..
Говорили долго. Афанасий умел и слушать. Сурово хмурясь, выспрашивал Крыкова, как прячут иноземные шхипера свои товары, как возят не дельное серебро, как платят взятки. К ночи архиерей, словно вспомнив, что он владыко, ворчливым голосом наложил на Крыкова епитимью, не слишком суровую, и по отбытии ее велел отправляться обратно в Архангельск с тем, чтобы по-прежнему служить при таможне.
– Доконает меня там Джеймс! – молвил Афанасий Петрович.
– Ой ли?
Епитимью отбывать в Холмогорах было скучно: молиться Крыков толком не умел, в чем грешен – не понимал, в церкви зевал до слез. Поп, приставленный к нему, ругал его поносными словами, он отругивался ленивым голосом.
Вечерами Афанасий Петрович зачастил к старичку косторезу Данилычу, подолгу глядел, как тот работает, дивился на его художество, вздыхал. Данилыч точил, чтобы отсылать в Москву для подарков от русского государя прорезные гребни с летящими чайками, ларцы со змеями и гадами, которых побеждает Георгий Победоносец, точил накладки для ружейных лож с диковинными птицами и добрыми веселыми белочками...
Старику Данилычу было приятно, что Крыков радуется на его работу, было весело смотреть, как тот осторожными пальцами брал работу – гребень или иную поделку и, положив на ладонь, долго любовался. Данилыч из-под косматых бровей видел: этот парень понимает то, чего никак не понять было ни сборщику приказной избы, приезжавшему за изделиями, ни дьяку, ни старшому в Приказе. Да и понимали ли то мастерство бояре, да послы, да иноземные короли?
Дома, в Архангельске, у Крыкова валялись хорошие моржовые клыки. Он отписал туда, – прислали, подарил их мастеру. Данилыч научил Крыкова, как кость отбеливать, как выгонять из нее жир, как желтить шафраном, как варить купорос с сандалом для черни по кости, как травить кость перед работой квасцами.
Афанасий Петрович слушал, запоминал.
Маленькая фигурка – желтовато-молочная – уже виделась ему, он уже знал, что будет точить, как только узнает, как надобно делать.
Узнав, как, он все-таки не смог выточить то, что хотел. Клепики, маленькие резцы, выскакивали из неловких рук, втиральники падали на пол, шила и стамески делали не то, чего от них ждал...
Срок епитимьи окончился.
Афанасий Петрович уехал к таможне и с удивлением узнал, что за время своего отсутствия произведен в старшие досмотрщики с чином капрала.
Капрал, который по велению Джеймса в свое время нещадно бил его по аглицкому манеру, пал ему в ноги, когда он вошел.
Афанасий Петрович сказал строго:
– Я на тебя гнева не имею. Иди, не мельтешись...
Поручик Джеймс из таможенного дома съехал. Теперь он состоял помощником при полковнике Снивине, а Снивин командовал всеми войсками воеводства.
– Кто ж у нас за главного? – спросил Крыков.
– Пока сами мы за главных, а теперь ты! – ответил досмотрщик Феоктистов.
За то лето Афанасий Петрович своими «конфузиями» дал казне девяносто три тысячи рублей прибытка. На Москве зашевелились, Крыкову вышло награждение: должность хранителя при таможне. Как раз на Кузьминки портомоин сын, зверовщик Афонька Крыков получил чин поручика таможенной стражи.
Теперь на иноземных кораблях все реже и реже бил барабан и звучало слово «конфузия». Негоцианты стали куда осторожнее – слухом земля полнится. О честном поручике Крыкове говорили везде – и в Данциге, и в Стокгольме, и в Копенгагене. Посулов-де не берет, слышать о них не хочет. Но от того Крыкову стало не лучше, а хуже.
Снивин писал в Москву, что-де ваш хваленый портомоин сын с корабельщиками, небось, снюхался и более для казны ни деньги вытрясти не может.
