задумывать, намечать, видеть мысленно, каким через год, через три, через пять лет будет хозяйство, что оно будет давать, как облегчится труд, какими достатками наполнится каждый колхозный дом, и вести людей в эти желанные дали…
– Сверни-ка, – тронул Василий Федорович за локоть Лешу.
«Жигуль» погасил скорость, запрыгал по мелким бороздам чисто убранного поля. На нем сеяли горох, да он не получился, сушь не дала налиться стручкам; желто-зеленую ботву свезли коровам, а поле поднимали под зябь. По дальнему краю шел оранжевый «Кировец» на гигантских, выше «Жигуля», резиновых колесах, тащил за собой ленту черной как смоль земли.
Василий Федорович доехал до края пахоты, посмотрел на отвесный срез почвы: глубоко ли берут плуги. Он невольно залюбовался жирной, густой чернотой земли, под верхней сухой коркой сохранившей рассыпчатую рыхлость. Земля всегда была интересна, притягательна для Василия Федоровича, даже как-то вкусна ему, его глазам и чувствам. Совсем по-крестьянски, как делали его отец и дед, а до них, наверно, незнаемые им предки, Василий Федорович любил брать комья и разминать в ладонях, чувствовать совсем живое их тепло, улавливать пахучее их дыхание, снова и снова, как всю свою жизнь, восторженно и преклоненно думать – какое это богатство, вот эта простая, нехитрая с виду земля, как выше оно всех придуманных людьми сокровищ, потому что оно истинное, безусловное и ничем не заменимое: лишь пока она есть, земля, пока она жива, родит и кормит, живет и будет жить и сам человек…
Василий Федорович и в этот раз подержал земляные комья в руках, испачкал пальцы в их благородной черноте, посмотрел вслед трактору – как быстро и широко растут за ним бугристые борозды. Поговорил с Капустиным: неужели не переломится погода и дальше, до самой осени, будет все время только сушь да сушь? Может, не стоило бы сейчас поднимать поле, подождать бы с ним? А то ведь совсем иссохнет оно до посева, плохо придется семенам… Ну и год же несуразный! Все перекосил, весь порядок, и не знаешь теперь – как лучше, как выгадаешь, как прогадаешь…
А еще бы лучше – совсем не пахать, сделать только поверхностную дисковую обработку. И влага сохранится верней, и почвенная структура не пострадает, и от эрозии сохранней… А урожаи на непаханных полях даже выше. На Украине, в соседних областях, уже не первый год так делают на сотнях тысяч гектаров и убедились, что такой метод оправдан.
– А Елкин? – назвал Капустин первого секретаря. – У него же мания – сорняки. Как он постоянно твердит: первый враг земледельца – сорняк. И второй его постоянный девиз: пахать глубже и только с отвалом! Земля должна быть как пух! За безотвальную пахоту он такое устроит – головы не сносить!
– Что верно, то верно, – вздохнул Василий Федорович. В памяти его ожила прошлогодняя беседа с Елкиным – об этой самой безотвальной пахоте. Василий Федорович осторожно прощупывал секретаря – не попробовать ли? В газетах много про это пишут, хвалят метод, перенесенный с сибирских целинных земель.
– Читаю, читаю эти статейки… – сказал Елкин пренебрежительно. – Вот они у меня сложены, – кивнул он на нижнюю полку этажерки. – Все больше одни журналисты их пишут… Не спеши. Придет директива – и мы отвальные плуги закинем, никуда не денемся. А пока, – нажал он жестко голосом, – художественную самодеятельность не разводи, тебя не на драмкружок поставили…
…Еще через десять минут езды, перевалив пологий холм, увидели вдали желтую мглу от работающих комбайнов.
Пшеница занимала сто двадцать гектаров. Косить ее начали вчера. Шесть комбайнов, уступом, один за другим, с разрывом метров в десять – пятнадцать, шли по середине поля, срезая последнюю полосу пшеницы. Дойдя до конца полосы, до полевой дороги, по которой приближался «Жигуль», каждый комбайн поднимал жатку, выезжал на дорогу и поворачивал вправо, направляясь на другой участок, тоже с пшеницей.
