там они и встретились, успев обменяться не самыми приязненными взглядами.
За этой линией находились шатры вельмож и офицеров, главного бурмасингера, а также его величества короля Юлейна. Хорошо, хоть его не захватили в плен невесть как прорвавшиеся скелетики. Шустрых малышей едва удалось оттеснить на передовую и кое-как очистить тылы.
Король, у которого, кстати, тоже нашелся в хозяйстве высококачественный крупноскоп, уныло пытался разглядеть происходящее в окуляр. Рядом суетился испуганный, но неизменно солидный дворецкий Гегава, успевший даже в эти скорбные минуты подшить кружевной крахмальный воротничок.
– Я ничего не вижу, – обиженно бубнил его величество. – Всюду темно. Что там происходит?
– Разгром, – с достоинством отвечал дворецкий.
– Кого громят?
– Нас.
– А почему я ничего не вижу?
– Мне кажется, было бы разумно открыть глаз. Тогда видимость резко бы возросла, ваше величество.
– Я открыл, – возразил король. – Это ничего не дало.
– Другой, ваше величество.
– Это все штучки, – раздраженно заметил Юлейн, определявший данным словом любые события и явления, подчинявшиеся не королевской воле, а законам физики, например. – А где господин главный бурмасингер?
– Организует оборону стражников и ополченцев.
– Умный человек.
– О да.
– Паялпу понимает. Тоже проигрался в пух и прах. Вернемся из похода – прикажу разжаловать чесучинского губерхера. Этот негодяй меня просто разорил. Кстати, а «Королевский паникер» уже доставили?
– О нет!
Король не уловил крика души и посчитал сей вопль простым отрицательным ответом, а потому огорчился еще сильнее и продолжил свой монолог.
– Приволокли меня в какие-то жуткие поля. Везде сырость, – пожаловался Юлейн. – Вчера наклонился над озерцом, чтобы полюбоваться рыбками, игриво снующими на мелководье; настроение нежное, элегическое; стихи слагать хотелось. А вместо рыбок – таращится на меня какая-то жуткая невоспитанная рожа. Ни привета, ни ответа. Язык высунула – синий такой, противный. И углубилась.
– Куда?
– В пучину вод.
– Ваше величество уже рассказывали мне об этом неприятном инциденте.
– Пожаловался бурмасингеру, – нудил король, не обращая внимания на Гегаву. – Велел арестовать вольнодумца и наказать, чтоб другим неповадно было. А он, бурмасингер, говорит, что сие исполнить невозможно, поскольку мы в Кассарии, а здесь вольнодумцев не арестуешь, ибо они почти всегда бесплотные, а ежели и плотные, то недоступные для отправления правосудия. Так я хочу уточнить – я король или нет?
– Король, ваше величество.
– Ну, сделайте же что-нибудь с этим крупноскопом. А то мы проиграем баталию, пока я тут ковыряюсь.
Дворецкий подумал, что, пока король тут ковыряется, у Тиронги как раз и остается мелкоскопическая надежда повернуть ситуацию в свою пользу, но благоразумно утаил свои умозаключения от драгоценного повелителя.
– Пришлите вестовых, – распорядился Юлейн, – Я стану раздавать им приказы. И вот еще что: мне пришло в голову прелестное сочетание «пучина – кручина». Запишите эту рифму непременно. И не унывайте, так всегда бывает, что сперва добродетельные и положительные герои проигрывают, чтобы потом окончательно победить.
Гегава поклонился и удалился за палатки. Приказ короля относительно вестовых он исполнять, конечно же, не собирался. Нет, одного лакея в самом начале этой катавасии он по требованию короля все-таки отправил к Галармону, хоть и знал наверняка, что не стоит будить лихо, когда оно и так не спит. Генерал вкратце наметил путь, которым должен был следовать лакей вместе с королем, графом да Унара, а также прочими умниками, которые хотят поучить его военному искусству. Но и промежуточные, и конечный пункты этого пути лакей категорически отказывался обнародовать и вразумительно объяснил лишь одно: посыл-де был энергичный и жизнеутверждающий, так что велено не беспокоиться и всем оставаться на своих местах. Малый он был толковый, Гегаве приходился племянником, и дворецкий вполне ему доверял.
