Тебе на суде вот как надо себя держать, я эти порядки знаю, ты уж меня слушайся. Чтоб они какую-нибудь волынку не придумали, а прям с первого раза развели. Спросит судья, признаете ли, что ваше решение расторгнуть брак окончательное? Тебе надо только одно слово сказать: признаю! И добавить: фактически целый год у меня уже новая семья. И я хочу оформить свой новый брак. Вот мое письменное согласие на развод по причине нового брака. И бумагу на стол. А заявление я тебе составлю. Секретарша суда составит, она мне знакомая, она в суде уже двадцать лет, так напишет – по всей ихней форме…
Володька почувствовал, что трезвеет. Он повернулся на спину, вытянулся на кровати, потер руками лицо, голову, сгоняя с себя хмельную сонную муть.
– Не буду я ничего подавать. Не время сейчас.
– Почему – не время? – встревожилась Клавка. – Столько про это говорили, столько я ждала… Ты по смотри, как у нас все хорошо получается. Переедешь ко мне. Получим другую квартиру, из двух комнат. Я к самому предрику пойду, так на него насяду! Я ради тебя все сделаю, зубами, а вырву! Мне и милиция вся знакомая. Вернут тебе права, устрою тебя в райпотребсоюз шофером. Знаешь, как заживем! Все у тебя будет. Через год машину заимеем, «Жигули». Неужто тебе охота и дальше в колхозе своем ковыряться? Кто ты там, – чумазик! С машины на трактор тебя уже согнали, а потом и с трактора сгонят, вилы в руки дадут. Что там тебе светит? А со мной будешь жить, как человек…
Клавка говорила горячим полушепотом, каждая подробность была припасена ею заранее, не раз обдумана, примеряна к их будущей совместной жизни. То и дело склоняясь к Володьке, она оглаживала его руками, такими же горячими, возбужденными, как и ее взволнованные слова, шелестящие над ним во мраке.
– Хоть что-нибудь хорошее Люба твоя для тебя сделала? Ославила только на всю деревню, опозорила. Пятно на тебя наложила, в самые никудышние произвела. Все хотела из тебя – не знаю кого, профессора сделать. А ей и профессора было б мало, с ее-то гонором… А мне ты и такой люб, какой есть. Мы с тобой год прожили – душа в душу, ни разу не поссорились. Мне прям радость, как праздник какой – тебе уважить, хорошее тебе сделать… Не хочешь шофером, я тебя на другое место устрою, куда только схочешь, какое глянется.
Володьке заманчивы были соблазны, что открывала перед ним Клавка, еще недавно, возможно, они разожгли бы его аппетит и, кто знает, может, он и дал бы Клавке завлечь себя, затянуть в свой сыто-пьяный омут: а что – ведь и в самом деле вкусно, что она сулит! Но он твердо помнил про свое и, обрывая поток горячих, пересыпанных поцелуями и ласками слов, сказал, как бы ставя решительную точку на Клавкиных стараниях:
– Ждали – и еще подождем. Сейчас мне все это не к месту. Понятно? И развод этот, и женитьба. Подождать с ними надо.
– Но почему, почему?
Володька тяжело, насупленно молчал. Как объяснить Клавке все то сложное сплетение желаний, замыслов, расчетов, надежд, что зародились в нем с некоторых пор и лежали беспокоящим душу грузом? Он и себе бы не смог изложить все это четкими словами. А Клавка и вовсе не поймет. Не захочет понять. Женщина, когда на что-то нацелилась, будто глуха, ты ей толкуешь, а она точно не слышит, у ней на уме одно – вынь да подай, что ей самой надо…
– Есть одно дело. Вот выгорит оно… Или уж если не выгорит.
– Какое дело?
– Рано про него говорить.
– Что-то ты темнишь… – Досада прорвалась у Клавки. – Ты мне ответь честно – бабу другую завел?
