А дом родной – это ведь, как известно, целебней всяких лекарств…
– Ну как, идем в поход?
– Тогда я шашку возьму! – срываясь с места, крикнул Андрюшка.
– На что она тебе?
– А если на нас кто нападет!
– Кто же на нас нападет? – засмеялся Петр Васильевич. – Шарики и Тузики все нас знают. Разве что коза какая-нибудь отвязалась. Так мы ее хворостиной!
– Шашкой лучше! – убежденно заявил Андрюшка, бросаясь плашмя на живот и заползая под кровать, где находился его и Павлика домашний арсенал: ружья, пистолеты, автоматы и даже солдатская каска – пластмассовая, со звездой.
Петр Васильевич надел мальчишкам на головенки полотняные картузики, закрыл дом на ключ. Через огород вышли к старой груше, возле нее повернули налево и пошли вдоль лога.
Под ногами хрустел войлок сухой, короткой, добела иссушенной травы. По левую руку, чередуясь, лежали огороды, наклонно сбегая к логу от протянувшихся длинным порядком деревенских изб. Зелень на них везде была одинаковой: пожухлой, серой от пыли. Только лопухи и репейники на межах и по канаве вдоль огородной земли чувствовали себя преотлично, сушь и зной были им явно на здоровье: вымахали все богатырями, малиновые их бутоны в колючих иглах горели ярко, с каким-то даже наглым, бессовестным торжеством. Андрюшка, бежавший впереди, беспощадно сек их своей шашкой, но репейники только вздрагивали, детская шашка была бессильна перерубить их древесно-жесткие стволы и отростки.
Павлик топал ножками в рыжих сандаликах рядом с Петром Васильевичем. А тому приходилось укорачивать свои шаги, нарочно их замедлять, чтобы Павлик успевал, не торопился. И как-то чудно, неловко было Петру Васильевичу, что он гуляет вот так с ребятишками – праздно, без дела, в виду всей деревни. За всю жизнь еще не было у него такого случая, чтобы среди трудового дня оказался он ничем не занятым, стал бы тратить время ради своего лишь интереса и развлечения.
Полевые дали, открывшиеся за селом, были уже лиловато-мутны, несмотря на ранний час, – их уже кутало мглистое марево, слегка дрожавшее в струении горячего воздуха, которым дышала совсем не остывшая за ночь степь.
Глубокая яма лога здесь, в степи, была совершенно пуста и гола, ни черноватой сухой грязи на дне, напоминающей об иссякших родниках, ни скудных, все еще пробивающихся на этой грязи гривок болотной травы, – как под самой деревней. Ни кустика, ни деревца на скатах. Только змеились по ним вверх-вниз узкие желто-серые тропинки, протоптанные в пастьбе скотом.
Сколько помнил Петр Васильевич, всегда края и скаты лога были такими – голыми, сухими и никчемными, без всякой пользы для людей, для деревни. Но хранилась память, даже не от дедов, а от прадедов или того дальше, что когда-то в старину вдоль всей лощины росли дубы, зеленели густые рощи. Сейчас и пенька уже не найти от тех деревьев. По лощине тогда текла настоящая река, не та чахлая, умирающая, больше похожая на ручей, которую захватил Петр Васильевич в своем детстве, а многоводная, чистая, во всю ширину нынешнего сухого лога. Была она многоводной не только сама по себе, такой еще ее делали стоявшие на ней во многих местах мельничные запруды. Подле мельничек река разливалась глубокими заводями, о которых тоже хранили старики предания: водилась в них в изобилии крупная рыба, аршинные щуки, что, случалось, живьем глотали плавающих уток. Незаметно сошли леса, уступая место пашням, не знали тогда, не догадывались, какую беду всему краю нес рубивший их топор, стало меньше воды, остались без дела, ветшали, пропадали одна за одной мельницы; без них оказались в забросе и запруды, некому и не для чего стало их чинить, содержать в порядке. Тоже одну за одной рушили их, омывали бурные весенние паводковые воды… Последние плотины разламывали сами местные крестьяне, те, которых сильней всего захватил буйный соблазн легкой поживы, ради рыбы, водившейся в заводях. Вода ушла, рыбу похватали и скоро пожалели о содеянном. Мимолетной, минутной оказалась добыча, а убыток – долгим, непоправимым, всеобщим. И с тех пор, тоже всю память Петра Васильевича, у бобылевских крестьян жила стойкая заветная мечта, без конца повторявшаяся в разговорах: эх, запруду бы, хоть какой, хоть самый малый водоем!.. Не потому только, что житейская, хозяйская нужда, – с прудом жизнь краше! Там, где в деревнях и селах они есть, там жители ими горды, отличают себя этим своим богатством перед соседями, а у безводных к ним открытая зависть, признание их преимущественного положения, удачливой доли…
И вот, значит, все-таки дождалась Бобылевка исполнения своей мечты!