Вообще-то ситуация сложилась такая, что впору было впадать в панику. Однако настоящий потомственный дворецкий с двадцатью годами безупречной службы за плечами и паникует иначе, нежели обычный смертный. Да, Гегава два или три раза промокал лоб сложенным вчетверо платком – безупречным шелковым платком, с изящно вышитой монограммой в правом нижнем углу. Да, он даже затравленно оглянулся и – недопустимый в присутствии венценосной особы жест – нервно подергал воротник. Все это происходило в действительности, сколь ни прискорбно признавать такое вопиющее нарушение неписаных законов. Но и дворецкие не железные. Они тоже люди, хотя их подчиненные в этом сомневаются.
Кстати, о неписаных законах. Лет четыреста назад их даже издали двумя томами. Они так и назывались – «Неписаные законы для мажордомов, дворецких и кастелянов».
Гегава подумал, что туда непременно стоит внести дополнительный пункт: невозмутимо записывать рифмы, пришедшие на ум его величеству посреди сражения; и не забыть рассказать об этом придворному летописцу, дабы лишний раз подтвердить харизму короля. А также скромно, не выпячивая, поведать потомкам о своем героическом поведении.
* * *
То, что к противнику прибыло подкрепление, обрадовало и раззадорило заскучавшего было князя Мадарьягу. Такангор несколько раз четко повторил его задание: снять караулы, очистить плацдарм и удерживать его. Князь и удерживал, вот только руки у него чесались поучаствовать в бою, который, как назло, шел где угодно, только не на его участке. Отчего-то никто не посягал на плацдарм Мадарьяги, и князь уж было совсем решился ослушаться минотавра и по мере своих скромных возможностей размяться в общей свалке, но тут и выскочили на него два конных подразделения шеннанзинских кавалеристов. Их было легко узнать по серебряным доспехам, голубым плащам и маленьким треугольным флажкам с золотым львом на голубом поле на копьях. В первых лучах восходящего солнца они выглядели просто шикарно.
Да, пока суть да дело, наступил рассвет. То был один из самых нежных, лиричных и прекрасных рассветов – розовый, легкий, прозрачный, омытый бриллиантовой росой. Впрочем, на него никто не обратил внимания – даже Узандаф Ламальва да Кассар, истинный поэт в душе, который теперь наблюдал за ходом сражения в специальный глядельный выкрутас и старался держать в поле зрения не столько светлеющее небо, сколько собственного праправнука.
Мадарьяга обрадовался рыцарям, как родным. Их появление решало одновременно две проблемы: давало ему возможность помутузить захватчиков и вместе с тем избавляло от печальной необходимости нарушать приказ Такангора.
«Однако же, – отметил про себя вампир, – а этот прыткий бугай – малый не промах. Предвидел, что могут прибыть подкрепления». Формальное усложнение поставленной перед ним задачи (в конце концов, в светлое время суток Мадарьяга был не столь силен, как ночью) придало ситуации пикантный привкус. А князь, как истинный гурман, знал толк в пикантных блюдах. Словом, рыцари, посланные Галармоном в обход, чтобы ударить во фланг противника к условленному моменту, оказались загружены по самую макушку дополнительной работенкой и никуда, конечно, не успели.
Ни один план битвы не переживает встречи с противником.
Хельмут фон Мольтке
Точно так же лучники, которым отдали приказ расстреливать кобольдов и дендроидов горящими стрелами, были вынуждены рапортовать о невозможности его исполнить. Оправдания их показались Галармону самыми жалкими и невразумительными, но лучники в том не были повинны. Бедолаги не знали, что инструмент, оружие и даже кухонную утварь можно сглазить так же запросто, как и чужую корову. Только корова перестает доиться, а луки перестают метать что бы то ни было, отзываясь жалобным «дзынь» на любую попытку послать стрелу в цель.
