Преодолевая отвращение, я беру совок и высыпаю кучку пепла на пол.
Через минуту я отступаю в глубину комнаты, опираюсь рукой на выбеленную известью стену и, как порядочный, начинаю блевать.
Наконец я возвращаюсь к пеплу, раскладываю на полу мой платок и, взяв кусок челюсти, от которого меня вывернуло, кладу его на кусочек ткани.
Связав платок в узел, я заворачиваю его в лист газеты.
С маленьким свертком под мышкой я покидаю очаровательный домик.
На этот раз с так называемыми естественными смертями покончено!
Это ведь действительно редкий случай, чтобы мужчина (или женщина) кончал жизнь самоубийством, ложась в горящую топку котла парового отопления.
Какому из моих пяти персонажей принадлежит кусок челюсти, лежащий в моем кармане?
Итак, действую методом исключения. Это не Бальмен, потому что он лежит в морге; и не Парьо, которого я видел сегодня утром; и не врач с ним я разговаривал несколько часов назад. Тогда кто? Джо? Изабель?
Какое дело! Черт возьми! Какое дело!
Глава 11
Я до сих пор так и не видел нежную Изабель, не знаю, где она находится, и боюсь, что придется лететь в Чикаго, так и не познакомившись с ней, если это вообще возможно и если это не ее челюсть лежит в моем кармане.
Первая моя забота по возвращении в Париж — поспешить в дом сто двадцать на бульваре Курсель повидать Джо, если его еще можно повидать, а то имеется очень большая вероятность, что он сыграл в ящик (точнее, в топку).
Толстая консьержка стоит перед дверью своей комнаты, опираясь на ручку швабры, которая никогда не служила ей ничем иным, кроме как подпоркой.
Она смотрит на меня умиляющим коровьим взглядом.
— Ну, мамаша, — говорю я ей, — вижу, вы сегодня в форме.
— Гм! — отвечает она. Переводите, как хотите.
— Джо наверху?
— Да…
Мое сердце слегка сжимается. Значит, Я никогда не познакомлюсь с Изабель.
— Спорю, эту ночь он провел не дома. Толстая коровища качает башкой.
— Неправда, — говорит она. — Он больше никуда не выходит… Я сама хожу ему за покупками…
— Вы абсолютно уверены, что он никуда не выходил этой ночью?
— Абсолютно… У меня бессонница… Дверь никто не открывал…
Я морщусь.
Кажется, мне придется расширять семейный круг. Если Джо не выходил ночью, кто же тогда сжег Изабель? Ее папочка? Надо будет проверить распорядок дня эскулапа.
— Ладно, — говорю, — пойду поздороваюсь с голубеньким…
— Эй! — окликает меня консьержка. Я оборачиваюсь.
— У меня есть почта…
— Ах да! Я и забыл…
Она заходит в свою каморку и возвращается с желтым конвертом и открыткой.
Желтый конверт пришел из банка… Открываю его. В нем лежит вторая часть чека на десять миллионов триста десять тысяч франков, выписанного на имя владельца счета, то есть Людовика Бальмена.
Приложенная карточка дает новое состояние счета: сто двадцать франков.
Странно! Это похоже скорее на закрытие счета, чем на оплату покупки.
Почтовая открытка изображает гуссанвильскую церковь, на обороте несколько слов:
Время тянется ужасно медленно. Действуй быстрее.
Твой Джо.
Она отправлена в пятницу.
Значит, в пятницу Джо еще был во владении доктора.
Толстая консьержка, должно быть, прочла послание, потому что даже глазом не моргает.
— На прошлой неделе Джо уезжал? — спрашиваю я.
— Его не было пару недель.
— Когда он вернулся?
— В субботу, после обеда…
"После смерти Бальмена”, — думаю я.
Я сую почту покойного в карман и поднимаюсь по лестнице.
Почему это “действуй быстрее”? Как будто возвращение парня зависело от решения или действия Бальмена…
Открытка была отправлена в пятницу. Она должна была прибыть по назначению в субботу утром, то есть до того, как Бальмен пошел снимать бабки со своего счета. Только задержка на почте…
Вот я и перед дверью.
Звонок условным сигналом.
Джо, дитя любви, открывает дверь, покачивая бедрами. Как она накрашена, милашка! Не удержалась… На ней те же фиолетовые брюки и желтый платок…
— О! Здравствуйте, дорогой господин комиссар. Каким добрым ветром?
Я слегка похлопываю его по щеке.
