– Я так не думаю.
– Не читает. И никогда не читал. И читать не будет. Вся эта ваша культура – балласт, цепи на ногах государства. Обуза. Кормить вас…
– Я-то при чем?
– Да все вы – одна шобла. Корми вас, субсидии давай, цацкайся, слушай вашу ахинею, рассуждения о смысле жизни и о природе власти… Без вас было бы много легче, уж поверь. А то – что государство ни сделает, вам отчет подавай. Не нарушены ли права человека, да что скажет мировая общественность… А никакой мировой общественности в природе не существует. Есть такие же банды бездельников и мечтателей, которым нечем заняться, кроме критики тех, кто делает что-то реальное. Вот и вся мировая общественность. Приехали.
Мы вышли из машины в темноту пригородной ночи.
– Кстати, а что ты к этой семье-то так прирос? – спросил Карл Фридрихович, шагая рядом со мной и указывая путь; мы продирались через какие-то кусты, брели по кочкам и, кажется, грядкам.
– К какой семье?
– К какой семье, – повторил куратор. – Где ты сегодня был?
– У девушки.
– Ну. И кто эта девушка?
– Откуда я знаю. В кабаке снял…
Говорить о том, что не я ее снял, а она меня, я не хотел.
– Серьезно? – спросил куратор, останавливаясь.
– Абсолютно.
– То есть ты хочешь сказать, будто не знал, что эта девочка – дочь покойной Татьяны Викторовны Штамм, с которой ты тоже недавно весело проводил время?
– Во дела, – сказал я. – Подожди. – Машинально я перешел на «ты». – Это надо обдумать. Это так сразу мне не переварить. Это, мне кажется, неспроста. Это ты меня, Карл… Ты меня удивил.
Семь пятнадцать ровно
Унылый вислоухий бомж прошел мимо, пахнув на меня тоской и болезнью. Бомж, если он хочет чего-то достичь в жизни, ну, например, раздобыть бутылку на вечер, обязательно должен улыбаться. Хмурым и злым бомжам не подают, от них стараются побыстрее отделаться. Стараются побыстрее пройти мимо или вмазать по опухшей от нездоровых почек харе.
На улице, кроме бомжа, никого не было – я даже обернулся и проводил его взглядом. Сейчас мы с ним были из одной команды. Из тех, кто на улице. Другая команда сидела дома.
Я подумал, что доволен своей командой, пусть сейчас в ней только я и бомж. Команда ведь не предполагает интима. Так что от бомжа я могу держаться на расстоянии. А что до команды, сидящей по квартирам, – жизнь ее членов меня не устраивала.
Нет, не в том дело, что они, уткнувшиеся в экраны или дремлющие на диване, были бизнесменами или рабочими. Я сам был и рабочим, и бизнесменом, даже пожарным был. Меня не устраивала одна жизнь. Я не хотел быть всего-навсего только рабочим, только бизнесменом, даже только музыкантом.
Вот взять бомжа – у него этих жизней, как минимум, две. Родился он, очевидно, еще при Советской власти и первую жизнь прожил инженером, работягой, продавцом, неважно, – жил, как и все. В отдельной квартире или коммуналке, от зарплаты до зарплаты или еще прирабатывал, выпивал или нет – это частности.
А когда отлаженная система рухнула, он продал комнату-квартирку, или ее отобрали, да бог знает, что там наворотил бедолага, ошалевший от свалившегося на голову капитализма. И – на тебе, пожалуйста, другая жизнь, совершенно другая, ничего общего с первой не имеющая. Как на другой планете оказался дядька. История его может быть совершенно иной, но суть одна: нынешний бомж живет вторую жизнь. А я?
У меня множество жизней, и они идут не последовательно, а наползают одна на другую, я двигаюсь в них с разной скоростью, но в каждой из них я – это все тот же я. Парень по фамилии Брежнев, который к старости стал известным рок-музыкантом.
Самая длинная, самая монотонная моя жизнь была школьной, и мне до сих пор жаль этих долгих лет, по которым я тащился, переваливая из класса в класс, вовремя вставая и вовремя ложась, отсиживая положенные часы в школе и болтаясь летом по пионерским лагерям.