– Тьфу! – плюнул Володька в темноту перед собой. – И что у вас, женщин, мозги так набекрень устроены, обязательно бабу приплесть! Как будто на одних бабах мир вертится… Ладно, скажу тебе. Только не болтай. Орденок может выгореть мне за уборку. Или даже того больше… – Володька запнулся, язык не поворотился сказать про Звезду Героя. Уж слишком было это вожделенно. Дух даже захватывало. Но в мыслях она у него сверкала. – А моральный облик – он, знаешь, тоже на учете… Теперь понятно тебе? Так что ты это дело пока не торопи, запри свой язык на замок. Успеется. И Любке не на пожар, обождет, и ты за месяц-другой не слиняешь… И спи ты, наконец, ну тебя в трубу, мне завтра спозаранок подыматься, а ты это мутево развела…
16
Утром Володька действительно поднялся рано, но ушел из дому не сразу, в девятом часу. Старательно побрился, надел под комбинезон белую рубашку, помыл и надраил щеткой сапоги, туго затянул поверх комбинезона поясной ремень. Погляделся в зеркало – каков? Видом своим остался доволен: рабочий человек, не чистюля, и в то же время – аккуратен, собран. Настоящий сознательный передовик, какими они на фотографиях в газетах.
Клавка накормила его яичницей с салом, опять поставила бутылку, но пить Володька не стал, даже ради опохмелки. Передовик – так уж передовик…
По райцентру он шел не торопясь, но все же к редакции районной газеты пришел рано, – еще не было ни сотрудников, ни редактора.
Володька сел на лавочку в палисаднике, закурил и стал ждать.
В палисаднике на клумбе желтели чахлые цветы. Над ними вились пчелы, перелетали с венчика на венчик. Бедна была их добыча. И пчелам трудно приходилось в это лето.
Володька докурил папиросу, достал другую. Не потому, что волновался. Волноваться ему было нечего. Дело его верное, в этом он нисколько не сомневался. Дура все же Клавка, надумала – шофером его в райпо! Себе в помощники – в четыре руки тащить, обарахляться! Дорожка эта известная: годик, другой – и небо в клеточку… Нет, у него другой путь есть, чтоб все иметь и не прятаться, не дрожать, что в один день явятся, строгие люди и спросят: «А откуда у тебя, мил-друг, капиталы взялись на «Жигуль»? Нет, к нему все придет в открытую, да еще и слава, почет в районном, а может, и в областном масштабе…
Было время, когда он страстно, до бессонниц, до того, что ни на что вокруг не могли смотреть его глаза, хотел в город, хотел жить и работать там, как многие его сверстники, что выросли в Бобылевке и соседних деревнях. Он бывал у них в гостях, смотрел, как они живут, что имеют, чем пользуются, и все в нем вызывало зависть, острое желание жить так же – в такой же двух– или трехкомнатной квартире, обогреваемой водяным отоплением, без всяких забот о печке, об угле, о дровах; на кухне – газ, чиркнул спичку и ставь на синий огонек чайник или кастрюльку, вари борщ; белая ванна в кафельной комнатке, – хочешь, хоть пять раз на день мойся в свое удовольствие. В нижнем этаже дома продуктовый магазин, а на углу – другой, через дорогу – третий; хлеб, масло, молоко, сыр, колбаса, копченая рыба, крупа, сахар, вино, пиво – все рядом, все – вот оно, в двух шагах, рукой подать, и всегда в наличии, в любой день и час, не то что в бобылевском магазинчике. Товарищи его городские делились удачами: тому на заводе профком на всю семью путевку дал – прокатиться по Волге на туристическом теплоходе, тот дачку себе под городом построил, сад развел, теперь свои яблоки, огурцы, помидоры; третий – шариками ворочать горазд, рационализацию придумал, тысячную премию отхватил, решает теперь – куда ее истратить, на «Жигуль» отложить или на курорт съездить…
Володьке хотелось всего: и премий, и по Волге в компании заводских дружков, и такой, как у них, работы – точно по стрелкам, восемь часиков в день и ни минутой больше, и два дня в неделю совсем вольных, – куда хочешь, туда и девай, хоть насквозь проспи, или ходи в гости, или «козла» во дворе забивай в шумном кругу доминошников…
Сделаться заводским рабочим не представляло никакой сложности. Когда Володька подсчитывал, по скольким специальностям он может работать, то получалось их чуть не с десяток: и дизелист, и крановщик, и водитель автопогрузчика, и слесарь, и монтажник, и стропальщик, и фрезеровщик, и токарь. Каждому заводу требовались люди этих специальностей, на дверях каждой проходной висели объявления, предлагающие и станок, и, на первых порах, место в благоустроенном общежитии.