— Я проходил мимо, — говорю, — и не смог не зайти. Захотелось повидать тебя.
— Вы очень любезны. Проходите. Я захожу в квартиру.
На этот раз я выбираю диван, чьи ножки внушают мне больше доверия.
— Джо, — сразу перехожу я к делу, — ты знаком с Изабель Бужон?
Взмах ресниц, доля секунды колебания.
— Разумеется, — оживленно отвечает он. — Я даже провел недавно несколько дней в ее доме.
— В Гуссанвиле? Он вздрагивает.
— Вы знаете?
— Разве не долг полицейского знать все? — И я добавляю:
— Почему ты поехал к ней? Она твоя подруга?
— Она подружка Парьо… Они часто ходили к нам в гости… Недавно у меня был небольшой бронхит, и, чтобы поправиться, я решил съездить в деревню…
— А! Понятно…
Я ищу мои сигареты, и пальцы натыкаются на пачку турецких.
Предлагаю одну педику.
— Нет, спасибо, — отвечает он. — Я не курю. Не настаивая, я кладу пачку на место, достаю сигарету для себя и прикуриваю от золотой зажигалки, но парень никак не реагирует. Я кладу зажигалку на подлокотник дивана. Джо рассеянно смотрит на нее.
— Хорошо повеселились?
— Там? Нет… Я ненавижу деревню.
— Общества Изабель тебе было достаточно? Он пожимает плечами.
— Что вы воображаете, комиссар? Я серьезный человек, и потом, женщины меня… Я смеюсь.
— Ну конечно…
Встаю и шагаю по гостиной, машинально считая ромбы на персидском ковре.
— Скажи мне, Джо… Ты знаешь, что Парьо умер? Он вскакивает весь белый.
— Что вы сказали?
— Что Парьо умер… Отравился газом. Или его отравили, но результат-то от этого не меняется.
— Не может быть!
Он кажется таким же изумленным, как доктор Бужон утром.
— Увы, может!.. Это я нашел его, когда пришел кое о чем спросить.
— Умер! — повторяет Джо.
— Да. Ты выходил из дому этой ночью?
— Я? Нет, после возвращения из Гуссанвиля в субботу я не сую нос на улицу.
— Болеешь?
— Погано на душе… Тоска… Деревня вымотала мне нервы…
Бедняжка!
— Ты знаешь, где сейчас Изабель?
— Но… Она должна быть у Парьо, раз он умер… Разве только она ничего не знает… Надо позвонить ей в Гуссанвиль!
— Ее там нет.
— Вы так думаете?
— Я только что оттуда… Он смотрит на меня.
— Вы оттуда?
— Прямиком! Если так можно выразиться, потому что на дороге очень много поворотов.
— Может, она у своего отца?
— Тоже нет. Они поругались.
— Да, знаю… Но я думал, что…
— Что если Парьо отдал концы, возможно примирение?
— Да.
— Ты в курсе того, что до войны Парьо сел за попытку шантажа твоего старика?
— Смутно…
— В чем там было дело?
— Да так, ерунда, кажется…
— Человека не сажают на три месяца в тюрьму из-за ерунды… Разве что ерунда очень серьезна, сечешь?
— Бальмен мне рассказывал об этом… Речь шла о его нравах…
Парьо хотел, чтобы он уступил ему дорогую картину или редкое украшение… Бальмен не соглашался… Тот пригрозил дискредитировать его в глазах одной богатой и немного чокнутой клиентки — американки…
И сделал это… Жалобу подала американка… Короче, все запуталось, и Бальмен был огорчен больше всех. Они очень скоро помирились и с тех пор оставались друзьями.
— Вот, оказывается, как рождается большая дружба! — смеюсь я.
Между нами устанавливается тяжелое молчание.
— Мне кажется, нам нужно очень многое сказать друг другу, произношу я наконец. — В один из ближайших дней я вызову тебя в полицию.
И направляюсь к двери.
— Комиссар, — говорит Джо своим тонким женским голоском, — вы забыли вашу зажигалку.
Я смотрю на него. Он кажется совершенно искренним. Вывод: зажигалка не его. Ничего удивительного, раз он не курит.
Я кладу ее в карман.
— До скорого, Джо!
— До скорого, господин комиссар. Чтобы оставить последнее слово за собой, я добавляю:
— До очень скорого!
Выйдя из дома, я направляюсь к площади Терн, захожу в бистро, заказываю двойной чинзано и два жетона для телефона. Проглотив стакан, я бегу засунуть жетоны в прорезь аппарата для трепа.
