе? Уборка не за горами, должен же я знать, будет у меня комбайнер работать или ему замену искать?
Нарочитость этих слов не обманула Петра Васильевича, председатель частенько так притворялся: сделает что-нибудь доброе, человеческое и тут же спрячет свою доброту, – вроде бы не положено при его должности быть чувствительным…
Машина летела плавно и мягко. Горячий ветер врывался в опущенное стекло передней дверцы и через плечо Василия Федоровича бил Петра Васильевича в лицо упругими толчками, теребя его волосы, то залепляя ему глаза длинной, отросшей в больнице прядью, то откидывая ее в сторону.
– На бюро заседали, Василь Федорыч?
– Совещание было – председателей, агрономов, главных инженеров.
– Что-нибудь важное?
– Да все насчет кормов.
– Чего ж решили?
– В Запорожскую область будем людей посылать, – сказал Илья Иванович, мрачно глядя через очки в спину Леши, обтянутую вишневой трикотажной рубашкой.
– Аж в Запорожскую?! – удивился Петр Васильевич, хотя удивляться было нечему: и в прошлые годы колхозные бригады, случалось, тоже ездили косить траву в другие области.
– Это еще близко. Другим Ставрополье назначили, Ростовщину.
– Неужели у них там в такое лето травы избыток?
– А кто о траве говорит? О траве и речи нет. Об одной только соломе.
– Свежую они, конечно, не дадут, – сказал, не оборачиваясь, Василий Федорович в раздумье над директивами, что получил он в райкоме. – Дадут из прошлогодних скирдов. Прелую, мышами переточенную. Проку от такой – ноль целых хрен десятых… Конечно, когда скотинка с голоду заревет – и она пригодится, – добавил он с горькой усмешливостью. – Сейчас, как приедем, – слегка повернул он голову в сторону Ильи Ивановича, – ты мне сразу же списочек набросай, кого пошлем. Пригласи этих людей, поговорим. Отказываться, конечно, станут… Насчет вязальной проволоки подумай – где достать. Это дело срочно надо делать – в день, два.
– Во сколько же это каждый тючок соломы обойдется? – проговорил, размышляя, Петр Васильевич. – Бригаду надо человек из десяти, самое малое, меньше там не управятся. Билеты на поезд на всех – туда, обратно. Кормежка, жилье… Пресс тоже надо переправить. А возить оттуда, из такой дали! Железная дорога за платформы небось недешево возьмет…
– Вот то-то и оно – во сколько! – зло сказал Илья Иванович. – И в какую себестоимость потом центнер молока нам станет!
– Да рубликов по двадцать на центнер запорожская соломка потянет. А то как бы и не больше! – в тон инженеру заключил Василий Федорович. – Молочком нам эти расходы не перекрыть, даже если б у коров по второму вымени появилось… Ферма, считай, до новой травы теперь нам один сплошной убыток…
Председатель, не отрываясь, смотрел на бегущую навстречу дорогу, но, похоже, не видел ее. Брови его были насуплены, крепко сведены. Плечи Василия Федоровича словно бы явственно, зримо давила тяжесть. От них ощутимо веяло, передавалось, какой груз забот, неразрешимых задач, проблем наваливает на главу колхоза неудачное лето, предстоящая в зиму нехватка кормов. На молочнотоварной ферме четыреста дойных коров. А сколько молодняка! Как их сохранить всех, не уменьшить стада, прокормить всю зиму, весну, и прокормить так, чтобы удержать приличные удои, чтоб все-таки не допустить разорительного убытка или свести его хотя бы до минимума…
– Не везет вам, Василий Федорыч! – с коротким сочувственным смешком сказал Леша – мускулистый малый с огромными ручищами, небрежно, как бы лишь только для отдыха, лежавшими на тонком руле.
– Что не везет – то не везет! – согласился Василий Федорович.
Лешин намек был всем понятен. Уже который год Василий Федорович собирался уходить со своего поста. Хватит, семнадцать лет на нем, а до этого – десять лет в МТС замполитом. Скоро шестьдесят. Здоровьишко поизносилось, врачи категорически советуют ослабить нагрузки, придерживаться нормального режима: нормально спать, нормально, в положенные часы, есть, нормально отдыхать, а не крутиться как заведенный с рассвета до поздней ночи, забывая о пище, о себе, о том, что ведь не железный же он, а даже железо без отдыха устает, ломается. Василий Федорович давно уже решил насчет своей дальнейшей судьбы так: пусть колхозом руководит другой, помоложе, покрепче, кому еще нипочем такое каждодневное круговерчение, ночи без сна, нервотряски, когда «стружку» снимают, а он, поскольку совсем в сторону уходить вроде бы рано, можно еще годков несколько поработать, станет или замом, или кем-нибудь еще ниже – чтоб конкретные, четкие обязанности, не метаться из конца в конец огромного хозяйства в девять тысяч гектаров земельной площади, не быть разом специалистом в нескольких отраслях – в полеводстве, в животноводстве, в механизации, в строительстве, в вопросах культуры, быта деревни, даже местным судьей, разрешителем всевозможных споров, семейных конфликтов: ведь с любыми делами идут каждый день к председателю колхозники, иные женщины только затем, чтобы одернул, приструнил мужика, который не в меру стал выпивать и через то в семье рушатся мир и лад.