Но в такой же мере, в какой жизнь заводского рабочего соблазняла Володьку, она и пугала его. Внутреннее чувство говорило ему, что с его характером, с его привычками ему не ужиться в городе, не годен он для завода с его строгой дисциплиной, железным порядком. Это хорошо – нормированный труд. Но – приди минута в минуту, раньше времени не покинь цеха, а уж если пропустил день – так это прогул, «чепэ», держи ответ, клянись, что больше такого не повторишь. В Володьке же жила стихия, не подвластная даже ему самому. Загоревшись, он мог не слезать с трактора и двадцать часов или, как в прошлую уборку, косить без остановки почти сутки, загнав до полной потери сил всех своих помощников, шоферов, возивших его зерно на колхозный ток. И тут же случалось с ним и такое: нападала непонятная апатия – и он бросал трактор прямо в поле, отговариваясь потом какими-нибудь неполадками, а то и вовсе не выходил на работу и день, и другой, и третий, бражничал с приятелями. Пожурят его Илья Иванович, Капустин, иногда и сам Василий Федорович накричит, да и простят. А как не простить, если в колхозе механизаторов нехватка? И не такое простишь. А завод потерпит ли такого работника? Володька знал: нет, не потерпит, привычной воли там ему уже не будет, там живи не по душе, не по нраву, а как тебе диктуют часовые стрелки, заводской график. И это удерживало его от переезда в город, оставляло в колхозе.
Долгое время он жил и работал без какого-либо интереса, своей цели, как многие вокруг: просто зашибал деньгу, и величина заработка была единственной важной для него вещью. Выводили в ведомости хорошо – он был доволен и собой, и колхозом, и жизнью, выпивал на радостях с друзьями; выводили меньше – ворчал, сразу становился недовольным всеми колхозными порядками – и расценками, и учетом, вспоминал все прежние обиды, сравнивал с тем, что на «производстве», и грозил бригадиру, Илье Ивановичу, что уйдет и никто его не задержит. И тоже выпивал – с досады, залить свою злость.
Перелом в нем начался, когда однажды осенью в праздник Урожая он побывал на слете районных механизаторов. Слет был многолюдным, никакое помещение не вместило бы всех, и потому собрались не в райцентре, а за городом, в роще. Из досок была сколочена огромная сцена, убранная гирляндами цветов, красными полотнищами. Райпотребсоюз развернул под деревьями буфеты, ларьки с хорошими товарами. Гулянье длилось весь день. Но сначала была торжественная часть. На сцену, в президиум, посадили лучших мастеров уборки – комбайнеров, шоферов. Каждого выкликали полным именем, с указанием заслуг – убранных гектаров, намолоченных и перевезенных центнеров. Люди выходили празднично наряженные, в лучших своих костюмах, в орденах, медалях. Каждому оркестр играл туш. Тысячная толпа собравшихся хлопала в ладоши. На сцену, утопающую в цветах и кумаче, поднялось человек семьдесят. Сновали потные фотографы, снимали передовиков, знатных людей района. Телевизионщики из Воронежа целились в них длинными объективами своих телекамер: слет показывали всей области. Накануне в газете было написано, что телевизоров в области за миллион, – значит, на миллионе экранов повторялись лица сидящих на сцене передовиков.
Володька попал на слет случайно: встретился в райцентре с приятелями, они сказали, что райпотребсоюз повез в рощу целый грузовик чешского пива; тут кстати подвернулась машина, всей гурьбой они залезли в нее и поехали в рощу.