С каким-то новым любопытством оглядывал Петр Васильевич знакомые ему каждой своей складкой, каждой морщинкой крутые и отлогие скаты степного лога и, равняясь, наверное, в этом с Андрюшкой, видел их уже берегами, отороченными зеленой щетиной камышей.
Павлику дорога была далековата. Он уже приустал, все чаще спотыкался на неровностях, но упрямо семенил сандаликами, отказываясь, чтобы Петр Васильевич взял его на руки.
Вдали слитно, мощно рокотали тракторные моторы.
Ложбина виляла, поворачивая из стороны в сторону, и вот с одним из поворотов показалась плотина из рыже-красной глины. Солнце светило прямо в нее, глина ярко горела, – точно полотнище плаката, протянутого поперек лога.
Плотину насыпали с одного и другого бока ложбины, двумя клиньями, навстречу друг другу; стена ее почти сомкнулась, только в середине остался неширокий проем с еще не законченным донным водосливом. На дне лога, возле плотины, лежали заготовленные для него железные трубы метрового диаметра, бетонные плиты с торчащими из них по краям жилами стальной арматуры; в проеме плотины чернел зубастой пастью своего ковша экскаватор, вздымалась стрела подъемного крана.
А наверху, на гребне, оглушительно треща моторами, в пелене синеватого дыма тяжело, неуклюже ворочались, ползали бульдозеры, толкая своими широкими ножами бугры глины, сдвигая их на самые края плотины, раскатывая, уминая гусеницами. На правом и левом берегах лога, изрытых, искорябанных, также краснеющих обнаженной глиной, урчали моторами, скрежетали гусеницами, грохали тяжким железом своих ножей другие бульдозеры, срезая грунт, нагребая его высокими кучами и двигая их к плотике.
Петр Васильевич совсем засмущался своей праздности, показалось неловко, стыдно без всякого дела подходить к работающим людям, торчать перед ними ротозеем. И он не пошел дальше, остановился от плотины в сотне шагов. И отсюда было все хорошо видно.
Прищурившись, он вгляделся в бульдозеристов. Машинами управляли незнакомые ему парни, но, видать, умелые мастера. Действовали они даже лихо – дух перехватывало, как накренялись бульдозеры на гребне плотины, как близко подползали они к краям, круто клонились вниз. Казалось, им осталось только кувыркнуться и полететь кубарем с десятисаженной высоты. Но в последний момент, взревывая моторами, окутываясь выхлопным дымом, они благополучно отползали назад, чтобы через минуту, толкая новую кучу глины, оказаться снова на самом краю в таком же критическом и как будто уже безнадежном наклоне. Гарь солярки щипала ноздри; казалось, лица Петра Васильевича даже касается жар стальных, отполированных до блеска бульдозерных ножей, нагретых в беспрерывном трении о грунт, до предела раскаленных моторов.
На Павлика плотина и грызущие землю бульдозеры не произвели впечатления, ему интересней были кузнечики, что один за другим, а то и по три сразу выскакивали у него из-под ног. Он бегал за ними, стараясь накрыть ладошкой, и каждый раз промахивался.
Андрюшка же пристально смотрел вместе с Петром Васильевичем и засыпал его вопросами: почему одни только тракторы и совсем нет людей? Откуда в лощину нальется столько воды? А можно будет плавать в пруду на лодке? «Дедушка, – допытывался он, – а ты сделаешь мне лодку? А как мы ее назовем?»