Но как уйти с председательства? Василий Федорович принял «Силу», когда в ней совсем никакой силы не было. Чего у колхоза было много – так это долгов государству, которые не из чего было покрывать. Медленно, долгие годы Василий Федорович вытаскивал колхоз из бедственного состояния – и все-таки сделал его силой не только по названию. Конечно, не его это только заслуга, многое помогло: и то, что государство совсем иначе стало платить за колхозную продукцию, и то, что колхоз сам стал владеть и распоряжаться техникой, наращивать машинный парк, и всякие другие перемены, что произошли за эти годы в колхозной жизни и были поддержаны сельским народом, потому что отвечали его ожиданиям и надеждам. Характером Василий Федорович был не без тщеславной струнки, и думал он так: уж если сдавать колхоз – то при самых высоких показателях, чтоб в каждой отрасли артельного хозяйства был полный блеск, чтоб ни у кого не могло зародиться подозрения: дескать, не вытянул Василий Федорович, не достиг, что сулил, обещал людям, записывал в планы, убоялся провала, стыда, да и в кусты. Нет, пусть останется память – хозяин был, на полную совесть поработал. Ни в чем нельзя упрекнуть, спасибо ему за все…
Но, сколько ни старался Василий Федорович, как ни напрягал свою энергию, а все не получалось такого положения, чтобы ему можно было оказать: ну, все сделано, всюду полный порядок, совесть чиста и теперь можно отдохнуть, пусть другие ведут колхоз дальше, к новым высотам. Все время что-то оставалось недоделанным, незавершенным, и хотелось непременно довершить, жалко было бросить на половине или у самого конца. Поставили, к примеру, новые кирпичные помещения колхозных ферм вместо прежних, плетневых и саманных сараев; само собой – надо одолеть и следующий этап: оснастить фермы механизмами, чтоб поменьше тратить непосильного людям ручного труда в уходе за окотом. Разгрузили доярок, уходчиков – другая проблема на очереди: что же это за современная молочнотоварная ферма без оборудованного кормоцеха, чтобы не куча народа, а всего два-три человека да умные механизмы в считанное время готовили бы корма для всего дойного стада, для молодняка? А там соседи механизировали свои тока, поставили мощные зерноочистительные агрегаты. Нельзя отставать от соседей, надо и в «Силе» это заводить! В «Маяке» поднатужились, в год отгрохали новую школу-десятилетку, отвалили на нее из бюджета четыреста тысяч. Как же «Силе» без такой школы, молодежь – надежда, будущее, выпускники колхозными стипендиатами в вузы поедут, вернутся потом в Бобылевку специалистами. И Василий Федорович хлопочет, бьется, чтоб в Бобылевке встала новая школа – с физкультурным залом, с коттеджами для учителей, пришкольным полевым участком, чтоб ребята с первого класса познавали земледелие, устройство и действие сельскохозяйственных машин.