Подъехав, Василий Федорович быстро, одним зорким взглядом оглядел пожню, и в нем заклокотала ярость. Несколько дней назад, в самый канун работ, созвав комбайнеров, он держал перед ними речь, что с хлебом в этом году недород, это знают все и каждый, поэтому собирать его надо особенно бережно, ответственно, еще раз просмотреть и подготовить комбайны так, чтобы зерно вымолачивалось полностью и ни грамма не терялось с соломой, помнить, что даже два колоска, оставленные на квадратном метре поля, это уже двадцать килограммов на гектаре, две тонны на ста. А в колхозе – почти пять тысяч гектаров под зерновыми. Только по два колоска – и это уже сто тысяч килограммов теряет колхоз, сто тонн! Посчитайте, сколько этим хлебом можно было бы накормить людей…
Комбайнеры, плотно сгрудившись, свои, колхозные, и приехавшие для помощи со Ставрополья и из Ростовской области, слушали с пониманием, разделяя беспокойство председателя, его требования. На лице каждого была написана готовность работать именно так, как говорит Василий Федорович.
И вот – первые дни, как они в поле…
Солома из копнителей сброшена – одна часть рядами, другая как попало, без всякого порядка, будет неудобно собирать ее волокушами в скирды, придется кружить по полю, тратить лишний труд и время. Стерня местами оставлена высокая, – на высоком срезе косить быстрей и безопасней, нет риска для машин. Но сколько соломы, сколько нужных животноводству кормов теперь пропадет! За такой же соломой из колхоза поехали за тыщу километров люди в Запорожскую область, а своя бесхозяйственно потеряна… На тех участках, где стеблестой был особенно низок, жатки прошли вообще поверх колосьев: кто-то из комбайнеров не захотел снижать скорость до самой минимальной, класть нож почти на землю, проходить эти метры с парикмахерской тщательностью… Некоторые такие участки к тому же привалены соломой: то ли случайно, то ли намеренно, чтоб скрыть их от глаз… Оттого, что комбайны следовали один за другим нестройно, шатко, по всему полю – гривки пропущенного, не срезанного жатками хлеба…
Старая, извечная, каждый год повторяющаяся история: все всё теоретически отлично понимают, никто хозяйству не враг, что такое настоящая, правильная работа – каждый из комбайнеров преподаст, как на уроке в механизаторской школе, но выехали на поля – и у половины все это из головы вон, мысли только о намолоте, скорей, скорей центнеры, рубли…
Василий Федорович посмотрел вслед вывернувшим на дорогу и удалявшимся комбайнам: кто скосил? Два – чужих, три – своих…
– Ты это видел? – указал Василий Федорович Капустину на огрехи: разбросанные в беспорядке копны, высокую стерню, оставленные гривки.
– И видел, и говорил им. А они в ответ хором одно: а нам вчера обед вместо часу в половине третьего привезли, ни лавки, ни стола, прямо на земле ели, рук помыть нечем… Знаете, как в таких случаях умеют отбиваться: ты им про Фому, а они тебе про Ерему, контратакуют в двадцать голосов, чтоб все претензии своими жалобами забить…
– Это же сознательный брак, просто хулиганство! Надо было заставить всех выкосить до колоска. Пока не сделают – не выпускать с поля.
– Я говорил. А они хором: такие участки надо крюками, вручную. Комбайновой жаткой рискованно, поломаешь ножи.
– Но солому зачем было сбрасывать? Теперь и косами не взять!
– Тоже говорил. Так получилось, говорят. Нечаянно.
Василий Федорович потемнел лицом.
Шестой комбайн подходил к дороге, добривая последний хлеб. Полоска пшеницы, которую он как бы втягивал на ходу в себя, слегка виляла, комбайнер не управлялся в точности повторять все ее изгибы, а кое-где ее ширина превышала ширину жатки, и за агрегатом оставались узкие гривки в метр-полтора шириной.
Плотное пыльное облако плыло вместе с комбайнам, окутывая его и не рассеиваясь в безветрии.
Василий Федорович вгляделся – кто за рулем?