В толпе Володька отбился от приятелей; пива пока не продавали, пришлось стоять, смотреть на торжество. Среди знатных комбайнеров было много знакомых Володьке. Он привык видеть их в грязных спецовках, с черными руками и лицами. А тут смотрел и дивился – они или не они? Так возвысил, выделил их из прочих людей праздник. Стоял на сцене и тесть Володьки Петр Васильевич, смущенно прячась за спины товарищей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Володька почувствовал, что трезвеет. Он повернулся на спину, вытянулся на кровати, потер руками лицо, голову, сгоняя с себя хмельную сонную муть.
– Не буду я ничего подавать. Не время сейчас.
– Почему – не время? – встревожилась Клавка. – Столько про это говорили, столько я ждала… Ты по смотри, как у нас все хорошо получается. Переедешь ко мне. Получим другую квартиру, из двух комнат. Я к самому предрику пойду, так на него насяду! Я ради тебя все сделаю, зубами, а вырву! Мне и милиция вся знакомая. Вернут тебе права, устрою тебя в райпотребсоюз шофером. Знаешь, как заживем! Все у тебя будет. Через год машину заимеем, «Жигули». Неужто тебе охота и дальше в колхозе своем ковыряться? Кто ты там, – чумазик! С машины на трактор тебя уже согнали, а потом и с трактора сгонят, вилы в руки дадут. Что там тебе светит? А со мной будешь жить, как человек…
Клавка говорила горячим полушепотом, каждая подробность была припасена ею заранее, не раз обдумана, примеряна к их будущей совместной жизни. То и дело склоняясь к Володьке, она оглаживала его руками, такими же горячими, возбужденными, как и ее взволнованные слова, шелестящие над ним во мраке.
– Хоть что-нибудь хорошее Люба твоя для тебя сделала? Ославила только на всю деревню, опозорила. Пятно на тебя наложила, в самые никудышние произвела. Все хотела из тебя – не знаю кого, профессора сделать. А ей и профессора было б мало, с ее-то гонором… А мне ты и такой люб, какой есть. Мы с тобой год прожили – душа в душу, ни разу не поссорились. Мне прям радость, как праздник какой – тебе уважить, хорошее тебе сделать… Не хочешь шофером, я тебя на другое место устрою, куда только схочешь, какое глянется.
Володьке заманчивы были соблазны, что открывала перед ним Клавка, еще недавно, возможно, они разожгли бы его аппетит и, кто знает, может, он и дал бы Клавке завлечь себя, затянуть в свой сыто-пьяный омут: а что – ведь и в самом деле вкусно, что она сулит! Но он твердо помнил про свое и, обрывая поток горячих, пересыпанных поцелуями и ласками слов, сказал, как бы ставя решительную точку на Клавкиных стараниях:
– Ждали – и еще подождем. Сейчас мне все это не к месту. Понятно? И развод этот, и женитьба. Подождать с ними надо.
– Но почему, почему?
Володька тяжело, насупленно молчал. Как объяснить Клавке все то сложное сплетение желаний, замыслов, расчетов, надежд, что зародились в нем с некоторых пор и лежали беспокоящим душу грузом? Он и себе бы не смог изложить все это четкими словами. А Клавка и вовсе не поймет. Не захочет понять. Женщина, когда на что-то нацелилась, будто глуха, ты ей толкуешь, а она точно не слышит, у ней на уме одно – вынь да подай, что ей самой надо…
– Есть одно дело. Вот выгорит оно… Или уж если не выгорит.
– Какое дело?
– Рано про него говорить.
– Что-то ты темнишь… – Досада прорвалась у Клавки. – Ты мне ответь честно – бабу другую завел?
