К нам уже пробирались между столиками двое в костюмах, должно быть, приятели плейбоя, и охранник, который меня не любил. Не знаю, почему, но он никогда со мной не здоровался и старался не отвечать на вопросы, которые я ему иной раз задавал, – работает ли, к примеру, клуб в праздничный день или еще что из производственной темы.
Я сорвал с вешалки куртку, натянул ее на себя и вытащил из кармана пятидесятидолларовую бумажку.
Русанов все-таки исхитрился и добавил обидчику. Поднаторевший в скольжении по мрамору охранник с пластикой хоккеиста подплыл к литератору, и мне пришлось прыгнуть вперед, чтобы оттолкнуть его ударом ладоней в грудь. Русанов в это время уже сцепился с одним из приятелей ползающего на полу заводилы – высоким, худым, с сосредоточенным лицом бухгалтера, проверяющего квартальный отчет. Номер третий – неповоротливый, вспотевший от выпитого прежде и случившегося только что толстяк – неуклюже топтался возле боровшихся, явно мешая номеру первому подняться, а номеру второму – нанести литератору Русанову хоть какие-нибудь, даже самые безобидные увечья.
Вообще, ужасы ресторанных драк, как их преподносят в голливудских фильмах семидесятых годов, сильно преувеличены.
Десятый час
– Брежнев… Вы тот самый?
– Тот самый.
– Ага. А я смотрю, вроде похож… А вроде и нет. Чего они от вас хотели?
– Денег требовал, – прошипела Полувечная. – Засадите вы его как следует. Урод, понимаешь… лезет к незнакомым людям. Так можно и нарваться. Сколько таких историй: завелся к кому-то, и – того… Кранты. Случайный удар головой об угол стола, не вовремя открытая дверца холодильника… Засадите. Засадите ему же на пользу, целее будет. Молодой еще, ему жить и жить.
– А вы? – Растерянный мент оглядел Свету с ног до головы.
– Вы кто?… Это с вами?
– Естественно, – ответил я.
– Ну да что это я… Поглядим, может, и засадим. Много тут ходит всяких… Ладно, отдыхайте. – Мент вернул мне потрепанный паспорт, козырнул, улыбнулся, еще раз взглянул на Полувечную, поморщился, махнул рукой и вышел из кафе.
– Видишь, – сказал я журналистке. – Видишь, как со мной просто? Все меня знают.
– Да. С тобой-то все очень просто, – со странной интонацией ответила Полувечная и сунула камеру в рюкзак.
Свою первую гитару я разбил о голову слушателя через десять лет после того, как был убит Мередит Хантер.
Подробностей смерти Мередита я не знаю. Для кого-то она, вероятно, была большим горем, для кого-то – статистикой. Мередит был красивым черным парнем, который на свою беду любил музыку «Роллинг Стоунз». Мередит пробился к самой сцене и ни с того ни с сего начал размахивать пистолетом – кто его знает, не размахивал бы, может, и не пришил бы его «Ангел ада», не пропорол бы сзади длинным ножом его стильный зеленый пиджак. Вряд ли Мередит Хантер был добропорядочным гражданином и исправным налогоплательщиком. Что делать тихому семьянину в толпе «Ангелов ада» перед сценой на Алтамонтском трэке во время выступления «Роллинг Стоунз»? Да еще с пистолетом в кармане зеленого пиджака?
Когда я с размаху опустил чешскую «Иолану» на копну белесых грязных волос, я не думал ни о Мередите, ни о Кейте Ричардсе, который при обстоятельствах, схожих с теми, в которых оказался я, носком сапога выбил зубы полезшему на сцену английскому гопнику.
Я пробил жлобу череп, и потом он лежал в больнице с сотрясением мозга. Мне же и моим товарищам пришлось бросить довольно выгодную работу в деревенском клубе – мы играли на танцах каждую субботу и каждую субботу не знали, вернемся ли в город живыми. На моих глазах однажды прямо в зале, перед сценой, селяне забили до полной неподвижности паренька, умыкнувшего у какого-то местного авторитета девку-молодуху. Били его пряжками флотских ремней, били просто кулаками – по голове и по спине, потому что грудь и лицо парнишка прикрыл, согнувшись пополам. Потом он упал, и его еще некоторое время топтали унавоженными сапогами. Мы, оцепенев от ужаса, играли «Mrs. Vanderbilt». Я пел: «Хоп! Хей хоп!»