Петр Васильевич отвечал Андрюшке, но машинально, не очень вдумываясь в свои слова. А сам смотрел, не отрываясь, на черные от копоти и грязи тракторы, на их неторопливую, упорную возню среди куч нарытой земли. Давно же он не слышал их трудолюбивого лязга и грохота! Вот Люба над ним смеется, ей этого не понять, наверно, и не всякий это поймет, тоже посчитает его за ненормального, но когда вся жизнь, как у него, прошла на тракторе и столько был с ними разлучен, что даже поглядеть на этих чумазых работяг – и то это праздник для сердца!..
11
Колхозный машинный двор только назывался двором, на самом же деле никакого двора не было. На неогороженном пространстве плотно убитой, голой земли стояло, протянувшись, кирпичное, неоштукатуренное здание мастерской и было разбросано еще с полдесятка строений – склады, сторожка ночного караульщика. Машины, вытянувшись рядами, находились на своих площадках: отдельно комбайны, отдельно не нужные сейчас в работе колесные и гусеничные тракторы, прицепные орудия – плуги, сеялки, дисковые бороны, лущильники. В некоторой обособленности от общей территории, как бы объявляя этим нерядовое свое назначение, возвышался сборный деревянный дом под шиферной крышей; одну его половину занимали кабинет главного инженера Ильи Ивановича и диспетчерская с рацией, другую – большая, не слишком опрятного вида комната с шаткими стульями вдоль стен, бильярдом, шахматами и шашками на длинном фанерном столе, плакатами на стенах, призывающими механизаторов соблюдать технику безопасности и противопожарные меры. Комната эта называлась клубом, зимой и в ненастную погоду в ней собирались на планерки и всякие совещания. Уговаривались не курить, но терпения скоро не хватало, уже через полчаса дым выедал глаза, приходилось настежь распахивать окна и двери. Летом, в тепло, собрания проходили под открытым небом. Выносили те же клубные стулья, кому не хватало – садились на что придется: на деревянные чурки, кирпичи, порожние ящики, а то и просто на землю.
Памятен Петру Васильевичу этот колхозный машинный двор! Сейчас он оборудован, как надо, есть электричество, водопровод, душевые кабины, газосварочные аппараты, сжатый воздух в баллонах – для подкачки шин, продувки радиаторов. А той, далекой уже, зимой, когда привели из МТС старенькие тракторы, ставшие колхозной собственностью, тут ничего тогда не было, только одна вот эта голая, заснеженная земля. Даже какого-нибудь укрытия для трактористов – чтоб забежать погреться, хлебнуть глоток-другой кипятку. И первый ремонт колхозной техники трактористы делали просто на снегу, под открытым небом. А каково работать с металлом в мороз, на ледяном ветру, – это может понять только тот, кто сам это испытал, у кого до мяса срывало кожу от нечаянного прикосновения голой руки к железу, кто стыл до костей, лежа на тонком брезенте под трактором, чтобы снять масляной поддон, отвернуть болты и гайки, крепящие мотор к раме, кто через каждые полчаса совался в костер, протягивая в него бесчувственные руки, чтоб вернуть им движение, чтоб на очередные полчаса они получили силу держать гаечный ключ, молоток, зубило. Если бы Петру Васильевичу предложили припомнить, когда всего тяжелей пришлось ему в жизни, в труде, так, что и сейчас прохватывает дрожь при одном только воспоминании, при мысли – повторить, пережить такое снова, он назвал бы этот двадцатилетней давности ремонт на снегу. И, как нарочно, зима выдалась лютая, трескучая, без ростепелей; солнце если и сверкало, то холодное, морозное; казалось, от него только жестче холод, пронзительней пробирается он под одежды. Приходил председатель Василий Федорович, только что, в эту же зиму, заступивший на председательский пост, смотрел, ничего не говоря, – что мог он сказать в ободрение? Приходил, чтоб просто измерзнуть вместе с трактористами, – так, должно быть, его душе было легче… Распорядился давать в обед на человека по сто граммов спирта – зимнюю солдатскую фронтовую норму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
– Ну как, идем в поход?