Обиженный Джеймс писал родственникам в иноземную слободу Кукуй – авось, дойдет до кого надо.
Иноземные корабельщики были в курсе событий: свалить Крыкова хотели и Снивин, и шхиперы кораблей, торгующих с Россией.
А Крыков был один.
3. БЕССТРАШНЫЕ ОНИ ЧРЕЗМЕРНО!
Едва миновали церковные Спасские лавки и вышли ко двору Троицы Антониева Сийского монастыря, что у проезжей дороги, увидели большой бой. В китайчатом кафтане с серебряными пуговицами, растерзанный, расхристанный матерый гость хлестал кулачищами, норовя ударить половчее, смертно, видного собою дрягиля в рогожном колпаке, в рубахе, изодранной, залитой кровью. Того дрягиля держали иноземец Ферпонтен, что скупал стерво – варить из дохлятины сало на мыло, да еще какие-то люди – то ли Ферпонтеновы, то ли богатого гостя. Били все, каждый норовил ударить половчее, под дых, в межкрылье, в брюхо. Дрягиль уже почти что и не отбивался, обвис, голова его моталась. Вдруг от бьющих отделился один – быстроногий, да побежал дорогой к посаду.
У Рябова раздулись ноздри, он цопнул бегуна за плечо, спросил:
– Отчего бьете?
– Чтоб неповадно было псу смердящему не дельные деньги давать.
– А ты куда сам поспешаешь?
– А на съезжую. Пускай попытают вора маненько.
– Стой! Погоди!
Посланный рванулся, Рябов нажал на него сверху, тот прибрал голову, в испуге глянул на Рябова: такие сразу ломают, помолиться не дадут перед страшным судом. Иноземец Ферпонтен, весь в черном, оборотившись, смотрел на самоуправство кормщика.
– Дядечка, споймают нас! – робко взмолился Митенька. – Бежим, дядечка!
– Держи здесь татя! – велел Рябов и валкой походкой пошел к бьющимся.
Шел он не торопясь, держа руки за спиною, выставив вперед лобастую голову, с глазами, яростно поблескивающими. Теперь ему было все едино, что пороть, что шить. Дрягиля он узнал, – то был рыбацкий сирота Авсейка, малый тихий, уважительный, работник спорый, обиженный с малолетства горьким сиротством. На дрягильские свои нищие заработки содержал Авсейка немалое семейство: обезножившую бабку, да тетку, да еще каких-то тихих, пугливых словно мышата, девочек-племянниц. Что с ним нынче делают? За какую такую вину? За шхипера Уркварта, что в бочках привез не дельные деньги?
От неправды, от горькой злобы, от обиды неузнаваемо стало лицо кормщика. И когда вплотную подошел он к гостю, что лютовал над дрягилем, к людишкам, истово ему помогавшим, к иноземцу Ферпонтену, что-то такое сделалось во всем его облике, так он показался страшен обидчикам, что бой сам собою прекратился, и в наступившей тишине все услышали, как тяжело дышит Рябов.
Гость в китайчатом кафтане обтер потный лик. Наемные его людишки подались назад, чтобы не подвернуться первыми под тяжелую руку кормщика. Ферпонтен раскрыл складной нож, усмехнулся, – не впервой этим ножом резал он московитов, дурачье; в обиде они бились кулаками, а он отвечал по-своему, нож был длинный, хорошо входил меж ребрами, сразу доставал до сердца. Но в сей раз что-то припоздал Ферпонтен, не успел встать в позицию, упал лицом вниз от страшного удара рыбацким бахилом в живот. Тотчас же рухнул и свирепый гость; визжа, пополз в сторону от драки. Дрягиль, не удерживаемый более никем, сел наземь, свесил голову. Сознание его, видать, помутилось. Людишки иноземца опомнились, кинулись на кормщика кто с чем: один ухватил камень – ударить в темя, другой отодрал от тына палку, третий просто сиганул на плечи – повалить и придушить. Сам Ферпонтен тоже поднялся. Но уже шли от Гостиного двора другие дрягили с крючьями, – сполошились, что пропал Авсейка, поняли: повсюду в посаде кричался «караул» на фальшивые деньги.
