Холод стоял зверский. Он прикрыл глаза и слепо уставился сквозь стекло на внутренний двор, слабый свет, падавший из соседнего окна, и облупившуюся картину на фасаде дома напротив. Сонмище лиц, мертвенно-бледных, глумящихся, было тут как тут, отражаясь в стекле. Они являлись ему во сне, в ночных кошмарах, в лужах на асфальте, словно привидения, не смирившиеся с тем, что обитают в мире ином. Лица, искаженные гневом. Они дожидались его, и он знал, что есть только один способ избавиться от них. Ему стоило усилий признаться в своих тайных помыслах, но доктор отнесся к его словам очень серьезно: «Чрезвычайно важно, чтобы ты не убегал от них, – так он сказал. – Они олицетворяют твои страхи. Это твоя внутренняя ярость рвется наружу. Они часть тебя, но ты не должен им позволить одержать над собой верх. Мы будем бороться против твоих лиц вместе», – обещал он. Доктор знал, что делать.
Старик шагнул к батарее и пощупал ее: она была теплой.
Из кармана плаща он вытащил лист бумаги. Тотчас швырнув листовку на пол, точно она была заражена спорами инфекционной болезни, он отпрянул. Глаза его выкатились из орбит. Будь проклят арабский иммиграционный центр в квартале Чуэка и его религиозные памфлеты.
Старик явился туда в девять вечера, надеясь, что церемония уже закончилась. Ему требовалось сориентироваться на местности, уяснить сложность задачи и заодно перекусить, но служитель культа запоздал. «Служитель культа, аятолла, или как там его, но уж точно не священник», – подумал старик. Худой мусульманин с густой бородой и в огромных очках в черной роговой оправе. Очки соскальзывали с переносицы в течение всей службы. Старика выводило из себя, что иноверец ежеминутно поправлял их, водворяя на место. Его тело утопало в складках просторного коричневого балахона dish-dasha, доходившего ему до пят. Пресловутый центр полностью занимал здание, расположенное на задворках Гран-Виа. Это грязное строение с темными окнами, забранными металлическими решетками во избежание вандализма, служило приютом обездоленным, а также центром информации для тысяч нелегальных иммигрантов, наводнявших город.
Старик ощерился, вспомнив шайку побирушек и отверженных, собиравшихся там каждый вечер, чтобы кое-как вытерпеть службу в обмен на жалкие крохи хлеба и стакан горячего молока. И пусть не говорят об истинном благочестии этой банды отверженных! Как истинный знаток человеческой натуры (во всяком случае, он считал себя таковым), старик ни секунды не верил в их набожность. Ему даже не требовалось подтверждение из уст доктора. Дай Бог, доктор спасет его душу.
Темная кожа и одежда, которую он носил, помогли ему слиться незаметно с сотней людей, набившихся в общий зал. Служитель культа, аятолла, или как там его, протиснулся сквозь толпу к деревянному столу, на котором красовался магнитофон «Сони». Он вставил кассету, и песнь муэдзина зазвучала из японских стереоколонок. Старику пришлось вынести всю службу, стоя на коленях на засаленном коврике и слушая магнитофонную запись сур Корана. Его сосед справа заснул, уткнувшись лбом в пол, и на секунду старик вообразил, что тот помер. Зал походил на столовую в казарме, откуда вынесли столы, чтобы освободить место для людей, молившихся стройными рядами, обратив лицо в сторону Мекки. «Люди, надо же их как-то называть», – думал старик. Однако он не выходил из роли: складываясь пополам, отбивал поклоны вместе с остальными, когда следовало, и притворялся, будто бормочет слова молитвы неверных. Грязь на лице и многодневную щетину он счел достаточной маскировкой, чтобы без проблем сойти за араба.
