– Ремонт. Стукнул… Все у тебя просто. У вас, молодых, все просто. «Стукнул»… Ха-ха. Я, когда молодой был, тоже бредил, да мы все бредили стукачами. Многих даже, как мы тогда считали, знали в лицо. Вон, кричали, идет стукач. Все начеку. Лишнего не болтать. За разговором следить…
– За базар отвечать, – вставила Марина.
– Да перестань, мы никогда блатняком не увлекались. Это не наше поле. За разговором следить, стукача крутить – что он делал, куда идет. Он нас крутит, мы – его. А стукач подходит, здоровается, дайте закурить, говорит, стоим разговариваем. Я Дэвида Боуи купил, говорит стукач, последнего. А я, говорю, «Джефферсон Эйрплейн» хочу менять. Давай? Давай, говорит стукач. Идем, меняемся, потом вместе пьем. И все потом неделю обсуждают: этот, мол, со стукачом поменялся и цел остался, ничего не выболтал. А стукач, оказывается, вовсе и не стукач был. Просто хороший парень. Общительный. А стукачи – они все наверху были.
– Это где – наверху?
– Наверху. Просто наверху. На самом виду. Да что рассказывать – какая разница? А в этом клубе просто обосрались студенты, вот и все. На одном энтузиазме решили выехать. На дружбе. Ага, сейчас. Один концерт прошел нормально – ты была или нет, когда играли «Крутые яйца», прошлым летом? Нет? Ну и ладно, все в порядке, – но я уже тогда понял, что клуб долго не протянет. Еще один, максимум два концерта – и привет. Сказал ребятам, чтобы сделали паузу, они ни в какую…
Марина слушала равнодушно, ей, кажется, по большому счету было наплевать на то, что ребят не просто повыгоняли из универа, что неприятности их были значительно серьезней. Лысого положили в больницу – в Институт мозга, ни больше, ни меньше. Гену Белова забрали в армию, не в срок призыва, а так – пришли ночью, всучили какую-то повестку, родители до сих пор разобраться не могут, что там написано, предъявили документы и увезли парня.
Гена, правда, уже через неделю позвонил, а потом и написал, что первый шок прошел, что находится он в воинской части где-то на севере, обстановка нормальная и почти не бьют, и что он пробудет здесь еще полтора года и вернется новым человеком. В этом и родители и друзья были уверены на все сто.
Пашу-с-Рашем (он очень любил группу «Раш») просто избили на улице до полной неузнаваемости. До сих пор лежит в больнице. Джонни и Джимми, после того как их отчислили за неуспеваемость по необъяснимым причинам, вот уже несколько месяцев не брали ни на какую работу.
Машинально я продолжал рассказывать Марине о том, что в «Волосках» было совершено неправильно организовано распространение билетов, что все болтали почем зря, создавая заведению ненужную и опасную рекламу, что отсутствовал элементарный фейс-контроль, что среди бела дня в зал завозили аппаратуру и нанимали операторов со стороны, перечислял все внешние причины краха очередного рок-клуба, а сам думал о том, что все, о чем я говорю, на самом деле не имеет никакого значения.
Наплевать на это и забыть. Никто этих ребят под дулом пистолета не заставлял играть на гитарах и сочинять песни. А уж тем более никто не гнал их под конвоем на сцену.
Все они были в курсе того, что в этой стране, в этом городе, на этой сцене играть так называемую «неофициальную» рок-музыку нельзя. Знали о том, что это запрещено, никто не скрывал от них всех опасностей, которые ждали на пути подпольной концертной деятельности. Так принимайте последствия мужественно и спокойно. А если не можете – не рыпайтесь вообще.
Они орут теперь, вернее, шипят по углам – «какие мерзавцы!» А какие мерзавцы? Такие установлены правила игры – не хочешь, не играй. Аккуратненькие студентики, непьющие, некурящие, с приличными причесочками и в костюмчиках, хотят, что называется, и на елку влезть, и задницу сохранить целой и невредимой.
Хочешь делать карьеру юриста – делай. А если занимаешься музыкой, то забудь про адвокатуру и имей в виду только прокуратуру, но уже в другом к себе отношении. Меня очень раздражал весь этот сыр-бор, который начался среди так называемой «прогрессивной молодежи» города после закрытия «Волосков». Ну такие законы у нас, ну что это, новость, что ли?