– Гей! – крикнул один сипатым голосом, завидев бой.
– Ходу, жители! – крикнул другой и пошел таким скоком, что только пыль столбушкой поднялась...
– Авсейка, держись!
Ферпонтен огляделся, закрыл секретный нож. Наемные людишки уже бежали за тын, крючники, настигая, били кого в спину, кого по голове – бой так бой, пусть знают, каковы в гневе двинские дрягили. Гостю тоже досталось, и поболее других – не кричи «караул», не посылай на дыбу невиновного. Думаешь, нет на тебя крюка – не достанет? Так вот же, достал...
– По чревам не бей, восподи! – стонал гость.
К Ферпонтену вломились в избу – уж больно лютовал народишко на иноземцев, в гневе потеряли головы, – крушили утварь, потоптали песцовые одеяла, побили стеклянные сулеи. Ферпонтен стал тих, молился своему богу. Покуда молился, его не трогали – пущай, каждому перед смертью надобно прибраться. За это время соседний иноземец послал ходока-скорохода за рейтарами. К недобрым сумеркам с далекими молниями рейтары конным строем, выкинув палаши, пошли на дрягилей. Рябов всего того уже не видел: увел Авсейку к бабке Евдохе – в подполье прятать. Авсейка шел медленно, рассказывал:
– Как расчелся с нами купчина, мне ребята дали монету, велели хлеба купить, да квасу, да вина штоф. Toe все в короб уложить, и короб тоже дали. Купил чего надо, он – сиделец лавочный – сдачу стал давать. Полтину, да две гривны, да три деньги. Вздумалось ему серебряный мой спытать, спытал об зуб, да и вскричал «караул». Купец прибежал, второй с ним и иные прочие люди. И зачали мне бой...
Бабка Евдоха без лишнего разговору спрятала Авсейку в подполье, поставила ему туда корец воды, овсяной сиротской каши горшок. Сурово посмотрела на Рябова:
– Из огня да в полымя. Едва из одной беды выдрался – в другую головою. Не укатался еще?
Рябов промолчал.
– Споймают тебя?
– Могут и споймать. А вдруг и уйду. Я, бабинька, хитер, хитрее меня не сыщешь мужика-от.
– Бесстрашные они чрезмерно, – скороговоркой молвил Митенька. – Ну где оно, бабуся, видано, чтобы един человек безо всякого опасения на многие люди шел. И все им, бабуся, надобно, до всего им дело...
– Плох я тебе, детушка? – смеясь глазами, спросил Рябов и не больно потянул сироту за мягкие, густые волосы.
Провожая кормщика, старуха велела:
– Не подеритесь там-то.
– Где?
– Не знаешь, что ли? Напьешься зелена вина и станешь мне Афоню убивать, а он не дастся...
– Да для чего, бабинька?
– Об том тебе лучше меня ведомо...
Рябов вдруг густо покраснел и молча вышел. Митенька, опустив голову, шел за ним.
4. КОРМЩИК И ПОРУЧИК
Когда пришли, поручик уже знал, что был бой на проезжей дороге, что многие дрягили посажены под замок, что начал все дело кормщик Рябов Иван сын Савватеев.
– Я начал? – спросил Рябов.
– А ты правду хочешь? – вопросом ответил поручик. – Хочешь, чтобы шхипер Уркварт виновником сему делу был? Небось, он начальным людям чистым золотом кумплимент отдал, Снивин его к розыску не потянет.
– Чего ж им гульба такая у нас поделаласъ? – спросил Рябов.
Поручик посмотрел на кормщика сбоку, усмехнулся сердито.