После молитвы в зал вернули скамейки, и началась раздача ужина за стойкой, находившейся в дальнем конце помещения. Послышались громкие возгласы. «Хорош!» – кричал официант, когда считал, что один из тех, кто штурмовал стойку, получил приличную порцию. Дождь продолжался, когда старик выбрался на улицу. Он плотнее запахнул плащ и поплелся домой, не обращая внимания на редкие приветствия на чужом языке, впрочем, довольно равнодушные.
Старик глубоко вздохнул, пристально вглядываясь в белые лица, пляшущие среди капель на стекле, и вдруг его губы растянулись в уродливом подобии улыбки. Он впервые улыбнулся (хотя его улыбка больше походила на болезненную гримасу) за многие годы. Но теперь все изменилось: доктор предложил ему план.
7 апреля, воскресенье
Убийцы обычно возвращаются на место преступления. Себаштиану чувствовал себя неуютно, петляя по Мадриду по следам Каина. Они договорились называть убийцу Каином, ибо не существовало персонажа порочнее, кто вызывал бы большее отвращение. Выбор имени стал первым шагом к его поимке.
На улицах было немноголюдно. Холод и моросящий дождь да ранний час не располагали жителей города к прогулкам. И все же Португалец кожей ощущал чье-то зловещее присутствие, отчего волосы вставали дыбом у него на затылке. Себаштиану поднялся на мост Сеговии и неторопливо пошел в сторону Морерии, глядя сверху вниз на Ронда де Сеговия и панораму старого города; слева, в глубине квартала, он различил начало улицы Нунсио.
Что движет таким человеком, как Каин? Себаштиану всегда изумляло, сколь ничтожны порой причины, побуждавшие существа, наделенные душой, разумом и сердцем, с одержимостью бросаться в омут преступлений, от которых стыла кровь в жилах. Португалец прочел несчетное количество книг, докладов, диссертаций и материалов конференций, пытавшихся приподнять завесу тайны. Но сам он так и не смог преодолеть заветный барьер, чтобы понять менталитет своих противников.
Кем окажется следующая жертва? В соответствии с сюжетной линией «Божественной комедии» – некий ересиарх, а Данте с его средневековым религиозным мышлением истолковывал это понятие весьма своеобразно. Будет ли Каин придерживаться современных взглядов, начав охоту в сектах, обосновавшихся в Мадриде? Или же он предпочтет следовать средневековым канонам, согласно которым сочтены дни всякого человека, кто не верит ревностно (без тени сомнения) в христианскую доктрину? Скорее всего преступник выберет первый вариант, поскольку для него главное – вызов.
Себаштиану спустился с моста, свернув направо, в парк Вистильяс. Углубившись под сень деревьев, он шел по скверу, пока в отдалении не показались автомобили, сновавшие под виадуком. Тогда он остановился под ветвями, спасаясь от дождя. Португалец вздохнул, выпустив облачко пара. Воспоминания о далеком прошлом до сих пор не отпускали его, причиняя боль.
Мать Себаштиану покончила с собой накануне его двенадцатого дня рождения, предварительно купив подарок и спрятав его в недрах шкафа в комнате сына. Себаштиану нашел подарок, зачем-то устроив раскопки в шкафу, – он теперь уже и не помнил, с какой целью. Ее звали София. Несмотря на прошедшие годы, ее образ, словно запечатленный на фотографии, вставал у Себаштиану перед глазами. Красивая, высокая, энергичная, пылкая женщина. Ощущение полноты жизни покинуло и ее мужа, когда она умерла. Энрике Сильвейра, профессор литературы и замечательный писатель. Его отец. Человек, который после трагедии отрешился от мирских дел; он необратимо отдалился от своего сына, погрузившись в научные исследования, и жил книгами и интересами общества «Друзья Кембриджа». Естественное и объяснимое поведение для того, кому стало незачем вставать по утрам. Вот только оно было непостижимым и непростительным с точки зрения двенадцатилетнего мальчика.