Да и сами стрелы поджечь тоже не удалось, хотя капитан топал ногами, брызгал слюной и в ярости грозил пустить на растопку отделение факельщиков и того мерзавца, который эти факелы изготовил. Полковник грозил поочередно суицидом, разжаловать капитана в факельщики и опять же – пустить на растопку. Судя по крикам, доносившимся с позиций, в растопочном материале недостатка как раз не было.
Сотнями осыпались пуговицы и пряжки, лопалась тетива, ломались кресала и огнива, и вообще все складывалось для королевских стрелков из рук вон плохо.
Чего нельзя было сказать о двух существах, которым прошедшая ночь и вступающее в свои права утро принесли столько счастья, сколько до того не было отпущено на всю предыдущую жизнь.
Бумсик и Хрюмсик, спущенные Такангором с поводков в самом начале битвы, успели побывать всюду. И в тылу противника, и в центре, и на правом фланге, и на левом и даже забежали в рощицу напиться из прозрачного ручейка и перехватить десяток-другой желудей.
Начали они с того, что ворвались в шатер маркиза Гизонга, опрокинув двоих стражников и искусав слугу казначея за то, что вредный малый пытался отобрать у бедных свинок хрустящий свиток с записями хозяина. О чрезвычайной важности этих бумаг маркиз упоминал не раз, отдельно указывая на то, что в его отсутствие и стражники, и слуга головой отвечают за сохранность этих документов.
Обиженные отсутствием гостеприимства, хряки изжевали свиток, потоптались по слуге, разорвали в клочья дорогостоящие костюмы маркиза и самым непочтительным образом обошлись с его шляпой. Наведя таким образом порядок в этом шатре, они двинулись было к королю: там вкусно пахло сухариками и хорошим вином. А хорошее вино Бумсик и Хрюмсик уважали, хоть пили его нечасто. Но у короля уже бесчинствовали маленькие скелеты, и мудрые хряки решили не составлять им конкуренции. Поле битвы велико, всем хватит места пошалить.
Они дружно ломанулись к правому флангу тиронгийцев, опрокинув по пути отряд пехоты, который только-только пришел в себя после столкновения с Такангором и как раз пытался сообразить, на каком он свете, зачем сюда попал и не лучше ли обратиться в бегство. Забегая вперед, скажем, что этот самый отряд больше никакими сомнениями не мучился; ни ярость атаки, ни горечь отступления ему были неведомы: люди спокойно и тихо лежали в траншее и глядели в облака. Еще староста Иоффа неоднократно замечал, что близкое знакомство с Бумсиком и Хрюмсиком многих настроило на философский лад.
Откроем же еще один секрет. Славные хряки не зря прожили жизнь, ибо подарили миру известного писателя, – про что, правда, сами ни ухом ни рылом. Того самого Люсипуна Тиронгийского, из-под пера которого появилось спустя год после битвы под Кассарией величайшее произведение современности «Хрюканье во ржи».
Но Бумсик и Хрюмсик были чужды мирской суеты – не для славы, не для того, чтобы быть увековеченными в жемчужине мировой прозы, и вовсе не для того, чтобы военный корреспондент Бургежа, захлебываясь от восторга, повествовал об их подвигах, скакали они сейчас по направлению к отряду стражников под командованием господина главного бурмасингера. Вовсе нет. Просто они учуяли знакомых. Всегда приятно – куснуть или боднуть того, с кем уже встречался и даже ссорился.
Старые обиды придают новой потасовке ни с чем не сравнимую прелесть.
Стражники же, не столь давно инспектировавшие Виззл на предмет исчезновения Сегуги Золотые Пальцы и сотрудника «Королевского паникера», сохранили о Бумсике и Хрюмсике воспоминания совсем другого рода. И, заслышав противный поросячий визг, побледнели, сбились в кучу, словно перепуганные овцы, ощетинились алебардами и стали медленно отступать.
Напрасно взывал к ним господин Фафут, напоминая, что это они только что решительно отразили нападение костеланги скелетов и устояли против налета летучих мышей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59