Он закончил с Бальменом.
Теперь маленький старичок гол, как скелет морского языка.
Я осматриваю его фигуру.
— Никаких ран?
— Никаких, — подтверждает сторож.
Тут открывается дверь и появляется мужчина с бледным лицом, одетый в черное. У него розовая орденская ленточка, а лицо радостно, как надгробье.
— Господин профессор — — почтительно начинает сторож.
Я приветствую вошедшего. Он кивает, но живые его не интересуют. По нему сразу видно, что настоящие его приятели — те, кто навсегда перешел в горизонтальное положение… Он открывает маленький кожаный чемоданчик, вынимает из него несколько инструментов и начинает рассматривать папашу Бальмена сверху донизу.
Его осмотр длится довольно долго. Он чертовски добросовестен!
Наконец он распрямляется и смотрит на меня.
— Этот человек умер от сердечного приступа, — говорит он.
Мне кажется, я сплю.
— Вы в этом уверены, профессор? Еще секунду мне кажется, что он разорвет меня на части, но профессор, вероятно, не любит насилие.
— Абсолютно уверен, — говорит он. — Вскрытие даст нам формальное подтверждение этому. Короткий кивок, и он уходит.
— Раз он сказал, так оно и есть, — уверяет меня сторож. — Я ни разу не видел, чтобы этот парень ошибся. Дайте ему кость от бараньей ноги, и он вам скажет, от чего помер баран!
— Сердечный приступ! — бормочу я.
Честно говоря, ребята, я обалдел. Мысль, что тип помер естественной смертью при таких обстоятельствах, вызывает у меня досаду… На мой взгляд, в этом нет логики, а полицейские не выносят того, в чем нет логики…
Как бы то ни было, а меня эта история ни с какого боку не касается. Я работаю в Секретной службе, и такого рода дела — не моя сфера.
Поэтому я покидаю дом с морозилками с сознанием выполненного сверх всяких ожиданий долга.
Выходя, я нос к носу сталкиваюсь с инспектором криминальной полиции Шардоном — славным толстяком, не обремененным избытком интеллекта…
— А! — говорю. — Так это дело поручено тебе?
— Да, — отвечает он.
Он раскалывает в кармане арахисовые орехи и жрет их. Настоящая обезьяна!
У него выпирающее брюшко, а лицо светится безграничным самодовольством.
Я сообщаю ему все, что знаю.
— Самый улет, — говорю, — то, что он умер естественной смертью.
— Не может быть!
— По крайней мере так утверждает местный врач! Я хлопаю его по плечу. — Удачи, сынок!
У Маринетт в мозгах начали расти грибы. Когда она замечает меня, ее лицо освещается, как витрина на Рождество.
— А, вот и вы! Я уж думала, что вы обо мне забыли!
— Как вы могли даже думать об этом, моя лучезарная? Чтобы я забыл вас, мне должны были вбить в голову кол. Сейчас полдень — час, когда желудки начинают предъявлять профсоюзные требования. Я знаю поблизости один китайский ресторанчик. В нем никогда не поймешь, что ешь, зато все просто объедение. Come with me, darling!
Комплименты, китайская кухня, английский! Это слишком. Она падает мне на плечо, и мне остается только одарить ее торжественным поцелуем взасос.
С такой девушкой достаточно хорошей жратвы, чтобы одолеть ее стыдливость. Так я думаю, поедая утку с ананасом, которая могла бы сойти за десерт. Иногда нужно добавлять кино, чтобы победить их последние сомнения, но это уже исключительный случай для по-настоящему добродетельных девушек. С Маринетт нет нужды вставлять между жрачкой и постелью киношку… Стаканчик “куантро”, и она уже готова отдать себя всю целиком!
В три часа пополудни — время французское — я даю сеанс моих внепрофессиональных способностей. Она так им довольна, что просит записать ее на абонемент.
Нет ничего лучше аперитива, чтобы привести вас в форму после такой бурной второй половины дня.
Мы проглатываем наш второй чинзано в бистро на Сен-Жермен-де-Прэ.
У малютки Маринетт глаза широкие, как раструб горна. В спешке наложенная губная помада не совсем совпадает с линией губ. Она похожа на плохо напечатанную афишу.
Она так неумело держит меня под руку, что мне становится стыдно.
На кого я похож с этой повисшей на мне влюбленной дурочкой? На деревенского лопуха в свадебном путешествии!