Через год после смерти матери они вернулись в Лиссабон, и Себаштиану прожил там два года, предоставленный сам себе, под ненавязчивым и необременительным присмотром дальнего родственника. В пятнадцать его отправили в школу-интернат в Лондоне. О том периоде своей жизни он сохранил мало воспоминаний: английская еда, которую он так никогда и не полюбил, какой-то приятель, чье имя уже давно забылось, и каникулы в Сотогранде, в доме бабушки и дедушки. Университет и его первая работа прошли в семье незамеченными. Затем отец умер. Из родных у Себаштиану остался один Орасио Патакиола, двоюродный брат матери. Дядя был человеком необыкновенной душевной щедрости и не скупился на проявления любви и теплоту, чего Себаштиану так не хватало в отрочестве.
– Себаштиану Сильвейра.
Себаштиану удивленно вскинул голову и вопросительно посмотрел на обратившегося к нему прохожего. Лицо показалось знакомым, но имя Португальцу вспомнить не удалось.
– Рад встрече, – заявил субъект.
Он был маленького роста, тощий и неприятный. Выступавшие острые скулы сообщали ему сходство с оголодавшей крысой, вернее, хорьком. Он произносил слова в нос, как при сильном насморке. Выраженный андалузский говор выдавал уроженца юга.
Себаштиану развел руками, извиняясь:
– Прошу меня простить, но я не помню вашего имени. – Он улыбнулся, чтобы сгладить впечатление от своей забывчивости.
– Гарри Альварес, – представился тот. Замолчав, он поспешно выхватил из кармана пальто грязный носовой платок и чихнул, содрогнувшись всем телом. Отвернуться или прикрыть платком нос он при этом не позаботился. Себаштиану отодвинулся от невежи на шаг. Тот высморкался и продолжал: – Да, представьте, мы познакомились несколько лет назад в связи с тем громким делом о террористах в Мадриде. Я работаю в журнале «Конфиденсиаль». – Он широко улыбнулся и, преодолев разделявшее их расстояние, слегка хлопнул Португальца по плечу. Себаштиану выругался про себя.
– Теперь припоминаю, – сухо заметил он. Репортер вел колонку криминальной хроники и надоел Себаштиану до смерти, когда Сильвейра участвовал в задержании боевиков террористической группировки. Хроники Альвареса славились больше сенсационностью, нежели профессионализмом; правды в них содержалось куда меньше, чем вредных домыслов и преувеличений. Вроде бы журналист был родом из Гибралтара.
– Редкостная удача, что мы наконец встретились. Мы ведь тысячу лет не виделись. Надеюсь, вы не держите на меня зла?
Он осклабился, обнажив пожелтевшие от табака зубы. Себаштиану напрягся, понимая, к чему клонит репортер.
– Нам не о чем разговаривать, сеньор Альварес, – ответил он, подготавливая почву для отступления.
– Я видел вас вчера на пресс-конференции.
Себаштиану, не отвечая, смотрел на репортера и ждал, что последует дальше.
– Буду откровенен, – сказал тот, вытирая нос мокрым платком. – Мы встретились не случайно. Я освещаю это дело о серийном убийце в журнале, и меня заинтересовало ваше присутствие в зале. Погодите…
Репортер поспешил заступить дорогу Себаштиану, который сделал попытку улизнуть со словами:
– Прошу прощения, но я спешу.
– Только одну минуту, я все объясню, – настаивал Альварес. – В столице объявился маньяк, и это сенсация. Я разговаривал с комиссаром Гонсалесом, и мне хотелось бы… – Его опять скрутила судорога, так что в горле заклокотало, и он оглушительно чихнул. – Извините… Я говорил, что мне хотелось бы знать вашу точку зрения.
Себаштиану сделал удивленное лицо.
– Мою? Следствие ведет полиция. При чем тут я?
– Я не намерен вам докучать. – Не подлежало сомнению, что он сделает это не задумываясь. – Но меня не проведешь. Если профессор Сильвейра объявляется в зале, где проходит пресс-конференция по поводу серийных убийств, а затем разговаривает с офицером, возглавляющим расследование, и его помощником и удаляется в сопровождении агента спецслужбы, – репортер перевел дух, – логично предположить, будто происходит нечто серьезное, не так ли?