В семьдесят втором году засуха спалила урожай, даже в северной лесной зоне все лето стояла небывалая сушь, сами собой возгорались торфяные болота, полтора месяца не рассеивался над всей европейской Россией дым. Недобрали с полей тогда много. Как же уйти в такое время, надо прежде выправить дела, и Василий Федорович сказал себе и правлению: ладно, проведу еще один год, чтоб быть и с семенами, и с кормом, и с приличными доходами. Год прошел неплохо, но итоги могли быть еще лучше, и Василий Федорович остался опять – уже совсем наладить дела… Нынешней зимой сказал определенно и категорически: сделаю последнее, построю пруд, чтоб оставлять колхоз с орошением; будет пруд мне памятником…
Что говорится на правлении – то знает вся деревня; до Петра Васильевича тоже дошли тогда эти решительные слова председателя, и он вспомнил их, когда Василий Федорович сказал, что ему не везет. Конечно же, не позволят ему душа, сердце, совесть оставить свой пост после такого лета, как нынешнее, даже если и выполнит он свое намерение, появится в колхозе пруд. И вообще такие люди не уходят на отдых, на пенсию, а тянут до последнего, до полного своего конца остаются в председательском седле. Вот как в «Верном пути» его старый вожак Никодим Никифорович Волков, из тех председателей-практиков, что начинали еще до войны, чуть ли не с рождением самих колхозов; теперь они уже перевелись, может быть, всего и осталось, что пяток на весь Союз. Тоже все говорил: уйду, уйду, врачи заставляют, вот только дострою дорогу, чтоб не тонуть в грязи, вот только соберем хлеб, завоюем районное знамя за самую высокую урожайность… Крутился, хлопотал, каждый день был облеплен, как репьями, сотней дел, глотал украдкой сердечные таблетки; всего было у него вдоволь – и поощрений, и взысканий. Провел вечером заседание правления, сказал, закрывая: «Ну, кажется, все…», потянулся к телефону – предупредить домашних, что выходит, чтоб ужин ему разогрели, да и упал с протянутой рукой, лицом на стол…
«Жигуль» с ровным шуршанием шин летел вдоль длинной лесополосы, серой от пыли. Дорога слегка повернула вправо и опять протянулась, как струна.
Закраснелись, забелелись вдали крыши – железные, шиферные, с крестами телевизорных антенн. Густой темной полосой обозначился колхозный яблоневый сад. Вон, по левый бок деревни, блестит стеклами широких окон новая школа. С правой стороны, за логом, на покатом косогоре, – машинный двор с кирпичным зданием ремонтного цеха; поодаль, за двором, точно приземлившиеся аэростаты, отливают скользким серебром округло-продолговатые баки заправочной базы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
«Жигуль» – на редкость уютная машина, это знает, ощущал каждый, кому приходилось в нем ездить. А Петр Васильевич, внезапно для себя, не рассчитывая на это и не ожидая, очутившись в его мягкой кабине, в тесной близости к своим, бобылевским, издавна привычным, а сейчас даже родным ему людям, почувствовал этот гостеприимный уют и удобство еще и так, точно бы, сев в машину, он уже наполовину оказался в Бобылевке, почти что дома.
– А я знал, что тебя сегодня отпустят, – как бы слегка похваляясь своей осведомленностью, оказал Василий Федорович.
– Как же вы это могли знать? – не поверил Петр Васильевич. – Я и сам-то это вдруг узнал…
– Ты – вдруг, а я – не вдруг.
– Сказал кто?
– По радио объявляли.
– Нет, верно?
– Виктору Валентиновичу вчера звонил, справлялся, – уже серьезней сказал Василий Федорович.
– Вот как!
Значит, не забывали его, беспокоились! Не просто так: выбыл человек, ну и ладно, бог с ним…
– А ты думаешь – почему? Соскучился по тебе? Уборка не за горами, должен же я знать, будет у меня комбайнер работать или ему замену искать?
Нарочитость этих слов не обманула Петра Васильевича, председатель частенько так притворялся: сделает что-нибудь доброе, человеческое и тут же спрячет свою доброту, – вроде бы не положено при его должности быть чувствительным…
Машина летела плавно и мягко. Горячий ветер врывался в опущенное стекло передней дверцы и через плечо Василия Федоровича бил Петра Васильевича в лицо упругими толчками, теребя его волосы, то залепляя ему глаза длинной, отросшей в больнице прядью, то откидывая ее в сторону.
– На бюро заседали, Василь Федорыч?
– Совещание было – председателей, агрономов, главных инженеров.
– Что-нибудь важное?
– Да все насчет кормов.
– Чего ж решили?
– В Запорожскую область будем людей посылать, – сказал Илья Иванович, мрачно глядя через очки в спину Леши, обтянутую вишневой трикотажной рубашкой.
– Аж в Запорожскую?! – удивился Петр Васильевич, хотя удивляться было нечему: и в прошлые годы колхозные бригады, случалось, тоже ездили косить траву в другие области.
– Это еще близко. Другим Ставрополье назначили, Ростовщину.
– Неужели у них там в такое лето травы избыток?
– А кто о траве говорит? О траве и речи нет. Об одной только соломе.
– Свежую они, конечно, не дадут, – сказал, не оборачиваясь, Василий Федорович в раздумье над директивами, что получил он в райкоме. – Дадут из прошлогодних скирдов. Прелую, мышами переточенную. Проку от такой – ноль целых хрен десятых… Конечно, когда скотинка с голоду заревет – и она пригодится, – добавил он с горькой усмешливостью. – Сейчас, как приедем, – слегка повернул он голову в сторону Ильи Ивановича, – ты мне сразу же списочек набросай, кого пошлем. Пригласи этих людей, поговорим. Отказываться, конечно, станут… Насчет вязальной проволоки подумай – где достать. Это дело срочно надо делать – в день, два.