Сначала звоню инспектору Шардону.
— Привет, комиссар, — говорит он мне. В кои-то веки рот у него не набит орехами.
— Слушай, парень, — говорю я ему, — сообщаю тебе, что дело Бальмена, которое ты считал таким простым, вовсе не является таковым и вовсю продолжается.
— Не может быть!
— Может… Все-таки досадно, что я делаю твою работу… Если бы мне было чем заняться…
— А что случилось?
— Займись для начала “королевой”, который жил с покойным. Установи за ним наблюдение… А в остальном — жди от меня известий…
— Хорошо, комиссар.
Затем я звоню медэксперту, доктору Андрэ.
— Сан-Антонио, — называюсь я.
— А! Добрый день! У вас появилась новая теория насчет смерти нашего клиента?
— Нет, но я хочу предложить вам для изучения новый труп.
— Серьезно?
— Вернее, кусок трупа.
— Где вы его нашли?
— В пепле.
— Вы что, копались в помойном ведре?
— Почти. Я могу к вам подъехать?
— Жду вас.
Я разворачиваю газетный лист на столе врача.
— Вот, — говорю, — кусок челюсти. Я хочу знать, кому она принадлежит, мужчине или женщине. Это очень важно. Вы можете ответить мне немедленно?
— Вне всяких сомнений.
Он берет фрагмент кости, в котором еще торчат два зуба.
— У вас есть минутка? Я только зайду в мою лабораторию и буду к вашим услугам.
— Конечно, пожалуйста. Простите, что так гоню вас, но послезавтра я вылетаю в Штаты и хочу успеть завершить это расследование, чтобы улететь с чистой совестью.
— Это делает вам честь!
Он выходит из кабинета.
Я беру журнал, но не могу его читать. К тому же это научный журнал, в котором все изложено жутко заумным языком.
Я кажусь сам себе похожим на “счастливого отца”, ожидающего в коридорах клиники результатов родов.
Наконец дверь открывается.
Я вскакиваю и всем моим существом спрашиваю:
— Ну что, доктор, мужчина или женщина? Он мило улыбается.
— Ни то, ни другое, — уверяет он. — Это баран!
Глава 12
На Париж опустилась нежная, как женская ляжка, ночь, пахнущая распускающимися почками, влагой, женщиной…
Оставив машину, я иду по бульварам, бормоча бессвязные фразы.
На этот раз, ребята, я крепко оглушен.
Баранья голова!
Сам я баран!
Врач извинился, что не дал мне ответ немедленно.
— Поскольку она почернела и наполовину обуглилась, — сказал он, — я предпочел изучить ее внимательно.
— Доктор, вы уверены в том, что говорите? Он пожимает плечами.
— Черт возьми! Да спросите кого хотите… И я иду в толпе, повторяя:
— Баранья голова… Баранья голова!
Нет, пора признавать поражение. Нет никакого преступления! Это был баран. Нет закона, запрещающего убивать барана, при условии, что он принадлежит вам.
Но, черт подери, почему Изабель приехала посреди ночи из Парижа (а это больше ста километров), чтобы сжечь барана?
Что она, чокнутая, что ли? И потом, я хочу ее увидеть! Немедленно!
Я должен как можно скорее отыскать ее. Я снова звоню Шардону.
— Ты установил наблюдение за домом сто двадцать?
— Да, господин комиссар. Кстати, мой патрон просил вас позвонить ему. Он считает…
— Знаю: он считает, что я лезу не в свое дело, что люди из совершенно другой полицейской службы не имеют права приказывать его подчиненным… Дай мне его.
Шардон облегченно вздыхает.
— Сейчас, господин комиссар. Зона молчания, потом хриплый голос издает “алло!”, похожее на пук.
— Мюлле?
— Он самый…
— Это Сан-Антонио.
— Отлично.
Эта гадина не начинает разговор. Ждет меня. Мюлле заранее наслаждается извинениями, которые я ему принесу, уже истекая слюной.
Я в телефонной кабине играю в воздушный шар: раздуваюсь, раздуваюсь.
— Ну что? — сухо спрашивает Мюлле.
Это слишком. Я взрываюсь! Бомба в Хиросиме и ядерный гриб на Бикини — это просто хлопок пистона по сравнению со взрывом моей ярости.
— Слушай, Мюлле, — ору я, — ты что, ждешь, пока я паду перед тобой ниц и начну петь романс извинений за то, что влез в дело, которое меня не касается?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16