– Тьфу! – плюнул Володька в темноту перед собой. – И что у вас, женщин, мозги так набекрень устроены, обязательно бабу приплесть! Как будто на одних бабах мир вертится… Ладно, скажу тебе. Только не болтай. Орденок может выгореть мне за уборку. Или даже того больше… – Володька запнулся, язык не поворотился сказать про Звезду Героя. Уж слишком было это вожделенно. Дух даже захватывало. Но в мыслях она у него сверкала. – А моральный облик – он, знаешь, тоже на учете… Теперь понятно тебе? Так что ты это дело пока не торопи, запри свой язык на замок. Успеется. И Любке не на пожар, обождет, и ты за месяц-другой не слиняешь… И спи ты, наконец, ну тебя в трубу, мне завтра спозаранок подыматься, а ты это мутево развела…
16
Утром Володька действительно поднялся рано, но ушел из дому не сразу, в девятом часу. Старательно побрился, надел под комбинезон белую рубашку, помыл и надраил щеткой сапоги, туго затянул поверх комбинезона поясной ремень. Погляделся в зеркало – каков? Видом своим остался доволен: рабочий человек, не чистюля, и в то же время – аккуратен, собран. Настоящий сознательный передовик, какими они на фотографиях в газетах.
Клавка накормила его яичницей с салом, опять поставила бутылку, но пить Володька не стал, даже ради опохмелки. Передовик – так уж передовик…
По райцентру он шел не торопясь, но все же к редакции районной газеты пришел рано, – еще не было ни сотрудников, ни редактора.
Володька сел на лавочку в палисаднике, закурил и стал ждать.
В палисаднике на клумбе желтели чахлые цветы. Над ними вились пчелы, перелетали с венчика на венчик. Бедна была их добыча. И пчелам трудно приходилось в это лето.
Володька докурил папиросу, достал другую. Не потому, что волновался. Волноваться ему было нечего. Дело его верное, в этом он нисколько не сомневался. Дура все же Клавка, надумала – шофером его в райпо! Себе в помощники – в четыре руки тащить, обарахляться! Дорожка эта известная: годик, другой – и небо в клеточку… Нет, у него другой путь есть, чтоб все иметь и не прятаться, не дрожать, что в один день явятся, строгие люди и спросят: «А откуда у тебя, мил-друг, капиталы взялись на «Жигуль»? Нет, к нему все придет в открытую, да еще и слава, почет в районном, а может, и в областном масштабе…
Было время, когда он страстно, до бессонниц, до того, что ни на что вокруг не могли смотреть его глаза, хотел в город, хотел жить и работать там, как многие его сверстники, что выросли в Бобылевке и соседних деревнях. Он бывал у них в гостях, смотрел, как они живут, что имеют, чем пользуются, и все в нем вызывало зависть, острое желание жить так же – в такой же двух– или трехкомнатной квартире, обогреваемой водяным отоплением, без всяких забот о печке, об угле, о дровах; на кухне – газ, чиркнул спичку и ставь на синий огонек чайник или кастрюльку, вари борщ; белая ванна в кафельной комнатке, – хочешь, хоть пять раз на день мойся в свое удовольствие. В нижнем этаже дома продуктовый магазин, а на углу – другой, через дорогу – третий; хлеб, масло, молоко, сыр, колбаса, копченая рыба, крупа, сахар, вино, пиво – все рядом, все – вот оно, в двух шагах, рукой подать, и всегда в наличии, в любой день и час, не то что в бобылевском магазинчике. Товарищи его городские делились удачами: тому на заводе профком на всю семью путевку дал – прокатиться по Волге на туристическом теплоходе, тот дачку себе под городом построил, сад развел, теперь свои яблоки, огурцы, помидоры; третий – шариками ворочать горазд, рационализацию придумал, тысячную премию отхватил, решает теперь – куда ее истратить, на «Жигуль» отложить или на курорт съездить…
Володьке хотелось всего: и премий, и по Волге в компании заводских дружков, и такой, как у них, работы – точно по стрелкам, восемь часиков в день и ни минутой больше, и два дня в неделю совсем вольных, – куда хочешь, туда и девай, хоть насквозь проспи, или ходи в гости, или «козла» во дворе забивай в шумном кругу доминошников…
Сделаться заводским рабочим не представляло никакой сложности. Когда Володька подсчитывал, по скольким специальностям он может работать, то получалось их чуть не с десяток: и дизелист, и крановщик, и водитель автопогрузчика, и слесарь, и монтажник, и стропальщик, и фрезеровщик, и токарь. Каждому заводу требовались люди этих специальностей, на дверях каждой проходной висели объявления, предлагающие и станок, и, на первых порах, место в благоустроенном общежитии.