Все было расписано от начала до конца, и будущее напоминало расписание пригородных электричек. Последняя после полуночи, а потом – все. Тьма, и ни в одну сторону поезда не идут.
Если бы я не услышал в одиннадцать лет «Битлз», так бы и катил сейчас – на какой? – на предпоследней электричке в какую-нибудь очередную унылую дыру, к своей предпоследней, да хоть бы и предпредпоследней станции, на которой – что? А ничего.
Ветхий домишко на грязной улице, тощие дворовые собаки и соседи, целыми днями цедящие жидкий тепленький чай. Предпенсионный возраст, брюзжание и болезни, прострелы и простата, капли на красном носу зимой и весенняя аллергия, дома пижама и газета, на улице черное глухое пальто и прогулки за недорогой колбасой, телевизор и сослуживцы, разговоры о политике, и уже почти на равных с начальством – еще бы, столько лет на одном месте, а выгнать уже не выгонят, поздно гнать, скоро последняя электричка.
В метро – наглые подростки с красными, синими и зелеными волосами, в мое время такого не было, не уступают место пожилому человеку, уши забиты пробками наушников, работать надо, а не болтаться по улице в разгар рабочего дня. Свои дети, дерзящие и равнодушные, пропадающие по ночам неизвестно где.
Валидол и пустырник, ноги в ведре с раствором горчицы, стал плохо слышать, вставная челюсть, пигментные пятна на лысеющей макушке. Сын сидит на телефоне, каждый день нужно подниматься по лестнице на пятый этаж, одышка, сквозняки; носки, протертые до дыр на больших пальцах, но еще хорошие, выбрасывать нельзя; теплое молоко. Ладони пахнут подмышками, все время хочется писать, а в туалете курит сын. Задерживают зарплату и халтурят, в наше время так не халтурили, автобусы с каждым годом ходят все реже.
Погода портится, и лето немыслимо жаркое; соседская девчонка пьет, родила дочку, которая орет за стеной; на лестнице дружки мальчугана со второго этажа набросали окурков. Повысили плату за электроэнергию, по телевизору сплошная порнография, двор засран собаками. Изжога, отрыжка, ревматизм, глаза слезятся, и не хочется читать книги, хороших книг сейчас не выпускают. Обычная, солидная старость.
После песни «Girl» я стал записывать на свой первый, подаренный дедушкой магнитофон все, что только мог достать, и превратился в полного урода. Я отпустил волосы – они выросли странно быстро и незаметно для окружающих. Вот я был как все, а вот пришел как-то в класс – бац! – волосы уже закрывают уши.
И сразу начались проблемы – в основном из-за длинных волос. И расклешенных брюк. Сам распорол швы, сам вставил клинья. У учительницы русского языка были толстые волосатые ноги, особенно отвратительно они выглядели под прозрачными коричневыми старушечьими чулками. Улыбалась она редко, и лучше бы ей этого не делать. Физкультурник окрестил меня «бабой», хотя я выше всех прыгал в высоту и быстрее всех бегал на лыжах.
Уже тогда я жил двойной, если не тройной жизнью.
Меня выбрали председателем совета пионерской дружины. Я был лучшим учеником в классе и не прогуливал уроки. Поэтому, несмотря на длинные волосы, я был избран. Учителя, по-моему, сами не понимали, что делали. В результате главным идеологическим начальником среди детей стал я, самый отдаленный от пионерской идеологии и настолько к ней равнодушный, что не мог ее даже ненавидеть.
Статус председателя мне очень понравился. Теперь я мог прогуливать школу в любое время – нужно было только сказать, что у меня какой-то там слет, съезд, семинар, что я еду в райком или куда-то там еще. Что такое райком, я не знал и никогда там не был.
Я сообщал об этом райкоме и отправлялся на Невский – высматривать парней в хороших джинсах, знакомиться с ними и соображать, что бы такое предпринять, чтобы заиметь такие же крутые штаны. Дома я слушал «Дип Перпл» и «Битлз» и ни о какой общественной работе даже не думал.
Я стоял на слетах возле президиума, потел, сжимая в ладони древко красного знамени, и напевал про себя «Smoke on the Water», чтобы не потерять сознание от духоты и вони потных пионерских ног, от шелеста шелковых пионерских галстуков и оглушительных пионерских песен.