– Тогда я шашку возьму! – срываясь с места, крикнул Андрюшка.
– На что она тебе?
– А если на нас кто нападет!
– Кто же на нас нападет? – засмеялся Петр Васильевич. – Шарики и Тузики все нас знают. Разве что коза какая-нибудь отвязалась. Так мы ее хворостиной!
– Шашкой лучше! – убежденно заявил Андрюшка, бросаясь плашмя на живот и заползая под кровать, где находился его и Павлика домашний арсенал: ружья, пистолеты, автоматы и даже солдатская каска – пластмассовая, со звездой.
Петр Васильевич надел мальчишкам на головенки полотняные картузики, закрыл дом на ключ. Через огород вышли к старой груше, возле нее повернули налево и пошли вдоль лога.
Под ногами хрустел войлок сухой, короткой, добела иссушенной травы. По левую руку, чередуясь, лежали огороды, наклонно сбегая к логу от протянувшихся длинным порядком деревенских изб. Зелень на них везде была одинаковой: пожухлой, серой от пыли. Только лопухи и репейники на межах и по канаве вдоль огородной земли чувствовали себя преотлично, сушь и зной были им явно на здоровье: вымахали все богатырями, малиновые их бутоны в колючих иглах горели ярко, с каким-то даже наглым, бессовестным торжеством. Андрюшка, бежавший впереди, беспощадно сек их своей шашкой, но репейники только вздрагивали, детская шашка была бессильна перерубить их древесно-жесткие стволы и отростки.
Павлик топал ножками в рыжих сандаликах рядом с Петром Васильевичем. А тому приходилось укорачивать свои шаги, нарочно их замедлять, чтобы Павлик успевал, не торопился. И как-то чудно, неловко было Петру Васильевичу, что он гуляет вот так с ребятишками – праздно, без дела, в виду всей деревни. За всю жизнь еще не было у него такого случая, чтобы среди трудового дня оказался он ничем не занятым, стал бы тратить время ради своего лишь интереса и развлечения.
Полевые дали, открывшиеся за селом, были уже лиловато-мутны, несмотря на ранний час, – их уже кутало мглистое марево, слегка дрожавшее в струении горячего воздуха, которым дышала совсем не остывшая за ночь степь.
Глубокая яма лога здесь, в степи, была совершенно пуста и гола, ни черноватой сухой грязи на дне, напоминающей об иссякших родниках, ни скудных, все еще пробивающихся на этой грязи гривок болотной травы, – как под самой деревней. Ни кустика, ни деревца на скатах. Только змеились по ним вверх-вниз узкие желто-серые тропинки, протоптанные в пастьбе скотом.
Сколько помнил Петр Васильевич, всегда края и скаты лога были такими – голыми, сухими и никчемными, без всякой пользы для людей, для деревни. Но хранилась память, даже не от дедов, а от прадедов или того дальше, что когда-то в старину вдоль всей лощины росли дубы, зеленели густые рощи. Сейчас и пенька уже не найти от тех деревьев. По лощине тогда текла настоящая река, не та чахлая, умирающая, больше похожая на ручей, которую захватил Петр Васильевич в своем детстве, а многоводная, чистая, во всю ширину нынешнего сухого лога. Была она многоводной не только сама по себе, такой еще ее делали стоявшие на ней во многих местах мельничные запруды. Подле мельничек река разливалась глубокими заводями, о которых тоже хранили старики предания: водилась в них в изобилии крупная рыба, аршинные щуки, что, случалось, живьем глотали плавающих уток. Незаметно сошли леса, уступая место пашням, не знали тогда, не догадывались, какую беду всему краю нес рубивший их топор, стало меньше воды, остались без дела, ветшали, пропадали одна за одной мельницы; без них оказались в забросе и запруды, некому и не для чего стало их чинить, содержать в порядке. Тоже одну за одной рушили их, омывали бурные весенние паводковые воды… Последние плотины разламывали сами местные крестьяне, те, которых сильней всего захватил буйный соблазн легкой поживы, ради рыбы, водившейся в заводях. Вода ушла, рыбу похватали и скоро пожалели о содеянном. Мимолетной, минутной оказалась добыча, а убыток – долгим, непоправимым, всеобщим. И с тех пор, тоже всю память Петра Васильевича, у бобылевских крестьян жила стойкая заветная мечта, без конца повторявшаяся в разговорах: эх, запруду бы, хоть какой, хоть самый малый водоем!.. Не потому только, что житейская, хозяйская нужда, – с прудом жизнь краше! Там, где в деревнях и селах они есть, там жители ими горды, отличают себя этим своим богатством перед соседями, а у безводных к ним открытая зависть, признание их преимущественного положения, удачливой доли…
И вот, значит, все-таки дождалась Бобылевка исполнения своей мечты!