В бистро входит продавец газет. Я делаю ему знак. Газета. Вот что придаст мне солидности.
Я вздрагиваю, увидев, что утреннее дело занимает первую страницу.
Читаю статью и узнаю потрясающие вещи!
Человек в кожаном пальто сам явился в полицию, узнав о смерти антиквара. Это некий Жан Парьо, посредник, тоже занимающийся антиквариатом. Сегодня утром он продал Бальмену партию предметов старины, и Бальмен попросил его сходить вместе с ним в банк, чтобы расплатиться за эту покупку.
Бальмен чувствовал себя усталым. Выйдя из банка, он сел в машину Парьо, пока тот пошел позвонить в соседнее кафе, и умер. Когда Парьо вернулся, то узнал об инциденте и позвонил в районный комиссариат, а оттуда его направили в криминальную полицию.
И вся история…
Вот что значит быть настроенным на тайны, как говорит Фелиси! Я уже навыдумывал махинации, козни, трюки. А все оказалось просто: честный старичок с больным сердцем умер сам по себе…
— Ну, возвращаемся! — внезапно говорю я. Малышка встает.
В тот момент, когда она шагает через порог, я замираю. Согласен, все просто и логично, но почему тогда Бальмен написал на корешке чека:
"На помощь”?
Глава 3
Монотонный голос Эктора доносится до меня, будто с другой планеты.
Мне совершенно безразлично, что он говорит, как, впрочем, и вся его персона. Он рассказывает о своих расширенных венах, язвах, о своем начальнике и доме… Пятьдесят лет посредственности проходят перед нашими ушами.
Он так меня достал, что я хватаюсь за первый пришедший в голову предлог, чтобы смыться.
— Мне нужно заниматься расследованием одного дела. Вы меня извините, Эктор?
Он меня извиняет, потому что тоже меня не выносит: антипатия, как и любовь, обычно бывает взаимной.
— Вечная гонка по горам и долам? — замечает он с кислой миной.
— Ну да! — отвечаю. — Не всем же сидеть всю жизнь в мягком кресле.
Это является очень точным намеком на должность Эктора, работающего в забытом отделе одного заштатного министерства.
Он проглатывает пилюлю и запивает бокалом бордоского, чтобы лучше пошла.
— До свидания, — говорю я Фелиси и Эктору. И добавляю, чтобы заставить покраснеть мою маму:
— Ведите себя благоразумно!
Эктор улыбается глупой и кислой улыбкой.
Я с облегчением выхожу из дома. Бывают моменты, когда я совершенно не выношу тупиц!
Бледное солнце пытается сделать повеселее это воскресенье в конце зимы. Но чтобы сделать парижское воскресенье повеселее, нужно нечто большее, чем солнце.
Я еду в Париж, спрашивая себя, чем бы заняться, чтобы убить время.
В этот момент в Службе полный штиль.
Вот уже две недели я практически ничего не делаю, и безделье давит на меня, как шоколадный крем на печень больного гепатитом…
Я въезжаю в Булонский лес и качу на второй скорости. Здесь полно добропорядочных людей, гуляющих со своими детишками, и проституток, улыбающихся мне.
В маленьких аллеях стоят машины, внутри которых парочки выражают взаимные симпатии…
Я б сейчас запросто дал полсотни франков тому, кто подал бы мне дельную мысль… Театр? Уже слишком поздно, и спектакли начались…
Кино?.. В одиночку туда идти совсем не фонтан!
Снять телку? Надоело. Вчерашний сеанс успокоил мне нервы. И потом, нельзя, чтобы это вошло в привычку…
Я проезжаю через Лес, не найдя ничего приемлемого, кручусь по площади Этуаль, сворачиваю на авеню Ваграм, следую через площадь Терн и непроизвольно оказываюсь на бульваре Курсель.
Как поется в песне: “Мы сделали это, почти не подумав!"
Если у вас есть хоть немного памяти, то вы вспомните, что на бульваре Курсель находился антикварный магазин покойного месье Бальмена.
Почему я думаю о маленьком старичке в это унылое воскресенье накануне весны?
Да, я думаю о нем, о его перепуганных глазах, жалких седых усах, совершенно белых щеках…
О нем, совсем одиноком и мертвом в этой машине…
Дом сто двадцать. Это здесь.