– Во сколько же это каждый тючок соломы обойдется? – проговорил, размышляя, Петр Васильевич. – Бригаду надо человек из десяти, самое малое, меньше там не управятся. Билеты на поезд на всех – туда, обратно. Кормежка, жилье… Пресс тоже надо переправить. А возить оттуда, из такой дали! Железная дорога за платформы небось недешево возьмет…
– Вот то-то и оно – во сколько! – зло сказал Илья Иванович. – И в какую себестоимость потом центнер молока нам станет!
– Да рубликов по двадцать на центнер запорожская соломка потянет. А то как бы и не больше! – в тон инженеру заключил Василий Федорович. – Молочком нам эти расходы не перекрыть, даже если б у коров по второму вымени появилось… Ферма, считай, до новой травы теперь нам один сплошной убыток…
Председатель, не отрываясь, смотрел на бегущую навстречу дорогу, но, похоже, не видел ее. Брови его были насуплены, крепко сведены. Плечи Василия Федоровича словно бы явственно, зримо давила тяжесть. От них ощутимо веяло, передавалось, какой груз забот, неразрешимых задач, проблем наваливает на главу колхоза неудачное лето, предстоящая в зиму нехватка кормов. На молочнотоварной ферме четыреста дойных коров. А сколько молодняка! Как их сохранить всех, не уменьшить стада, прокормить всю зиму, весну, и прокормить так, чтобы удержать приличные удои, чтоб все-таки не допустить разорительного убытка или свести его хотя бы до минимума…
– Не везет вам, Василий Федорыч! – с коротким сочувственным смешком сказал Леша – мускулистый малый с огромными ручищами, небрежно, как бы лишь только для отдыха, лежавшими на тонком руле.
– Что не везет – то не везет! – согласился Василий Федорович.
Лешин намек был всем понятен. Уже который год Василий Федорович собирался уходить со своего поста. Хватит, семнадцать лет на нем, а до этого – десять лет в МТС замполитом. Скоро шестьдесят. Здоровьишко поизносилось, врачи категорически советуют ослабить нагрузки, придерживаться нормального режима: нормально спать, нормально, в положенные часы, есть, нормально отдыхать, а не крутиться как заведенный с рассвета до поздней ночи, забывая о пище, о себе, о том, что ведь не железный же он, а даже железо без отдыха устает, ломается. Василий Федорович давно уже решил насчет своей дальнейшей судьбы так: пусть колхозом руководит другой, помоложе, покрепче, кому еще нипочем такое каждодневное круговерчение, ночи без сна, нервотряски, когда «стружку» снимают, а он, поскольку совсем в сторону уходить вроде бы рано, можно еще годков несколько поработать, станет или замом, или кем-нибудь еще ниже – чтоб конкретные, четкие обязанности, не метаться из конца в конец огромного хозяйства в девять тысяч гектаров земельной площади, не быть разом специалистом в нескольких отраслях – в полеводстве, в животноводстве, в механизации, в строительстве, в вопросах культуры, быта деревни, даже местным судьей, разрешителем всевозможных споров, семейных конфликтов: ведь с любыми делами идут каждый день к председателю колхозники, иные женщины только затем, чтобы одернул, приструнил мужика, который не в меру стал выпивать и через то в семье рушатся мир и лад.