Комбайн вел брат Федора Данковцева Алексей со своим городским товарищем. Как все городские, он должен был работать самое большее помощником, но еще загодя, до уборки, наезжая в колхоз, он неотвязно просил у Василия Федоровича дать ему комбайн. Клялся, божился, что сработает, как положено, за каждой фразой повторяя: «Вы ж меня знаете, Василий Федорович… Я ж у вас работал… Я же не подведу…» И Василий Федорович размяк, пожалел парня: ему интересен заработок, конечно, самостоятельно он выгонит больше, чем в помощниках…
Дойдя до конца полоски, Алексей переключил скорость, поднял в походное положение жатку и так же, как другие, стал выворачивать на дорогу.
– Стой! – взмахнул рукой председатель.
Алексей, длинный, мосластый, в кепке козырьком назад, в очках-консервах, черный от пыли, налипшей на потном лице, притормозил.
Шаркая по стерне, по натрушенной соломе войлочными тапочками, с заметной болезненностью ступая отекшими ногами, Василий Федорович подошел к комбайну.
– А это кому оставил? – протянул он руку в поле.
Алексей свесился со своего сиденья, посмотрел назад, как будто ему было невдомек, что там, о чем говорит, на что указывает председатель.
– Как вообще такую работу называть? – показал Василий Федорович на раскиданные в беспорядке копны, на брошенные островки низкорослой пшеницы.
По Алексею не видно было, чтобы его смутили, расстроили явные свидетельства небрежности и брака, на которые указывал председатель.
– Вернись и докоси, что бросил! – тоном приказа произнес Василий Федорович. – И подбери весь низкий хлеб. Без этого с поля не уедешь.
– А почему я? – взъерошился Алексей. Острый кадык дернулся у него на шее вверх-вниз. – Тут вон скольно работало, а я за всех отдувайся?
– Тех я тоже накажу. Отберу у всех первый премиальный талон. Но нельзя же в таком виде поле бросать! Сколько ж мы хлеба недоберем, если вот так работать будем?
– Пожалуйста, я могу тоже премиальный талон отдать. А только что ж это получается? – Алексей стащил с лица очки, обнажились его сердитые, сверкающие глаза в черных обводах грязи. – Почему я один за всех виноватый? Они там косить будут, а я тут остатыши вылизывай! Что ж мы так заработаем?
Лицо Алексея стало злым. Его напарник смотрел молча, но очень похоже на Алексея.
Василия Федоровича окончательно взорвало:
– Я полагал, вы действительно нам помощники! Когда ты комбайн просил – как ты хорошо говорил тогда: это же моя родная деревня, мой родной колхоз… А выходит что? Одни рубли в голове? Где ж совесть твоя? Брат же твой, Федор, эту пшеницу сеял… Ты ж не слепой, видишь, что этот год на полях сделал, как мы каждый килограмм хлеба считаем, каждую охапку соломы… Вы же сами этот хлеб в городе есть будете, дети ваши!
Василий Федорович даже задохнулся.
– Заворачивай комбайн! – приказал он Алексею, повернулся и пошел к «Жигулю».
Алексей, не исполняя приказа, нахохленно сидел за водительской баранкой. Дизель на комбайне негромко тарахтел на холостых оборотах.
– Я сказал – заворачивай! – обернулся Василий Федорович.
– Задарма работать… – ворчливо буркнул Алексей. – Своих-то небось не заставили б!..
– Как это – задарма? Что ты говоришь? При чем тут свои, не свои? Какое может быть различие! Малость я не успел, не захватил и тех на поле, а то бы всех заставил, не считая, свои это иль кто. Времени дорогого жалко, а то бы и вернуть полагалось. Хлеб надо собрать, вот что, до колоска, до зернышка! А ты последним шел, грив наоставлял – и хоть бы тебе что! Вон их сколько торчит!
– За все я не отвечаю.
– Тебя и свой брак не очень волнует.
– Подумаешь, беда! Ну, центнер со всех этих грив – больше не намолотишь… Из-за центнера час возиться? Такие остатки всегда вручную подбирают.
– Ты для чего на комбайн просился? Дискуссии с тобой вести?