Я припарковываю мою машину на границе парка Монсо, пересекаю бульвар и подхожу к магазину, железный занавес которого опущен.
После короткого колебания захожу в дом… Комнатка консьержки, откуда, как и изо всех комнаток консьержек, идет запах еды.
Стучу в стекло. Толстая женщина поднимает голову, оторвавшись от большой кружки сладкого вина.
— Че вы хотите? — спрашивает она и переводит дыхание. Возможно, этот короткий вопрос станет ее самым большим физическим усилием за весь день.
— Где квартира месье Бальмена? Она поднимает на мою персону взгляд, тяжелый, как мокрое знамя.
— Он окочурился, — непочтительно говорит она.
— Знаю, но ведь он все-таки жил здесь?
Она прилипает толстой физиономией к кружке, потом поднимает ее, и я констатирую, что кружка пуста. Снимаю шляпу! Вот это глотки.
Она вздыхает с таким звуком, как будто из шины выходит воздух.
— Четвертый этаж, слева.
С ума сойти, каких усилий порой требуют некоторые невинные сведения.
— Спасибо! — говорю я. — Ваше здоровье…
Поднимаюсь по лестнице. Три этажа — это большой подъем!
Останавливаюсь перед дверью слева и нажимаю на кнопку звонка.
Я действую наудачу, не зная, есть ли кто в квартире. Бальмен был холостяк и, возможно, жил совсем один.
Звук шагов доказывает мне обратное. Дверь открывается, и передо мной оказывается маленький педик с завитыми белокурыми волосами.
Ему, может быть, лет двадцать пять, может, чуть больше или меньше.
Похож на туберкулезника… Он среднего роста, тонкий и хрупкий. На щеках следы пудры, разумеется, пудра голубого цвета; на губах следы помады. Но сегодня день траура, и он не наводил красоту. У него глаза газели, влажные и бесчеловечные, как у всех ему подобных… Тонкие руки дрожат.
Его голос хрипловат, как у Марлен Дитрих. Говоря, он жеманно взмахивает ресницами.
— Месье?..
— Здравствуйте, — говорю я. — Это квартира месье Бальмена?
— Да…
— Полиция…
Он в испуге отшатывается.
— Господи!
— Вы родственник месье Бальмена? Он качает светлыми кудряшками.
— Нет, — отвечает, — я его друг…
В мире нужны всякие, как говорит Фелиси. И я с ней охотно соглашаюсь… Чтобы мир крутился нормально, в нем должны быть полицейские, шлюхи, порядочные люди, кузены Экторы и голубые, вроде этого, хотя лично я ненавижу бабозаменителей. Это просто физическое отвращение…
— Друг или жена? — спрашиваю я в лоб.
Новый испуганный жест “дамочки”.
Но педики любят, когда их немного встряхивают.
— О, господин инспектор! — жеманничает он.
— Комиссар, — поправляю я. Временами я очень щепетилен к моему званию.
Этими несколькими фразами мы обменялись на коврике у двери. Я вталкиваю мальчика в комфортабельную квартиру и вхожу туда следом за ним.
— Мы можем поговорить, да? — спрашиваю.
— Разумеется. Проходите!
Он ведет меня в салон, меблированный в чистом стиле Луи Надцатого.
Я усаживаюсь в кресло с такими хрупкими ножками, что сомневаюсь, выдержат ли они мои семьдесят шесть кило. Педик ложится на диван и начинает изображать из себя Жюльетт Рекамье.
На нем розовая рубашка, фиолетовые брюки и желтый шелковый платок… Странный туалет для траура…
— Как ваше заглавие? — спрашиваю я.
— Мое.., что?
— Ваше имя.
— А! О! Очень забавно! Как вы сказали? Заглавие? Здорово…
Мой разъяренный взгляд успокаивает его восторги.
— Меня зовут Джо, — отвечает ок.
— Очень красиво для близких друзей, — оцениваю я, — но ведь секретарь полиции, выдававший вам удостоверение личности, не удовлетворился этим?
Он жеманничает.
— А вы юморист, господин комиссар.
— Мне это говорят уже двадцать лет. Так как же все-таки вас зовут?
— Джо Дени…
— Возраст?
— Тридцать три! Но я ведь выгляжу моложе, правда? С каким удовольствием я саданул бы ему по роже, чтобы успокоить нервы.