– Слышно так, будто царь-батюшка на Москве из немецкой слободы не выходит, вот и развольничались. Только ты об этом – ни гу-ry! И ты, вьюнош, слышишь ли?
– Ничего я такого, господин, и не слышал.
Молчали долго. Потом Крыков пожаловался:
– Давеча полковник Снивин едва не побил. Ногами топал-топал, плевался-плевался. Ты, говорит, смерд и смердом остался, и никакого понимания не имеешь, что такое есть высокий гость из дальнего края. Вот погоди – батюшка царь приедут, подергают тебе жилы, повоешь, аки пес на покойника...
– А ты, Афанасий Петрович, без внимания, – посоветовал Рябов. – Каждый свое дело на земле справляет, кому какое назначено: одному землицу пахать да в море бедовать, другому, начальному человеку, казну воровать. Худо живем! На своей земле, а будто в чужой стороне. Как оно сделалось, что аглицкий немец на нашей земле начальным человеком ходит?
– Не нами сделано! – ответил Крыков.
– Не нами сделано, да нам слушаться аглицкого немца велят. Ан мы не таковские, не пойдем задним крыльцом, хоть оно и положе. Не таковы мы, Афанасий Петрович, людишки беломорские. Не станем бояться, аз не вяз, и, содрав с нас лыко, не наплетешь лаптей!
К ночи ударила гроза, – то лето все было грозовое, с сильными громами, с режущими синими молниями, с быстро бегущими черными тучами.
Дождь полил внезапно, словно из ведра, сплошной, зарядил надолго, то стихая на малое время, то вновь громко барабаня по тесовой крыше таможенного дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102
Говорили долго. Афанасий умел и слушать. Сурово хмурясь, выспрашивал Крыкова, как прячут иноземные шхипера свои товары, как возят не дельное серебро, как платят взятки. К ночи архиерей, словно вспомнив, что он владыко, ворчливым голосом наложил на Крыкова епитимью, не слишком суровую, и по отбытии ее велел отправляться обратно в Архангельск с тем, чтобы по-прежнему служить при таможне.
– Доконает меня там Джеймс! – молвил Афанасий Петрович.
– Ой ли?
Епитимью отбывать в Холмогорах было скучно: молиться Крыков толком не умел, в чем грешен – не понимал, в церкви зевал до слез. Поп, приставленный к нему, ругал его поносными словами, он отругивался ленивым голосом.
Вечерами Афанасий Петрович зачастил к старичку косторезу Данилычу, подолгу глядел, как тот работает, дивился на его художество, вздыхал. Данилыч точил, чтобы отсылать в Москву для подарков от русского государя прорезные гребни с летящими чайками, ларцы со змеями и гадами, которых побеждает Георгий Победоносец, точил накладки для ружейных лож с диковинными птицами и добрыми веселыми белочками...
Старику Данилычу было приятно, что Крыков радуется на его работу, было весело смотреть, как тот осторожными пальцами брал работу – гребень или иную поделку и, положив на ладонь, долго любовался. Данилыч из-под косматых бровей видел: этот парень понимает то, чего никак не понять было ни сборщику приказной избы, приезжавшему за изделиями, ни дьяку, ни старшому в Приказе. Да и понимали ли то мастерство бояре, да послы, да иноземные короли?
Дома, в Архангельске, у Крыкова валялись хорошие моржовые клыки. Он отписал туда, – прислали, подарил их мастеру. Данилыч научил Крыкова, как кость отбеливать, как выгонять из нее жир, как желтить шафраном, как варить купорос с сандалом для черни по кости, как травить кость перед работой квасцами.
Афанасий Петрович слушал, запоминал.
Маленькая фигурка – желтовато-молочная – уже виделась ему, он уже знал, что будет точить, как только узнает, как надобно делать.
Узнав, как, он все-таки не смог выточить то, что хотел. Клепики, маленькие резцы, выскакивали из неловких рук, втиральники падали на пол, шила и стамески делали не то, чего от них ждал...