Алексей насупленно, мрачно подумал, сказал:
– Ладно, гривы свои я сбрею, а больше ничего. Я свой низкостой выкашивал, не пропускал, вот Стас свидетель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
– Сверни-ка, – тронул Василий Федорович за локоть Лешу.
«Жигуль» погасил скорость, запрыгал по мелким бороздам чисто убранного поля. На нем сеяли горох, да он не получился, сушь не дала налиться стручкам; желто-зеленую ботву свезли коровам, а поле поднимали под зябь. По дальнему краю шел оранжевый «Кировец» на гигантских, выше «Жигуля», резиновых колесах, тащил за собой ленту черной как смоль земли.
Василий Федорович доехал до края пахоты, посмотрел на отвесный срез почвы: глубоко ли берут плуги. Он невольно залюбовался жирной, густой чернотой земли, под верхней сухой коркой сохранившей рассыпчатую рыхлость. Земля всегда была интересна, притягательна для Василия Федоровича, даже как-то вкусна ему, его глазам и чувствам. Совсем по-крестьянски, как делали его отец и дед, а до них, наверно, незнаемые им предки, Василий Федорович любил брать комья и разминать в ладонях, чувствовать совсем живое их тепло, улавливать пахучее их дыхание, снова и снова, как всю свою жизнь, восторженно и преклоненно думать – какое это богатство, вот эта простая, нехитрая с виду земля, как выше оно всех придуманных людьми сокровищ, потому что оно истинное, безусловное и ничем не заменимое: лишь пока она есть, земля, пока она жива, родит и кормит, живет и будет жить и сам человек…
Василий Федорович и в этот раз подержал земляные комья в руках, испачкал пальцы в их благородной черноте, посмотрел вслед трактору – как быстро и широко растут за ним бугристые борозды. Поговорил с Капустиным: неужели не переломится погода и дальше, до самой осени, будет все время только сушь да сушь? Может, не стоило бы сейчас поднимать поле, подождать бы с ним? А то ведь совсем иссохнет оно до посева, плохо придется семенам… Ну и год же несуразный! Все перекосил, весь порядок, и не знаешь теперь – как лучше, как выгадаешь, как прогадаешь…
А еще бы лучше – совсем не пахать, сделать только поверхностную дисковую обработку. И влага сохранится верней, и почвенная структура не пострадает, и от эрозии сохранней… А урожаи на непаханных полях даже выше. На Украине, в соседних областях, уже не первый год так делают на сотнях тысяч гектаров и убедились, что такой метод оправдан.
– А Елкин? – назвал Капустин первого секретаря. – У него же мания – сорняки. Как он постоянно твердит: первый враг земледельца – сорняк. И второй его постоянный девиз: пахать глубже и только с отвалом! Земля должна быть как пух! За безотвальную пахоту он такое устроит – головы не сносить!
– Что верно, то верно, – вздохнул Василий Федорович. В памяти его ожила прошлогодняя беседа с Елкиным – об этой самой безотвальной пахоте. Василий Федорович осторожно прощупывал секретаря – не попробовать ли? В газетах много про это пишут, хвалят метод, перенесенный с сибирских целинных земель.
– Читаю, читаю эти статейки… – сказал Елкин пренебрежительно. – Вот они у меня сложены, – кивнул он на нижнюю полку этажерки. – Все больше одни журналисты их пишут… Не спеши. Придет директива – и мы отвальные плуги закинем, никуда не денемся. А пока, – нажал он жестко голосом, – художественную самодеятельность не разводи, тебя не на драмкружок поставили…
…Еще через десять минут езды, перевалив пологий холм, увидели вдали желтую мглу от работающих комбайнов.
Пшеница занимала сто двадцать гектаров. Косить ее начали вчера. Шесть комбайнов, уступом, один за другим, с разрывом метров в десять – пятнадцать, шли по середине поля, срезая последнюю полосу пшеницы. Дойдя до конца полосы, до полевой дороги, по которой приближался «Жигуль», каждый комбайн поднимал жатку, выезжал на дорогу и поворачивал вправо, направляясь на другой участок, тоже с пшеницей.