Когда избитого парня вытащили на улицу, танцы продолжились как ни в чем не бывало, и мы уже через две песни забыли о случившемся, и только в ночной электричке, везшей нас, пьяных и довольных (в тот раз нам прилично заплатили, рублей по тридцать каждому), вспомнили о драке. «Вот это рок-н-ролл», – сказал я, глядя в черное окно. «Чего? – не поняли мои парни. – Где рок-н-ролл?». Я не стал объяснять и сделал вид, что задремал.
А потом, месяца через два, деревенские танцоры уже поперли на меня. Этот патлатый все орал, чтобы я спел «Хоп, хей хоп». «Хоп, хей хоп» мы уже играли два раза, я стал петь песню собственного сочинения, что-то про замки и пустыни, был там еще космос и какие-то глаза в окне, и тут в меня бросили бутылку. Бросил этот, волосатый и немытый урод. Бутылка попала в гитару, ударила сильно, я едва не рухнул на спину. Лопнули две или три струны, и тут я разозлился. «Я, – мелькнуло в голове, – я, тот, который слушает „Йес“ и „Дженезис“, который читает Шинкарева и Фрэзера, почему я должен терпеть это агрессивное говно, прущее прямо на меня в Богом забытом и обойденном цивилизацией сарае?»
Позиция была удобной. Я перехватил гитару за гриф, замахнулся и рубанул торцом цельного, лакированного корпуса по немытой деревенской башке. В зале этого, кажется, не заметили. Там шла обычная легкая вечерняя драка, одна из тех, ради которых сельские пацаны и девки только и ходили на танцы. Не «Хоп, хей хоп» же слушать в самом деле они приходили, не стали бы они ради «Хоп, хей хопа» даже задницы с завалинок поднимать.
От гитарного корпуса откололся солидный кусок. «Значит, не гитара и была», – пронеслось в моей голове, а из головы пострадавшего короткими толчками заплескала густая, темная кровь. Пострадавший покачнулся и смешался с толпой. Кажется, он упал – внимательно разглядеть его перемещения я не смог, потому что меня схватили товарищи-музыканты и увлекли за кулисы, в коридорчик, заканчивающийся служебным входом. Точнее – спасительным для нас выходом.
Оказывается, мои парни уже давно приготовились к отступлению, и лишь я в творческом запале не видел, что над нами, да и вообще над всем многострадальным деревенским клубом собирается буря.
На танцы, как мне рассказали уже в электричке, прибыла компания из соседнего села. Цель их визита была прозрачна, как слеза учительницы, читающей их сочинения. Опять-таки, не на «Хоп, хей хоп» шли перепоясанные солдатскими ремнями парни. В пряжки ремней был залит свинец, края были заточены и походили на зубила из арсенала потомственного слесаря. А то, что уважающий себя пацан никогда и ни при каких обстоятельствах на «Хоп, хей хоп» не разменяется, – это я понял еще в детстве и запомнил навсегда.
Значит, пока я погружался в высокие материи или, наоборот, взлетал в глубины освобожденного сознания, в публике незаметно развивалось давно запланированное веселье.
Парень, полезший на меня, был как раз представителем враждебного лагеря, то есть родом из соседнего села. И не погнались за нами сразу только по одной причине – не до нас было ребятам с ремнями, кастетами и ножами, подтверждающими их право на отдых.
Это была наша последняя игра в деревне, и с тех пор все предложения, связанные с сельскими клубами, я отклонял. Администратора, который подписал нас на опасную, но по тем временам прибыльную работу, уволили за финансовые злоупотребления и понижение общего культурного уровня селян; недели через две после побоища он позвонил мне, рассказал о своих несчастьях и между прочим заметил, что ездить на электричках южного направления мне опасно. Парень, которого я огрел гитарой, лег в больницу с черепно-мозговой травмой, а его друзья и родственники объявили что-то вроде вендетты и искали меня всеми доступными им способами.
– До сих пор не нашли, – сказал я Свете.
– Повезло, – ответила Полувечная.