Но как уйти с председательства? Василий Федорович принял «Силу», когда в ней совсем никакой силы не было. Чего у колхоза было много – так это долгов государству, которые не из чего было покрывать. Медленно, долгие годы Василий Федорович вытаскивал колхоз из бедственного состояния – и все-таки сделал его силой не только по названию. Конечно, не его это только заслуга, многое помогло: и то, что государство совсем иначе стало платить за колхозную продукцию, и то, что колхоз сам стал владеть и распоряжаться техникой, наращивать машинный парк, и всякие другие перемены, что произошли за эти годы в колхозной жизни и были поддержаны сельским народом, потому что отвечали его ожиданиям и надеждам. Характером Василий Федорович был не без тщеславной струнки, и думал он так: уж если сдавать колхоз – то при самых высоких показателях, чтоб в каждой отрасли артельного хозяйства был полный блеск, чтоб ни у кого не могло зародиться подозрения: дескать, не вытянул Василий Федорович, не достиг, что сулил, обещал людям, записывал в планы, убоялся провала, стыда, да и в кусты. Нет, пусть останется память – хозяин был, на полную совесть поработал. Ни в чем нельзя упрекнуть, спасибо ему за все…
Но, сколько ни старался Василий Федорович, как ни напрягал свою энергию, а все не получалось такого положения, чтобы ему можно было оказать: ну, все сделано, всюду полный порядок, совесть чиста и теперь можно отдохнуть, пусть другие ведут колхоз дальше, к новым высотам. Все время что-то оставалось недоделанным, незавершенным, и хотелось непременно довершить, жалко было бросить на половине или у самого конца. Поставили, к примеру, новые кирпичные помещения колхозных ферм вместо прежних, плетневых и саманных сараев; само собой – надо одолеть и следующий этап: оснастить фермы механизмами, чтоб поменьше тратить непосильного людям ручного труда в уходе за окотом. Разгрузили доярок, уходчиков – другая проблема на очереди: что же это за современная молочнотоварная ферма без оборудованного кормоцеха, чтобы не куча народа, а всего два-три человека да умные механизмы в считанное время готовили бы корма для всего дойного стада, для молодняка? А там соседи механизировали свои тока, поставили мощные зерноочистительные агрегаты. Нельзя отставать от соседей, надо и в «Силе» это заводить! В «Маяке» поднатужились, в год отгрохали новую школу-десятилетку, отвалили на нее из бюджета четыреста тысяч. Как же «Силе» без такой школы, молодежь – надежда, будущее, выпускники колхозными стипендиатами в вузы поедут, вернутся потом в Бобылевку специалистами. И Василий Федорович хлопочет, бьется, чтоб в Бобылевке встала новая школа – с физкультурным залом, с коттеджами для учителей, пришкольным полевым участком, чтоб ребята с первого класса познавали земледелие, устройство и действие сельскохозяйственных машин.
В семьдесят втором году засуха спалила урожай, даже в северной лесной зоне все лето стояла небывалая сушь, сами собой возгорались торфяные болота, полтора месяца не рассеивался над всей европейской Россией дым. Недобрали с полей тогда много. Как же уйти в такое время, надо прежде выправить дела, и Василий Федорович сказал себе и правлению: ладно, проведу еще один год, чтоб быть и с семенами, и с кормом, и с приличными доходами. Год прошел неплохо, но итоги могли быть еще лучше, и Василий Федорович остался опять – уже совсем наладить дела… Нынешней зимой сказал определенно и категорически: сделаю последнее, построю пруд, чтоб оставлять колхоз с орошением; будет пруд мне памятником…
Что говорится на правлении – то знает вся деревня; до Петра Васильевича тоже дошли тогда эти решительные слова председателя, и он вспомнил их, когда Василий Федорович сказал, что ему не везет. Конечно же, не позволят ему душа, сердце, совесть оставить свой пост после такого лета, как нынешнее, даже если и выполнит он свое намерение, появится в колхозе пруд. И вообще такие люди не уходят на отдых, на пенсию, а тянут до последнего, до полного своего конца остаются в председательском седле. Вот как в «Верном пути» его старый вожак Никодим Никифорович Волков, из тех председателей-практиков, что начинали еще до войны, чуть ли не с рождением самих колхозов; теперь они уже перевелись, может быть, всего и осталось, что пяток на весь Союз. Тоже все говорил: уйду, уйду, врачи заставляют, вот только дострою дорогу, чтоб не тонуть в грязи, вот только соберем хлеб, завоюем районное знамя за самую высокую урожайность… Крутился, хлопотал, каждый день был облеплен, как репьями, сотней дел, глотал украдкой сердечные таблетки; всего было у него вдоволь – и поощрений, и взысканий. Провел вечером заседание правления, сказал, закрывая: «Ну, кажется, все…», потянулся к телефону – предупредить домашних, что выходит, чтоб ужин ему разогрели, да и упал с протянутой рукой, лицом на стол…
«Жигуль» с ровным шуршанием шин летел вдоль длинной лесополосы, серой от пыли. Дорога слегка повернула вправо и опять протянулась, как струна.
Закраснелись, забелелись вдали крыши – железные, шиферные, с крестами телевизорных антенн. Густой темной полосой обозначился колхозный яблоневый сад. Вон, по левый бок деревни, блестит стеклами широких окон новая школа. С правой стороны, за логом, на покатом косогоре, – машинный двор с кирпичным зданием ремонтного цеха; поодаль, за двором, точно приземлившиеся аэростаты, отливают скользким серебром округло-продолговатые баки заправочной базы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46