— Так, значит, старик был голубым?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16
Теперь маленький старичок гол, как скелет морского языка.
Я осматриваю его фигуру.
— Никаких ран?
— Никаких, — подтверждает сторож.
Тут открывается дверь и появляется мужчина с бледным лицом, одетый в черное. У него розовая орденская ленточка, а лицо радостно, как надгробье.
— Господин профессор — — почтительно начинает сторож.
Я приветствую вошедшего. Он кивает, но живые его не интересуют. По нему сразу видно, что настоящие его приятели — те, кто навсегда перешел в горизонтальное положение… Он открывает маленький кожаный чемоданчик, вынимает из него несколько инструментов и начинает рассматривать папашу Бальмена сверху донизу.
Его осмотр длится довольно долго. Он чертовски добросовестен!
Наконец он распрямляется и смотрит на меня.
— Этот человек умер от сердечного приступа, — говорит он.
Мне кажется, я сплю.
— Вы в этом уверены, профессор? Еще секунду мне кажется, что он разорвет меня на части, но профессор, вероятно, не любит насилие.
— Абсолютно уверен, — говорит он. — Вскрытие даст нам формальное подтверждение этому. Короткий кивок, и он уходит.
— Раз он сказал, так оно и есть, — уверяет меня сторож. — Я ни разу не видел, чтобы этот парень ошибся. Дайте ему кость от бараньей ноги, и он вам скажет, от чего помер баран!
— Сердечный приступ! — бормочу я.
Честно говоря, ребята, я обалдел. Мысль, что тип помер естественной смертью при таких обстоятельствах, вызывает у меня досаду… На мой взгляд, в этом нет логики, а полицейские не выносят того, в чем нет логики…
Как бы то ни было, а меня эта история ни с какого боку не касается. Я работаю в Секретной службе, и такого рода дела — не моя сфера.
Поэтому я покидаю дом с морозилками с сознанием выполненного сверх всяких ожиданий долга.
Выходя, я нос к носу сталкиваюсь с инспектором криминальной полиции Шардоном — славным толстяком, не обремененным избытком интеллекта…
— А! — говорю. — Так это дело поручено тебе?
— Да, — отвечает он.
Он раскалывает в кармане арахисовые орехи и жрет их. Настоящая обезьяна!
У него выпирающее брюшко, а лицо светится безграничным самодовольством.
Я сообщаю ему все, что знаю.
— Самый улет, — говорю, — то, что он умер естественной смертью.
— Не может быть!
— По крайней мере так утверждает местный врач! Я хлопаю его по плечу. — Удачи, сынок!
У Маринетт в мозгах начали расти грибы. Когда она замечает меня, ее лицо освещается, как витрина на Рождество.
— А, вот и вы! Я уж думала, что вы обо мне забыли!
— Как вы могли даже думать об этом, моя лучезарная? Чтобы я забыл вас, мне должны были вбить в голову кол. Сейчас полдень — час, когда желудки начинают предъявлять профсоюзные требования. Я знаю поблизости один китайский ресторанчик. В нем никогда не поймешь, что ешь, зато все просто объедение. Come with me, darling!
Комплименты, китайская кухня, английский! Это слишком. Она падает мне на плечо, и мне остается только одарить ее торжественным поцелуем взасос.
С такой девушкой достаточно хорошей жратвы, чтобы одолеть ее стыдливость. Так я думаю, поедая утку с ананасом, которая могла бы сойти за десерт. Иногда нужно добавлять кино, чтобы победить их последние сомнения, но это уже исключительный случай для по-настоящему добродетельных девушек. С Маринетт нет нужды вставлять между жрачкой и постелью киношку… Стаканчик “куантро”, и она уже готова отдать себя всю целиком!
В три часа пополудни — время французское — я даю сеанс моих внепрофессиональных способностей. Она так им довольна, что просит записать ее на абонемент.
Нет ничего лучше аперитива, чтобы привести вас в форму после такой бурной второй половины дня.
Мы проглатываем наш второй чинзано в бистро на Сен-Жермен-де-Прэ.
У малютки Маринетт глаза широкие, как раструб горна. В спешке наложенная губная помада не совсем совпадает с линией губ. Она похожа на плохо напечатанную афишу.
Она так неумело держит меня под руку, что мне становится стыдно.
На кого я похож с этой повисшей на мне влюбленной дурочкой? На деревенского лопуха в свадебном путешествии!