– Повторяю, делом занимается полиция. Я в стороне. Ничем не могу помочь.
– А может, не хотите, – зловеще прошипел Альварес.
Себаштиану пожал плечами.
– Сожалею, – сказал он и двинулся прочь.
– Мне ужасно не хотелось бы ставить в известность Гонсалеса, что вы давали мне интервью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58
Старик шагнул к батарее и пощупал ее: она была теплой.
Из кармана плаща он вытащил лист бумаги. Тотчас швырнув листовку на пол, точно она была заражена спорами инфекционной болезни, он отпрянул. Глаза его выкатились из орбит. Будь проклят арабский иммиграционный центр в квартале Чуэка и его религиозные памфлеты.
Старик явился туда в девять вечера, надеясь, что церемония уже закончилась. Ему требовалось сориентироваться на местности, уяснить сложность задачи и заодно перекусить, но служитель культа запоздал. «Служитель культа, аятолла, или как там его, но уж точно не священник», – подумал старик. Худой мусульманин с густой бородой и в огромных очках в черной роговой оправе. Очки соскальзывали с переносицы в течение всей службы. Старика выводило из себя, что иноверец ежеминутно поправлял их, водворяя на место. Его тело утопало в складках просторного коричневого балахона dish-dasha, доходившего ему до пят. Пресловутый центр полностью занимал здание, расположенное на задворках Гран-Виа. Это грязное строение с темными окнами, забранными металлическими решетками во избежание вандализма, служило приютом обездоленным, а также центром информации для тысяч нелегальных иммигрантов, наводнявших город.
Старик ощерился, вспомнив шайку побирушек и отверженных, собиравшихся там каждый вечер, чтобы кое-как вытерпеть службу в обмен на жалкие крохи хлеба и стакан горячего молока. И пусть не говорят об истинном благочестии этой банды отверженных! Как истинный знаток человеческой натуры (во всяком случае, он считал себя таковым), старик ни секунды не верил в их набожность. Ему даже не требовалось подтверждение из уст доктора. Дай Бог, доктор спасет его душу.
Темная кожа и одежда, которую он носил, помогли ему слиться незаметно с сотней людей, набившихся в общий зал. Служитель культа, аятолла, или как там его, протиснулся сквозь толпу к деревянному столу, на котором красовался магнитофон «Сони». Он вставил кассету, и песнь муэдзина зазвучала из японских стереоколонок. Старику пришлось вынести всю службу, стоя на коленях на засаленном коврике и слушая магнитофонную запись сур Корана. Его сосед справа заснул, уткнувшись лбом в пол, и на секунду старик вообразил, что тот помер. Зал походил на столовую в казарме, откуда вынесли столы, чтобы освободить место для людей, молившихся стройными рядами, обратив лицо в сторону Мекки. «Люди, надо же их как-то называть», – думал старик. Однако он не выходил из роли: складываясь пополам, отбивал поклоны вместе с остальными, когда следовало, и притворялся, будто бормочет слова молитвы неверных. Грязь на лице и многодневную щетину он счел достаточной маскировкой, чтобы без проблем сойти за араба.
После молитвы в зал вернули скамейки, и началась раздача ужина за стойкой, находившейся в дальнем конце помещения. Послышались громкие возгласы. «Хорош!» – кричал официант, когда считал, что один из тех, кто штурмовал стойку, получил приличную порцию. Дождь продолжался, когда старик выбрался на улицу. Он плотнее запахнул плащ и поплелся домой, не обращая внимания на редкие приветствия на чужом языке, впрочем, довольно равнодушные.
Старик глубоко вздохнул, пристально вглядываясь в белые лица, пляшущие среди капель на стекле, и вдруг его губы растянулись в уродливом подобии улыбки. Он впервые улыбнулся (хотя его улыбка больше походила на болезненную гримасу) за многие годы. Но теперь все изменилось: доктор предложил ему план.