С каким-то новым любопытством оглядывал Петр Васильевич знакомые ему каждой своей складкой, каждой морщинкой крутые и отлогие скаты степного лога и, равняясь, наверное, в этом с Андрюшкой, видел их уже берегами, отороченными зеленой щетиной камышей.
Павлику дорога была далековата. Он уже приустал, все чаще спотыкался на неровностях, но упрямо семенил сандаликами, отказываясь, чтобы Петр Васильевич взял его на руки.
Вдали слитно, мощно рокотали тракторные моторы.
Ложбина виляла, поворачивая из стороны в сторону, и вот с одним из поворотов показалась плотина из рыже-красной глины. Солнце светило прямо в нее, глина ярко горела, – точно полотнище плаката, протянутого поперек лога.
Плотину насыпали с одного и другого бока ложбины, двумя клиньями, навстречу друг другу; стена ее почти сомкнулась, только в середине остался неширокий проем с еще не законченным донным водосливом. На дне лога, возле плотины, лежали заготовленные для него железные трубы метрового диаметра, бетонные плиты с торчащими из них по краям жилами стальной арматуры; в проеме плотины чернел зубастой пастью своего ковша экскаватор, вздымалась стрела подъемного крана.
А наверху, на гребне, оглушительно треща моторами, в пелене синеватого дыма тяжело, неуклюже ворочались, ползали бульдозеры, толкая своими широкими ножами бугры глины, сдвигая их на самые края плотины, раскатывая, уминая гусеницами. На правом и левом берегах лога, изрытых, искорябанных, также краснеющих обнаженной глиной, урчали моторами, скрежетали гусеницами, грохали тяжким железом своих ножей другие бульдозеры, срезая грунт, нагребая его высокими кучами и двигая их к плотике.
Петр Васильевич совсем засмущался своей праздности, показалось неловко, стыдно без всякого дела подходить к работающим людям, торчать перед ними ротозеем. И он не пошел дальше, остановился от плотины в сотне шагов. И отсюда было все хорошо видно.
Прищурившись, он вгляделся в бульдозеристов. Машинами управляли незнакомые ему парни, но, видать, умелые мастера. Действовали они даже лихо – дух перехватывало, как накренялись бульдозеры на гребне плотины, как близко подползали они к краям, круто клонились вниз. Казалось, им осталось только кувыркнуться и полететь кубарем с десятисаженной высоты. Но в последний момент, взревывая моторами, окутываясь выхлопным дымом, они благополучно отползали назад, чтобы через минуту, толкая новую кучу глины, оказаться снова на самом краю в таком же критическом и как будто уже безнадежном наклоне. Гарь солярки щипала ноздри; казалось, лица Петра Васильевича даже касается жар стальных, отполированных до блеска бульдозерных ножей, нагретых в беспрерывном трении о грунт, до предела раскаленных моторов.
На Павлика плотина и грызущие землю бульдозеры не произвели впечатления, ему интересней были кузнечики, что один за другим, а то и по три сразу выскакивали у него из-под ног. Он бегал за ними, стараясь накрыть ладошкой, и каждый раз промахивался.
Андрюшка же пристально смотрел вместе с Петром Васильевичем и засыпал его вопросами: почему одни только тракторы и совсем нет людей? Откуда в лощину нальется столько воды? А можно будет плавать в пруду на лодке? «Дедушка, – допытывался он, – а ты сделаешь мне лодку? А как мы ее назовем?»