В бистро входит продавец газет. Я делаю ему знак. Газета. Вот что придаст мне солидности.
Я вздрагиваю, увидев, что утреннее дело занимает первую страницу.
Читаю статью и узнаю потрясающие вещи!
Человек в кожаном пальто сам явился в полицию, узнав о смерти антиквара. Это некий Жан Парьо, посредник, тоже занимающийся антиквариатом. Сегодня утром он продал Бальмену партию предметов старины, и Бальмен попросил его сходить вместе с ним в банк, чтобы расплатиться за эту покупку.
Бальмен чувствовал себя усталым. Выйдя из банка, он сел в машину Парьо, пока тот пошел позвонить в соседнее кафе, и умер. Когда Парьо вернулся, то узнал об инциденте и позвонил в районный комиссариат, а оттуда его направили в криминальную полицию.
И вся история…
Вот что значит быть настроенным на тайны, как говорит Фелиси! Я уже навыдумывал махинации, козни, трюки. А все оказалось просто: честный старичок с больным сердцем умер сам по себе…
— Ну, возвращаемся! — внезапно говорю я. Малышка встает.
В тот момент, когда она шагает через порог, я замираю. Согласен, все просто и логично, но почему тогда Бальмен написал на корешке чека:
"На помощь”?
Глава 3
Монотонный голос Эктора доносится до меня, будто с другой планеты.
Мне совершенно безразлично, что он говорит, как, впрочем, и вся его персона. Он рассказывает о своих расширенных венах, язвах, о своем начальнике и доме… Пятьдесят лет посредственности проходят перед нашими ушами.
Он так меня достал, что я хватаюсь за первый пришедший в голову предлог, чтобы смыться.
— Мне нужно заниматься расследованием одного дела. Вы меня извините, Эктор?
Он меня извиняет, потому что тоже меня не выносит: антипатия, как и любовь, обычно бывает взаимной.
— Вечная гонка по горам и долам? — замечает он с кислой миной.
— Ну да! — отвечаю. — Не всем же сидеть всю жизнь в мягком кресле.
Это является очень точным намеком на должность Эктора, работающего в забытом отделе одного заштатного министерства.
Он проглатывает пилюлю и запивает бокалом бордоского, чтобы лучше пошла.
— До свидания, — говорю я Фелиси и Эктору. И добавляю, чтобы заставить покраснеть мою маму:
— Ведите себя благоразумно!
Эктор улыбается глупой и кислой улыбкой.
Я с облегчением выхожу из дома. Бывают моменты, когда я совершенно не выношу тупиц!
Бледное солнце пытается сделать повеселее это воскресенье в конце зимы. Но чтобы сделать парижское воскресенье повеселее, нужно нечто большее, чем солнце.
Я еду в Париж, спрашивая себя, чем бы заняться, чтобы убить время.
В этот момент в Службе полный штиль.
Вот уже две недели я практически ничего не делаю, и безделье давит на меня, как шоколадный крем на печень больного гепатитом…
Я въезжаю в Булонский лес и качу на второй скорости. Здесь полно добропорядочных людей, гуляющих со своими детишками, и проституток, улыбающихся мне.
В маленьких аллеях стоят машины, внутри которых парочки выражают взаимные симпатии…
Я б сейчас запросто дал полсотни франков тому, кто подал бы мне дельную мысль… Театр? Уже слишком поздно, и спектакли начались…
Кино?.. В одиночку туда идти совсем не фонтан!
Снять телку? Надоело. Вчерашний сеанс успокоил мне нервы. И потом, нельзя, чтобы это вошло в привычку…
Я проезжаю через Лес, не найдя ничего приемлемого, кручусь по площади Этуаль, сворачиваю на авеню Ваграм, следую через площадь Терн и непроизвольно оказываюсь на бульваре Курсель.
Как поется в песне: “Мы сделали это, почти не подумав!"
Если у вас есть хоть немного памяти, то вы вспомните, что на бульваре Курсель находился антикварный магазин покойного месье Бальмена.
Почему я думаю о маленьком старичке в это унылое воскресенье накануне весны?
Да, я думаю о нем, о его перепуганных глазах, жалких седых усах, совершенно белых щеках…
О нем, совсем одиноком и мертвом в этой машине…
Дом сто двадцать. Это здесь.