7 апреля, воскресенье
Убийцы обычно возвращаются на место преступления. Себаштиану чувствовал себя неуютно, петляя по Мадриду по следам Каина. Они договорились называть убийцу Каином, ибо не существовало персонажа порочнее, кто вызывал бы большее отвращение. Выбор имени стал первым шагом к его поимке.
На улицах было немноголюдно. Холод и моросящий дождь да ранний час не располагали жителей города к прогулкам. И все же Португалец кожей ощущал чье-то зловещее присутствие, отчего волосы вставали дыбом у него на затылке. Себаштиану поднялся на мост Сеговии и неторопливо пошел в сторону Морерии, глядя сверху вниз на Ронда де Сеговия и панораму старого города; слева, в глубине квартала, он различил начало улицы Нунсио.
Что движет таким человеком, как Каин? Себаштиану всегда изумляло, сколь ничтожны порой причины, побуждавшие существа, наделенные душой, разумом и сердцем, с одержимостью бросаться в омут преступлений, от которых стыла кровь в жилах. Португалец прочел несчетное количество книг, докладов, диссертаций и материалов конференций, пытавшихся приподнять завесу тайны. Но сам он так и не смог преодолеть заветный барьер, чтобы понять менталитет своих противников.
Кем окажется следующая жертва? В соответствии с сюжетной линией «Божественной комедии» – некий ересиарх, а Данте с его средневековым религиозным мышлением истолковывал это понятие весьма своеобразно. Будет ли Каин придерживаться современных взглядов, начав охоту в сектах, обосновавшихся в Мадриде? Или же он предпочтет следовать средневековым канонам, согласно которым сочтены дни всякого человека, кто не верит ревностно (без тени сомнения) в христианскую доктрину? Скорее всего преступник выберет первый вариант, поскольку для него главное – вызов.
Себаштиану спустился с моста, свернув направо, в парк Вистильяс. Углубившись под сень деревьев, он шел по скверу, пока в отдалении не показались автомобили, сновавшие под виадуком. Тогда он остановился под ветвями, спасаясь от дождя. Португалец вздохнул, выпустив облачко пара. Воспоминания о далеком прошлом до сих пор не отпускали его, причиняя боль.
Мать Себаштиану покончила с собой накануне его двенадцатого дня рождения, предварительно купив подарок и спрятав его в недрах шкафа в комнате сына. Себаштиану нашел подарок, зачем-то устроив раскопки в шкафу, – он теперь уже и не помнил, с какой целью. Ее звали София. Несмотря на прошедшие годы, ее образ, словно запечатленный на фотографии, вставал у Себаштиану перед глазами. Красивая, высокая, энергичная, пылкая женщина. Ощущение полноты жизни покинуло и ее мужа, когда она умерла. Энрике Сильвейра, профессор литературы и замечательный писатель. Его отец. Человек, который после трагедии отрешился от мирских дел; он необратимо отдалился от своего сына, погрузившись в научные исследования, и жил книгами и интересами общества «Друзья Кембриджа». Естественное и объяснимое поведение для того, кому стало незачем вставать по утрам. Вот только оно было непостижимым и непростительным с точки зрения двенадцатилетнего мальчика.
Через год после смерти матери они вернулись в Лиссабон, и Себаштиану прожил там два года, предоставленный сам себе, под ненавязчивым и необременительным присмотром дальнего родственника. В пятнадцать его отправили в школу-интернат в Лондоне. О том периоде своей жизни он сохранил мало воспоминаний: английская еда, которую он так никогда и не полюбил, какой-то приятель, чье имя уже давно забылось, и каникулы в Сотогранде, в доме бабушки и дедушки. Университет и его первая работа прошли в семье незамеченными. Затем отец умер. Из родных у Себаштиану остался один Орасио Патакиола, двоюродный брат матери. Дядя был человеком необыкновенной душевной щедрости и не скупился на проявления любви и теплоту, чего Себаштиану так не хватало в отрочестве.