Петр Васильевич отвечал Андрюшке, но машинально, не очень вдумываясь в свои слова. А сам смотрел, не отрываясь, на черные от копоти и грязи тракторы, на их неторопливую, упорную возню среди куч нарытой земли. Давно же он не слышал их трудолюбивого лязга и грохота! Вот Люба над ним смеется, ей этого не понять, наверно, и не всякий это поймет, тоже посчитает его за ненормального, но когда вся жизнь, как у него, прошла на тракторе и столько был с ними разлучен, что даже поглядеть на этих чумазых работяг – и то это праздник для сердца!..
11
Колхозный машинный двор только назывался двором, на самом же деле никакого двора не было. На неогороженном пространстве плотно убитой, голой земли стояло, протянувшись, кирпичное, неоштукатуренное здание мастерской и было разбросано еще с полдесятка строений – склады, сторожка ночного караульщика. Машины, вытянувшись рядами, находились на своих площадках: отдельно комбайны, отдельно не нужные сейчас в работе колесные и гусеничные тракторы, прицепные орудия – плуги, сеялки, дисковые бороны, лущильники. В некоторой обособленности от общей территории, как бы объявляя этим нерядовое свое назначение, возвышался сборный деревянный дом под шиферной крышей; одну его половину занимали кабинет главного инженера Ильи Ивановича и диспетчерская с рацией, другую – большая, не слишком опрятного вида комната с шаткими стульями вдоль стен, бильярдом, шахматами и шашками на длинном фанерном столе, плакатами на стенах, призывающими механизаторов соблюдать технику безопасности и противопожарные меры. Комната эта называлась клубом, зимой и в ненастную погоду в ней собирались на планерки и всякие совещания. Уговаривались не курить, но терпения скоро не хватало, уже через полчаса дым выедал глаза, приходилось настежь распахивать окна и двери. Летом, в тепло, собрания проходили под открытым небом. Выносили те же клубные стулья, кому не хватало – садились на что придется: на деревянные чурки, кирпичи, порожние ящики, а то и просто на землю.
Памятен Петру Васильевичу этот колхозный машинный двор! Сейчас он оборудован, как надо, есть электричество, водопровод, душевые кабины, газосварочные аппараты, сжатый воздух в баллонах – для подкачки шин, продувки радиаторов. А той, далекой уже, зимой, когда привели из МТС старенькие тракторы, ставшие колхозной собственностью, тут ничего тогда не было, только одна вот эта голая, заснеженная земля. Даже какого-нибудь укрытия для трактористов – чтоб забежать погреться, хлебнуть глоток-другой кипятку. И первый ремонт колхозной техники трактористы делали просто на снегу, под открытым небом. А каково работать с металлом в мороз, на ледяном ветру, – это может понять только тот, кто сам это испытал, у кого до мяса срывало кожу от нечаянного прикосновения голой руки к железу, кто стыл до костей, лежа на тонком брезенте под трактором, чтобы снять масляной поддон, отвернуть болты и гайки, крепящие мотор к раме, кто через каждые полчаса совался в костер, протягивая в него бесчувственные руки, чтоб вернуть им движение, чтоб на очередные полчаса они получили силу держать гаечный ключ, молоток, зубило. Если бы Петру Васильевичу предложили припомнить, когда всего тяжелей пришлось ему в жизни, в труде, так, что и сейчас прохватывает дрожь при одном только воспоминании, при мысли – повторить, пережить такое снова, он назвал бы этот двадцатилетней давности ремонт на снегу. И, как нарочно, зима выдалась лютая, трескучая, без ростепелей; солнце если и сверкало, то холодное, морозное; казалось, от него только жестче холод, пронзительней пробирается он под одежды. Приходил председатель Василий Федорович, только что, в эту же зиму, заступивший на председательский пост, смотрел, ничего не говоря, – что мог он сказать в ободрение? Приходил, чтоб просто измерзнуть вместе с трактористами, – так, должно быть, его душе было легче… Распорядился давать в обед на человека по сто граммов спирта – зимнюю солдатскую фронтовую норму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46