Срок епитимьи окончился.
Афанасий Петрович уехал к таможне и с удивлением узнал, что за время своего отсутствия произведен в старшие досмотрщики с чином капрала.
Капрал, который по велению Джеймса в свое время нещадно бил его по аглицкому манеру, пал ему в ноги, когда он вошел.
Афанасий Петрович сказал строго:
– Я на тебя гнева не имею. Иди, не мельтешись...
Поручик Джеймс из таможенного дома съехал. Теперь он состоял помощником при полковнике Снивине, а Снивин командовал всеми войсками воеводства.
– Кто ж у нас за главного? – спросил Крыков.
– Пока сами мы за главных, а теперь ты! – ответил досмотрщик Феоктистов.
За то лето Афанасий Петрович своими «конфузиями» дал казне девяносто три тысячи рублей прибытка. На Москве зашевелились, Крыкову вышло награждение: должность хранителя при таможне. Как раз на Кузьминки портомоин сын, зверовщик Афонька Крыков получил чин поручика таможенной стражи.
Теперь на иноземных кораблях все реже и реже бил барабан и звучало слово «конфузия». Негоцианты стали куда осторожнее – слухом земля полнится. О честном поручике Крыкове говорили везде – и в Данциге, и в Стокгольме, и в Копенгагене. Посулов-де не берет, слышать о них не хочет. Но от того Крыкову стало не лучше, а хуже.
Снивин писал в Москву, что-де ваш хваленый портомоин сын с корабельщиками, небось, снюхался и более для казны ни деньги вытрясти не может.
Обиженный Джеймс писал родственникам в иноземную слободу Кукуй – авось, дойдет до кого надо.
Иноземные корабельщики были в курсе событий: свалить Крыкова хотели и Снивин, и шхиперы кораблей, торгующих с Россией.
А Крыков был один.
3. БЕССТРАШНЫЕ ОНИ ЧРЕЗМЕРНО!
Едва миновали церковные Спасские лавки и вышли ко двору Троицы Антониева Сийского монастыря, что у проезжей дороги, увидели большой бой. В китайчатом кафтане с серебряными пуговицами, растерзанный, расхристанный матерый гость хлестал кулачищами, норовя ударить половчее, смертно, видного собою дрягиля в рогожном колпаке, в рубахе, изодранной, залитой кровью. Того дрягиля держали иноземец Ферпонтен, что скупал стерво – варить из дохлятины сало на мыло, да еще какие-то люди – то ли Ферпонтеновы, то ли богатого гостя. Били все, каждый норовил ударить половчее, под дых, в межкрылье, в брюхо. Дрягиль уже почти что и не отбивался, обвис, голова его моталась. Вдруг от бьющих отделился один – быстроногий, да побежал дорогой к посаду.
У Рябова раздулись ноздри, он цопнул бегуна за плечо, спросил:
– Отчего бьете?
– Чтоб неповадно было псу смердящему не дельные деньги давать.
– А ты куда сам поспешаешь?
– А на съезжую. Пускай попытают вора маненько.
– Стой! Погоди!
Посланный рванулся, Рябов нажал на него сверху, тот прибрал голову, в испуге глянул на Рябова: такие сразу ломают, помолиться не дадут перед страшным судом. Иноземец Ферпонтен, весь в черном, оборотившись, смотрел на самоуправство кормщика.
– Дядечка, споймают нас! – робко взмолился Митенька. – Бежим, дядечка!
– Держи здесь татя! – велел Рябов и валкой походкой пошел к бьющимся.