Да, ребятам законы не нравятся. Они их не устраивают. Так боритесь тогда, протестуйте, я не знаю, стройте баррикады, организовывайте переворот, свергайте правительство, стреляйте, режьте, жгите, выносите приговоры, бросайте бомбы, эмигрируйте и руководите восстанием из-за границы. Получайте деньги у недружественных государств и тайно возвращайтесь на родину, бегите по льду Финского залива и отсиживайтесь в палатке, в лесу, пишите статьи и издавайте подпольные газеты.
Нет, этого они делать не хотят. Государство – какое-никакое – их кормит, поит, платит стипендию и зарплату, они не хотят его разрушать. Зачем? Так жить очень удобно. Как же они без стипендии? Как же они без пропитания? Без пропитания они оставаться не могут…
Государство им не нравится. Государство вообще не может нравиться нормальному человеку, в принципе. Государство создано с единственной целью – подавить инициативу любого деятельного, внутренне свободного человека, инициативу, которая в любом случае будет разрушать, нарушать или дискредитировать общественный порядок, обеспечивающий контроль и надзор за гражданами, управляющий ими и направляющий их деятельность в нужное правительству русло.
Много веков формировалась система полного подавления личности. Религия, семья – мощнейшие инструменты уничтожения всей и всяческой инициативы свободного человека. Иисус говорил: бросьте семью, идите за мной. Станьте свободными. Не слушайте фарисеев… Что-то в этом роде. А мы и в церковь, понимаешь, ходим, и Иисуса любим вроде бы, да? – и бегаем, как крысы в лабиринте государства, под внимательными взглядами экспериментаторов, руководителей и больших ученых, изучающих и создающих новые законы развития общества. Развития нас.
Иисус тоже поставлен на службу государству, его слова вывернуты наизнанку, если приглядеться, вчитаться – оторопь берет: все не так, все по-другому, все неверно. Все очень непохоже на то, что говорят с амвонов и экранов телевизоров.
Не нравится государство – борись.
Право на борьбу есть у каждого, право на борьбу отнять невозможно. Не обязательно идти на баррикады, можно просто уйти от пыльной, прописанной по строчкам от самого рождения карьеры, заниматься тем, что нравится, тем, что ты считаешь важным. Играй по подвалам, бегай от ментов, расставь, наконец, приоритеты – университет твой важнее для тебя или музыка? Если закон позволяет совмещать университет и музыку – прекрасно. Если не позволяет – либо меняй закон, либо принимай последствия. А не хочешь бороться, боишься – сиди и не чирикай.
Между прочим, Сид Барретт действительно сейчас – толстый, лысый, никогда не скажешь, что это тот самый мальчик неземной красоты, который покорил Лондон в шестьдесят седьмом, служил олицетворением свободы творчества и сам был – воплощенная музыка. Я так и не спросил, как же это ее папаня с Барреттом встречался.
– Хватит, – сказала Марина. – Не будем о грустном. И так на душе херово.
– А что тебе херово-то? – искренне удивился я. – Классная квартира, музыка, соседи не стучат… В чем херовость? Папа опять же…
Зазвонил мой мобильник. Не тот, который дал мне Карл Фридрихович, другой, обычный.
– Это я, – проскрежетал Отец Вселенной. – Надо встретиться.
– Привет, – ответил я. – А что у тебя случилось?
– Это у тебя случилось, – недовольным голосом сказал Отец. – Давай в темпе.
– Это что, приказ? – пошутил было я, но Отец Вселенной шутку не принял.
– Короче, ты где?
– А что такое?
– Через час давай на Моховой. Там же, где в прошлый раз. Будь. Жду.
Отец Вселенной отключился, и тут же в прихожей запикал телефон Карла Фридриховича.
Около пяти
Я хотел заехать к Марку, а оказался возле дома Кропоткиной. Когда я протянул водителю десять долларов, он позеленел еще больше, рыгнул, взял деньги и молча сунул их куда-то за пазуху. От водителя пахло чем-то неприятным, тяжело пахло и нехорошо.