– Себаштиану Сильвейра.
Себаштиану удивленно вскинул голову и вопросительно посмотрел на обратившегося к нему прохожего. Лицо показалось знакомым, но имя Португальцу вспомнить не удалось.
– Рад встрече, – заявил субъект.
Он был маленького роста, тощий и неприятный. Выступавшие острые скулы сообщали ему сходство с оголодавшей крысой, вернее, хорьком. Он произносил слова в нос, как при сильном насморке. Выраженный андалузский говор выдавал уроженца юга.
Себаштиану развел руками, извиняясь:
– Прошу меня простить, но я не помню вашего имени. – Он улыбнулся, чтобы сгладить впечатление от своей забывчивости.
– Гарри Альварес, – представился тот. Замолчав, он поспешно выхватил из кармана пальто грязный носовой платок и чихнул, содрогнувшись всем телом. Отвернуться или прикрыть платком нос он при этом не позаботился. Себаштиану отодвинулся от невежи на шаг. Тот высморкался и продолжал: – Да, представьте, мы познакомились несколько лет назад в связи с тем громким делом о террористах в Мадриде. Я работаю в журнале «Конфиденсиаль». – Он широко улыбнулся и, преодолев разделявшее их расстояние, слегка хлопнул Португальца по плечу. Себаштиану выругался про себя.
– Теперь припоминаю, – сухо заметил он. Репортер вел колонку криминальной хроники и надоел Себаштиану до смерти, когда Сильвейра участвовал в задержании боевиков террористической группировки. Хроники Альвареса славились больше сенсационностью, нежели профессионализмом; правды в них содержалось куда меньше, чем вредных домыслов и преувеличений. Вроде бы журналист был родом из Гибралтара.
– Редкостная удача, что мы наконец встретились. Мы ведь тысячу лет не виделись. Надеюсь, вы не держите на меня зла?
Он осклабился, обнажив пожелтевшие от табака зубы. Себаштиану напрягся, понимая, к чему клонит репортер.
– Нам не о чем разговаривать, сеньор Альварес, – ответил он, подготавливая почву для отступления.
– Я видел вас вчера на пресс-конференции.
Себаштиану, не отвечая, смотрел на репортера и ждал, что последует дальше.
– Буду откровенен, – сказал тот, вытирая нос мокрым платком. – Мы встретились не случайно. Я освещаю это дело о серийном убийце в журнале, и меня заинтересовало ваше присутствие в зале. Погодите…
Репортер поспешил заступить дорогу Себаштиану, который сделал попытку улизнуть со словами:
– Прошу прощения, но я спешу.
– Только одну минуту, я все объясню, – настаивал Альварес. – В столице объявился маньяк, и это сенсация. Я разговаривал с комиссаром Гонсалесом, и мне хотелось бы… – Его опять скрутила судорога, так что в горле заклокотало, и он оглушительно чихнул. – Извините… Я говорил, что мне хотелось бы знать вашу точку зрения.
Себаштиану сделал удивленное лицо.
– Мою? Следствие ведет полиция. При чем тут я?
– Я не намерен вам докучать. – Не подлежало сомнению, что он сделает это не задумываясь. – Но меня не проведешь. Если профессор Сильвейра объявляется в зале, где проходит пресс-конференция по поводу серийных убийств, а затем разговаривает с офицером, возглавляющим расследование, и его помощником и удаляется в сопровождении агента спецслужбы, – репортер перевел дух, – логично предположить, будто происходит нечто серьезное, не так ли?
– Повторяю, делом занимается полиция. Я в стороне. Ничем не могу помочь.
– А может, не хотите, – зловеще прошипел Альварес.
Себаштиану пожал плечами.
– Сожалею, – сказал он и двинулся прочь.
– Мне ужасно не хотелось бы ставить в известность Гонсалеса, что вы давали мне интервью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58