Подъехав, Василий Федорович быстро, одним зорким взглядом оглядел пожню, и в нем заклокотала ярость. Несколько дней назад, в самый канун работ, созвав комбайнеров, он держал перед ними речь, что с хлебом в этом году недород, это знают все и каждый, поэтому собирать его надо особенно бережно, ответственно, еще раз просмотреть и подготовить комбайны так, чтобы зерно вымолачивалось полностью и ни грамма не терялось с соломой, помнить, что даже два колоска, оставленные на квадратном метре поля, это уже двадцать килограммов на гектаре, две тонны на ста. А в колхозе – почти пять тысяч гектаров под зерновыми. Только по два колоска – и это уже сто тысяч килограммов теряет колхоз, сто тонн! Посчитайте, сколько этим хлебом можно было бы накормить людей…
Комбайнеры, плотно сгрудившись, свои, колхозные, и приехавшие для помощи со Ставрополья и из Ростовской области, слушали с пониманием, разделяя беспокойство председателя, его требования. На лице каждого была написана готовность работать именно так, как говорит Василий Федорович.
И вот – первые дни, как они в поле…
Солома из копнителей сброшена – одна часть рядами, другая как попало, без всякого порядка, будет неудобно собирать ее волокушами в скирды, придется кружить по полю, тратить лишний труд и время. Стерня местами оставлена высокая, – на высоком срезе косить быстрей и безопасней, нет риска для машин. Но сколько соломы, сколько нужных животноводству кормов теперь пропадет! За такой же соломой из колхоза поехали за тыщу километров люди в Запорожскую область, а своя бесхозяйственно потеряна… На тех участках, где стеблестой был особенно низок, жатки прошли вообще поверх колосьев: кто-то из комбайнеров не захотел снижать скорость до самой минимальной, класть нож почти на землю, проходить эти метры с парикмахерской тщательностью… Некоторые такие участки к тому же привалены соломой: то ли случайно, то ли намеренно, чтоб скрыть их от глаз… Оттого, что комбайны следовали один за другим нестройно, шатко, по всему полю – гривки пропущенного, не срезанного жатками хлеба…
Старая, извечная, каждый год повторяющаяся история: все всё теоретически отлично понимают, никто хозяйству не враг, что такое настоящая, правильная работа – каждый из комбайнеров преподаст, как на уроке в механизаторской школе, но выехали на поля – и у половины все это из головы вон, мысли только о намолоте, скорей, скорей центнеры, рубли…
Василий Федорович посмотрел вслед вывернувшим на дорогу и удалявшимся комбайнам: кто скосил? Два – чужих, три – своих…
– Ты это видел? – указал Василий Федорович Капустину на огрехи: разбросанные в беспорядке копны, высокую стерню, оставленные гривки.
– И видел, и говорил им. А они в ответ хором одно: а нам вчера обед вместо часу в половине третьего привезли, ни лавки, ни стола, прямо на земле ели, рук помыть нечем… Знаете, как в таких случаях умеют отбиваться: ты им про Фому, а они тебе про Ерему, контратакуют в двадцать голосов, чтоб все претензии своими жалобами забить…
– Это же сознательный брак, просто хулиганство! Надо было заставить всех выкосить до колоска. Пока не сделают – не выпускать с поля.
– Я говорил. А они хором: такие участки надо крюками, вручную. Комбайновой жаткой рискованно, поломаешь ножи.
– Но солому зачем было сбрасывать? Теперь и косами не взять!
– Тоже говорил. Так получилось, говорят. Нечаянно.
Василий Федорович потемнел лицом.
Шестой комбайн подходил к дороге, добривая последний хлеб. Полоска пшеницы, которую он как бы втягивал на ходу в себя, слегка виляла, комбайнер не управлялся в точности повторять все ее изгибы, а кое-где ее ширина превышала ширину жатки, и за агрегатом оставались узкие гривки в метр-полтора шириной.
Плотное пыльное облако плыло вместе с комбайнам, окутывая его и не рассеиваясь в безветрии.
Василий Федорович вгляделся – кто за рулем?