Я припарковываю мою машину на границе парка Монсо, пересекаю бульвар и подхожу к магазину, железный занавес которого опущен.
После короткого колебания захожу в дом… Комнатка консьержки, откуда, как и изо всех комнаток консьержек, идет запах еды.
Стучу в стекло. Толстая женщина поднимает голову, оторвавшись от большой кружки сладкого вина.
— Че вы хотите? — спрашивает она и переводит дыхание. Возможно, этот короткий вопрос станет ее самым большим физическим усилием за весь день.
— Где квартира месье Бальмена? Она поднимает на мою персону взгляд, тяжелый, как мокрое знамя.
— Он окочурился, — непочтительно говорит она.
— Знаю, но ведь он все-таки жил здесь?
Она прилипает толстой физиономией к кружке, потом поднимает ее, и я констатирую, что кружка пуста. Снимаю шляпу! Вот это глотки.
Она вздыхает с таким звуком, как будто из шины выходит воздух.
— Четвертый этаж, слева.
С ума сойти, каких усилий порой требуют некоторые невинные сведения.
— Спасибо! — говорю я. — Ваше здоровье…
Поднимаюсь по лестнице. Три этажа — это большой подъем!
Останавливаюсь перед дверью слева и нажимаю на кнопку звонка.
Я действую наудачу, не зная, есть ли кто в квартире. Бальмен был холостяк и, возможно, жил совсем один.
Звук шагов доказывает мне обратное. Дверь открывается, и передо мной оказывается маленький педик с завитыми белокурыми волосами.
Ему, может быть, лет двадцать пять, может, чуть больше или меньше.
Похож на туберкулезника… Он среднего роста, тонкий и хрупкий. На щеках следы пудры, разумеется, пудра голубого цвета; на губах следы помады. Но сегодня день траура, и он не наводил красоту. У него глаза газели, влажные и бесчеловечные, как у всех ему подобных… Тонкие руки дрожат.
Его голос хрипловат, как у Марлен Дитрих. Говоря, он жеманно взмахивает ресницами.
— Месье?..
— Здравствуйте, — говорю я. — Это квартира месье Бальмена?
— Да…
— Полиция…
Он в испуге отшатывается.
— Господи!
— Вы родственник месье Бальмена? Он качает светлыми кудряшками.
— Нет, — отвечает, — я его друг…
В мире нужны всякие, как говорит Фелиси. И я с ней охотно соглашаюсь… Чтобы мир крутился нормально, в нем должны быть полицейские, шлюхи, порядочные люди, кузены Экторы и голубые, вроде этого, хотя лично я ненавижу бабозаменителей. Это просто физическое отвращение…
— Друг или жена? — спрашиваю я в лоб.
Новый испуганный жест “дамочки”.
Но педики любят, когда их немного встряхивают.
— О, господин инспектор! — жеманничает он.
— Комиссар, — поправляю я. Временами я очень щепетилен к моему званию.
Этими несколькими фразами мы обменялись на коврике у двери. Я вталкиваю мальчика в комфортабельную квартиру и вхожу туда следом за ним.
— Мы можем поговорить, да? — спрашиваю.
— Разумеется. Проходите!
Он ведет меня в салон, меблированный в чистом стиле Луи Надцатого.
Я усаживаюсь в кресло с такими хрупкими ножками, что сомневаюсь, выдержат ли они мои семьдесят шесть кило. Педик ложится на диван и начинает изображать из себя Жюльетт Рекамье.
На нем розовая рубашка, фиолетовые брюки и желтый шелковый платок… Странный туалет для траура…
— Как ваше заглавие? — спрашиваю я.
— Мое.., что?
— Ваше имя.
— А! О! Очень забавно! Как вы сказали? Заглавие? Здорово…
Мой разъяренный взгляд успокаивает его восторги.
— Меня зовут Джо, — отвечает ок.
— Очень красиво для близких друзей, — оцениваю я, — но ведь секретарь полиции, выдававший вам удостоверение личности, не удовлетворился этим?
Он жеманничает.
— А вы юморист, господин комиссар.
— Мне это говорят уже двадцать лет. Так как же все-таки вас зовут?
— Джо Дени…
— Возраст?
— Тридцать три! Но я ведь выгляжу моложе, правда? С каким удовольствием я саданул бы ему по роже, чтобы успокоить нервы.
— Так, значит, старик был голубым?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16