Мы выходили из здания вокзала, протискиваясь сквозь толпу таксистов и частников. «Машина нужна? Машина…» – шептали они со всех сторон. Возле входа в метро на побитых подошвами пассажиров ступеньках сидел грязный, заросший бородой бомж, напоминавший упившегося водкой Льва Толстого. Он тянул вперед толстую руку с черными пальцами и мычал.
– Вот так, – сказала Полувечная. – Значит, ухайдакал ты парнишку. Получил он ушиб мозга, провалялся в больнице месяца три. Вышел, а ему снова поплохело. Денег-то у семьи не было. Деревенские врачи – одно название. Через полгода он снова лег в больницу, уже в городе. Вышел – стал терять память. Родитель его ездил в город, ходил по центральным улицам, тебя разыскивал. Понятно, не нашел. Дружки побитого тобой пацана тоже несколько раз выезжали в центр, отметелили нескольких примодненных юношей, изнасиловали двух-трех девиц и на том о кровной мести забыли. Папаша нашего больного, возвращаясь из очередной своей экспедиции в город, нажрался в электричке и на выходе прямо под нее и свалился. Угодил в щель между поездом и платформой. Незаметно так, тихонько, он уже совсем пьяный был. Поезд тронулся и разрезал его на три равные по весу части. Мамаша теряющего разум пацана померла через год от пьянства и побоев своего очередного сожителя. Паренек совсем спятил, опустился, оброс бородой и по сию пору живет подаянием. В деревню твою с этого вокзала ехать?
– Ты чего? – Я остановился и схватил Полувечную за рукав. Мы стояли аккурат рядом с бомжом. От него сильно пахло мочой и какой-то специфической гадостью, которую носят на себе все бездомные. – Что ты несешь?
– Да не бери в голову.
Девчонка вытащила из кармана бумажку – я разглядел десять долларов – и бросила нищему. Вонючий мужик схватил деньги и не глядя сунул за пазуху.
Нет, не похож он на того наглого, с красной рожей, парня. Хотя кто их разберет? Водка так меняет внешность. Особенно если она плохая и в большом количестве.
– Не бери в голову, говорю, – повторила Полувечная. – Это я так, писательскую мысль спустила с поводка. Чего по пьяни не напридумываешь, верно ведь?
Полувечная не выглядела пьяной. Да и я тоже не чувствовал, что выпил за сегодняшнее утро уже больше полулитра сорокаградусной.
– Просто один из вариантов продолжения твоей истории.
– М-да. – Я кивнул и посмотрел на нищего. Он неловко поднялся и заковылял во тьму, волнующуюся за распахнутыми дверями вокзала.
– Есть масса других версий, – продолжала Полувечная. – Он мог выздороветь…
– Нет. Он уже тогда был безнадежен. Как и все его приятели.
– Я не в этом смысле. В смысле травмы. Мог продолжать пить, драться, мог жениться на какой-нибудь деревенской суке, родить сына. Сын, глядя на папашу, не имея никакого жизненного выбора и никаких перспектив, стал бы, как раз под перестройку, молодым бандитом в турецких спортивных штанах. Ездил бы в город, дрался бы с ларечниками. А потом, повзрослев, одевшись в черную кожу, влился бы в какую-нибудь мелкую банду, купил бы какую-нибудь сраную «восьмерку» и по выходным с похмелья приставал бы по утрам в вокзальном буфете к гуляющим рок-звездам. А папаша, сидя в своей деревне, глушил бы спиртовой раствор для протирки мебели в компании морщинистой, бесформенной и злобной жены. А ты никогда нищим не подаешь?
Я не сразу понял вопрос – я думал о грязном бомже, побежавшем пропивать неожиданно свалившееся на него богатство. Что я думал, я бы не смог сформулировать. Неопределенное что-то думал, но думы эти занимали все мое внимание. Или, может, просто не было его, внимания, после хорошей утренней выпивки.
– Я? Нет. Я гуманист. Вот ты дала сейчас ему денег. Что он сделает? Он пойдет и накупит в ближайшем ларьке у знакомого продавца самой херовой водки. Нажрется. Запросто может подохнуть. Или под колеса попасть. Или погибнуть в драке с вокзальными бандитами, ментами, бомжами – здесь выбор богатый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38