Одноклассники называли меня «хипком» – до хиппи я еще не дорос. Чтобы стать «хиппи», нужно было нигде не работать и не служить в армии.
От армии меня благополучно спас сумасшедший дом – где еще я мог оказаться со своим «Smoke on the Water» в голове и пластинками Харрисона на полке?
Я жил параллельно – прилежный ученик, диссидент, спекулянт, сумасшедший, уклоняющийся от армии. И в каждой из этой ипостасей я существовал полноценно, получал все прелести и испытывал все трудности своей роли.
Очень быстро я научился перескакивать из одного состояния в другое, моментально меняя язык, одежду и даже присущую мне с рождения внешность. Я-диссидент был не похож лицом на меня-спекулянта, и уж понятно, что ни тот, ни другой «я» даже рядом не стояли со мной-сумасшедшим. Я-прилежный-ученик коренным образом отличался от меня-уклоняющегося-от-армии. Я вращался в совершенно разных кругах и прилагал значительные усилия к тому, чтобы друзья меня-прилежного-ученика по возможности не пересекались с друзьями меня-сумасшедшего.
Дальше – больше.
Мои жизни стали отличаться не только качественно, но и количественно. То есть они текли с разной скоростью, и за один и тот же временной промежуток я в одной жизни проживал годы, а в другой – дни.
Несколько лет – мы уже жили с Кропоткиной – я жутко пил, эти годы фактически выпали из жизни, я просыпался и шел за пивом, весь день шатался на улице с бутылками в руках, вечером добирался до литровой водки и с ней в обнимку возвращался домой. Утром, понятно, мне было плохо, и я снова шел за пивом.
В то же самое время я написал учебник игры на блюзовой гитаре, не вылезал из гастролей и закончил второй институт, получив диплом режиссера. Записал несколько альбомов, у нас с Зоей родился Марк, меня постоянно снимали телевизионщики, и я перескакивал из одной жизни в другую уже бессознательно, не фокусируясь на том, что сегодня я – дворовый алкаш, завтра – телезвезда, послезавтра окажусь на гастролях где-нибудь в Сибири, а потом неделю буду сидеть в Москве с редактором, работая над книгой.
Но и это неверно. Все происходило не последовательно, поскольку одной жизни на все мои дела не хватало, все мои роли игрались параллельно. Я думал об этом, лежа на диване, и, просыпаясь утром или вечером – уж как получится, не помнил, кто я сейчас – бежать ли мне за пивом или спешить на вокзал.
Я отверг понятие «время» и, по-моему, перестал стареть. Перескакивая из одной жизни в другую, я слышал, как меня называют в магазине «молодой человек» или «парень», а часом позже, в студии, в редакции, на съемке – по имени-отчеству, заискивающе, робко и чрезмерно уважительно.
Вот Полувечная – шел с ней сегодня, болтал, пил, общался так, как будто мы ровесники. И она со мной так же. Никакой неловкости. Правда, она журналист, конечно, но все равно. Она была естественной, не лебезила и не заглядывала мне в рот. И агрессивной не была, как многие ее коллеги. Вообще, музыкальных журналистов я терпеть не могу. Для Полувечной было сделано исключение – все-таки Бродский попросил, старый друг, настоящий товарищ… Да и девчонка оказалась ничего себе. Только куда она подевалась? – вот вопрос.
Я посмотрел в спину удаляющегося бомжа. Как ни крути, мы в одной команде. Я побогаче, получше одет, у меня есть чем заниматься. А самая знаменитая в мире рок-группа, как ни крути, называется «Бомжи». Это наиболее точный перевод названия «The Rolling Stones».
Машин не было – ни встречных, ни попутных. Если бы не солнце, выглянувшее в белую прогалину растрепанных дождем облаков, я бы решил, что сейчас та самая, знаменитая петербургская белая ночь.
Помню, когда я был маленький и ездил с бабушкой в Крым – мы снимали комнатку в каком-нибудь поселке и три месяца жили у моря, – бабушка рассказывала крымчанам о наших белых ночах. «Можно газету читать, – говорила она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38