Но в такой же мере, в какой жизнь заводского рабочего соблазняла Володьку, она и пугала его. Внутреннее чувство говорило ему, что с его характером, с его привычками ему не ужиться в городе, не годен он для завода с его строгой дисциплиной, железным порядком. Это хорошо – нормированный труд. Но – приди минута в минуту, раньше времени не покинь цеха, а уж если пропустил день – так это прогул, «чепэ», держи ответ, клянись, что больше такого не повторишь. В Володьке же жила стихия, не подвластная даже ему самому. Загоревшись, он мог не слезать с трактора и двадцать часов или, как в прошлую уборку, косить без остановки почти сутки, загнав до полной потери сил всех своих помощников, шоферов, возивших его зерно на колхозный ток. И тут же случалось с ним и такое: нападала непонятная апатия – и он бросал трактор прямо в поле, отговариваясь потом какими-нибудь неполадками, а то и вовсе не выходил на работу и день, и другой, и третий, бражничал с приятелями. Пожурят его Илья Иванович, Капустин, иногда и сам Василий Федорович накричит, да и простят. А как не простить, если в колхозе механизаторов нехватка? И не такое простишь. А завод потерпит ли такого работника? Володька знал: нет, не потерпит, привычной воли там ему уже не будет, там живи не по душе, не по нраву, а как тебе диктуют часовые стрелки, заводской график. И это удерживало его от переезда в город, оставляло в колхозе.
Долгое время он жил и работал без какого-либо интереса, своей цели, как многие вокруг: просто зашибал деньгу, и величина заработка была единственной важной для него вещью. Выводили в ведомости хорошо – он был доволен и собой, и колхозом, и жизнью, выпивал на радостях с друзьями; выводили меньше – ворчал, сразу становился недовольным всеми колхозными порядками – и расценками, и учетом, вспоминал все прежние обиды, сравнивал с тем, что на «производстве», и грозил бригадиру, Илье Ивановичу, что уйдет и никто его не задержит. И тоже выпивал – с досады, залить свою злость.
Перелом в нем начался, когда однажды осенью в праздник Урожая он побывал на слете районных механизаторов. Слет был многолюдным, никакое помещение не вместило бы всех, и потому собрались не в райцентре, а за городом, в роще. Из досок была сколочена огромная сцена, убранная гирляндами цветов, красными полотнищами. Райпотребсоюз развернул под деревьями буфеты, ларьки с хорошими товарами. Гулянье длилось весь день. Но сначала была торжественная часть. На сцену, в президиум, посадили лучших мастеров уборки – комбайнеров, шоферов. Каждого выкликали полным именем, с указанием заслуг – убранных гектаров, намолоченных и перевезенных центнеров. Люди выходили празднично наряженные, в лучших своих костюмах, в орденах, медалях. Каждому оркестр играл туш. Тысячная толпа собравшихся хлопала в ладоши. На сцену, утопающую в цветах и кумаче, поднялось человек семьдесят. Сновали потные фотографы, снимали передовиков, знатных людей района. Телевизионщики из Воронежа целились в них длинными объективами своих телекамер: слет показывали всей области. Накануне в газете было написано, что телевизоров в области за миллион, – значит, на миллионе экранов повторялись лица сидящих на сцене передовиков.
Володька попал на слет случайно: встретился в райцентре с приятелями, они сказали, что райпотребсоюз повез в рощу целый грузовик чешского пива; тут кстати подвернулась машина, всей гурьбой они залезли в нее и поехали в рощу.
В толпе Володька отбился от приятелей; пива пока не продавали, пришлось стоять, смотреть на торжество. Среди знатных комбайнеров было много знакомых Володьке. Он привык видеть их в грязных спецовках, с черными руками и лицами. А тут смотрел и дивился – они или не они? Так возвысил, выделил их из прочих людей праздник. Стоял на сцене и тесть Володьки Петр Васильевич, смущенно прячась за спины товарищей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46