Кропоткина жила теперь на улице Восстания, в новой отличной квартире, с хорошей мебелью и огромным телевизором. Она работала в крупной фирме, устраивающей концерты отечественных звезд большой сцены, и зарабатывала пусть и поменьше меня, но все-таки достаточно, чтобы не искать себе богатого мужа – и вообще любого мужа. Марк давно жил отдельно, так что Зоя распоряжалась собой как хотела, и я иногда – редко – заезжал к ней, мы пили и, случалось, в легкую, по-дружески потрахивались.
В небе перестало греметь. Впрочем, может быть, пока я ехал на тяжело дышащих «Жигулях», оно и гремело, я просто не обращал на него внимания. Когда я вышел из машины, шел ровный теплый дождь. Гроза заканчивалась.
Улица Восстания сверкала мокрым асфальтом и свежими фасадами отремонтированных домов, с крыш текли быстрые струи воды, прохожих я видел так мало, что ими можно было пренебречь.
Я повернулся к дому Кропоткиной, и снова меня охватило ощущение нереальности происходящего. Например, я не помнил, как доехал до улицы Восстания. Здравый смысл подсказывал, что на машине марки «Жигули», и водитель был там – с зеленым лицом. Но ничего больше, кроме этих фраз, не образов даже, а набора слов, я вспомнить не мог. И машина, и водитель остались в моей голове картинками из давным-давно случайно увиденного по телевизору мультика, но уж никак не реально существующими, материальными объектами. И запах неприятный вспоминался – больше ничего.
Заходя в подъезд Кропоткиной, я боковым зрением заметил, как из окна дома напротив выпало тело, быстро пролетело вниз и глухо ударилось об асфальт.
– Господи, это ты? – вскрикнула Зоя Кропоткина.
С тех пор как я видел ее в последний раз, она как будто бы стала ниже ростом и слегка располнела. Точнее, не располнела, а налилась, уплотнилась, коренастенькая такая стояла в дверях, широконькая. Но все равно – красавица. Она мне всегда нравилась. Потому и женился на ней когда-то.
– Брежнев?
– Что, не узнаешь?
– Да, видишь ли, можно и не узнать. Что с тобой случилось? Я сегодня весь день о тебе думаю. Ничего не произошло? Ты сам на себя не похож.
– Ты это уже говорила.
– Давай, проходи, проходи скорее… Мокрый весь… Раздевайся.
– Прямо так сразу?
– Кончай шутить. Суши одежду, мудило. И пьяный опять… Ну, ты даешь. Все скачешь, скачешь, как козлик…
– Как козел, – поправил я.
– Да нет, до козла тебе еще далеко. Ты как мальчик прямо. С бутылкой… Всегда с бутылкой…
Я с удивлением обнаружил в своей руке бутылку коньяка. Армянский, дешевый. Откуда он взялся? Или я по дороге купил, в тот период времени, который совершенно стерся из моей памяти?
– А ты что, в «Анонимные алкоголики» записалась?
– Ну, с ума-то не сходи.
Я сковырнул кроссовки и пошлепал в квартиру, оставляя за собой мокрые пятна – поочередно на линолеуме прихожей, на коврике перед дверью в гостиную и на паркете собственно гостиной.
– Снимай все, я тебе говорю. Не мальчик уже. Простудишься. Радикулит…
– Радикулита у меня сроду не было, – сказал я, стягивая с себя штаны. Это было трудно, джинсы как будто приросли к ногам, особенно к бедрам, и мне пришлось сесть на пол.
– Да сними ты майку, Брежнев, мудило страшный, или ты принципиально, когда в дом входишь, первым делом штаны снимаешь?
– Сама сказала – раздевайся. – Я улыбнулся. – А выпить не слабо?
– Не слабо, не слабо. Есть будешь?
– Нет, не хочется.
Я поднялся с пола и, оставшись в одних трусах, тоже, правда, мокрых, прошлепал на кухню.
– Ты как будто помолодел, – сказала Зоя Кропоткина, внимательно меня разглядывая. – Подобрался как-то. Ростом, что ли, выше стал?
– А мне показалось, что ты стала ниже, – сказал я.
Зоя промолчала. Еще раз погладила меня взглядом (по коже побежали мурашки) и отвернулась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38