Комбайн вел брат Федора Данковцева Алексей со своим городским товарищем. Как все городские, он должен был работать самое большее помощником, но еще загодя, до уборки, наезжая в колхоз, он неотвязно просил у Василия Федоровича дать ему комбайн. Клялся, божился, что сработает, как положено, за каждой фразой повторяя: «Вы ж меня знаете, Василий Федорович… Я ж у вас работал… Я же не подведу…» И Василий Федорович размяк, пожалел парня: ему интересен заработок, конечно, самостоятельно он выгонит больше, чем в помощниках…
Дойдя до конца полоски, Алексей переключил скорость, поднял в походное положение жатку и так же, как другие, стал выворачивать на дорогу.
– Стой! – взмахнул рукой председатель.
Алексей, длинный, мосластый, в кепке козырьком назад, в очках-консервах, черный от пыли, налипшей на потном лице, притормозил.
Шаркая по стерне, по натрушенной соломе войлочными тапочками, с заметной болезненностью ступая отекшими ногами, Василий Федорович подошел к комбайну.
– А это кому оставил? – протянул он руку в поле.
Алексей свесился со своего сиденья, посмотрел назад, как будто ему было невдомек, что там, о чем говорит, на что указывает председатель.
– Как вообще такую работу называть? – показал Василий Федорович на раскиданные в беспорядке копны, на брошенные островки низкорослой пшеницы.
По Алексею не видно было, чтобы его смутили, расстроили явные свидетельства небрежности и брака, на которые указывал председатель.
– Вернись и докоси, что бросил! – тоном приказа произнес Василий Федорович. – И подбери весь низкий хлеб. Без этого с поля не уедешь.
– А почему я? – взъерошился Алексей. Острый кадык дернулся у него на шее вверх-вниз. – Тут вон скольно работало, а я за всех отдувайся?
– Тех я тоже накажу. Отберу у всех первый премиальный талон. Но нельзя же в таком виде поле бросать! Сколько ж мы хлеба недоберем, если вот так работать будем?
– Пожалуйста, я могу тоже премиальный талон отдать. А только что ж это получается? – Алексей стащил с лица очки, обнажились его сердитые, сверкающие глаза в черных обводах грязи. – Почему я один за всех виноватый? Они там косить будут, а я тут остатыши вылизывай! Что ж мы так заработаем?
Лицо Алексея стало злым. Его напарник смотрел молча, но очень похоже на Алексея.
Василия Федоровича окончательно взорвало:
– Я полагал, вы действительно нам помощники! Когда ты комбайн просил – как ты хорошо говорил тогда: это же моя родная деревня, мой родной колхоз… А выходит что? Одни рубли в голове? Где ж совесть твоя? Брат же твой, Федор, эту пшеницу сеял… Ты ж не слепой, видишь, что этот год на полях сделал, как мы каждый килограмм хлеба считаем, каждую охапку соломы… Вы же сами этот хлеб в городе есть будете, дети ваши!
Василий Федорович даже задохнулся.
– Заворачивай комбайн! – приказал он Алексею, повернулся и пошел к «Жигулю».
Алексей, не исполняя приказа, нахохленно сидел за водительской баранкой. Дизель на комбайне негромко тарахтел на холостых оборотах.
– Я сказал – заворачивай! – обернулся Василий Федорович.
– Задарма работать… – ворчливо буркнул Алексей. – Своих-то небось не заставили б!..
– Как это – задарма? Что ты говоришь? При чем тут свои, не свои? Какое может быть различие! Малость я не успел, не захватил и тех на поле, а то бы всех заставил, не считая, свои это иль кто. Времени дорогого жалко, а то бы и вернуть полагалось. Хлеб надо собрать, вот что, до колоска, до зернышка! А ты последним шел, грив наоставлял – и хоть бы тебе что! Вон их сколько торчит!
– За все я не отвечаю.
– Тебя и свой брак не очень волнует.
– Подумаешь, беда! Ну, центнер со всех этих грив – больше не намолотишь… Из-за центнера час возиться? Такие остатки всегда вручную подбирают.
– Ты для чего на комбайн просился? Дискуссии с тобой вести?
Алексей насупленно, мрачно подумал, сказал:
– Ладно, гривы свои я сбрею, а больше ничего. Я свой низкостой выкашивал, не пропускал, вот Стас свидетель.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46