Шел он не торопясь, держа руки за спиною, выставив вперед лобастую голову, с глазами, яростно поблескивающими. Теперь ему было все едино, что пороть, что шить. Дрягиля он узнал, – то был рыбацкий сирота Авсейка, малый тихий, уважительный, работник спорый, обиженный с малолетства горьким сиротством. На дрягильские свои нищие заработки содержал Авсейка немалое семейство: обезножившую бабку, да тетку, да еще каких-то тихих, пугливых словно мышата, девочек-племянниц. Что с ним нынче делают? За какую такую вину? За шхипера Уркварта, что в бочках привез не дельные деньги?
От неправды, от горькой злобы, от обиды неузнаваемо стало лицо кормщика. И когда вплотную подошел он к гостю, что лютовал над дрягилем, к людишкам, истово ему помогавшим, к иноземцу Ферпонтену, что-то такое сделалось во всем его облике, так он показался страшен обидчикам, что бой сам собою прекратился, и в наступившей тишине все услышали, как тяжело дышит Рябов.
Гость в китайчатом кафтане обтер потный лик. Наемные его людишки подались назад, чтобы не подвернуться первыми под тяжелую руку кормщика. Ферпонтен раскрыл складной нож, усмехнулся, – не впервой этим ножом резал он московитов, дурачье; в обиде они бились кулаками, а он отвечал по-своему, нож был длинный, хорошо входил меж ребрами, сразу доставал до сердца. Но в сей раз что-то припоздал Ферпонтен, не успел встать в позицию, упал лицом вниз от страшного удара рыбацким бахилом в живот. Тотчас же рухнул и свирепый гость; визжа, пополз в сторону от драки. Дрягиль, не удерживаемый более никем, сел наземь, свесил голову. Сознание его, видать, помутилось. Людишки иноземца опомнились, кинулись на кормщика кто с чем: один ухватил камень – ударить в темя, другой отодрал от тына палку, третий просто сиганул на плечи – повалить и придушить. Сам Ферпонтен тоже поднялся. Но уже шли от Гостиного двора другие дрягили с крючьями, – сполошились, что пропал Авсейка, поняли: повсюду в посаде кричался «караул» на фальшивые деньги.
– Гей! – крикнул один сипатым голосом, завидев бой.
– Ходу, жители! – крикнул другой и пошел таким скоком, что только пыль столбушкой поднялась...
– Авсейка, держись!
Ферпонтен огляделся, закрыл секретный нож. Наемные людишки уже бежали за тын, крючники, настигая, били кого в спину, кого по голове – бой так бой, пусть знают, каковы в гневе двинские дрягили. Гостю тоже досталось, и поболее других – не кричи «караул», не посылай на дыбу невиновного. Думаешь, нет на тебя крюка – не достанет? Так вот же, достал...
– По чревам не бей, восподи! – стонал гость.
К Ферпонтену вломились в избу – уж больно лютовал народишко на иноземцев, в гневе потеряли головы, – крушили утварь, потоптали песцовые одеяла, побили стеклянные сулеи. Ферпонтен стал тих, молился своему богу. Покуда молился, его не трогали – пущай, каждому перед смертью надобно прибраться. За это время соседний иноземец послал ходока-скорохода за рейтарами. К недобрым сумеркам с далекими молниями рейтары конным строем, выкинув палаши, пошли на дрягилей. Рябов всего того уже не видел: увел Авсейку к бабке Евдохе – в подполье прятать. Авсейка шел медленно, рассказывал:
– Как расчелся с нами купчина, мне ребята дали монету, велели хлеба купить, да квасу, да вина штоф. Toe все в короб уложить, и короб тоже дали. Купил чего надо, он – сиделец лавочный – сдачу стал давать. Полтину, да две гривны, да три деньги. Вздумалось ему серебряный мой спытать, спытал об зуб, да и вскричал «караул». Купец прибежал, второй с ним и иные прочие люди. И зачали мне бой...
Бабка Евдоха без лишнего разговору спрятала Авсейку в подполье, поставила ему туда корец воды, овсяной сиротской каши горшок. Сурово посмотрела на Рябова:
– Из огня да в полымя. Едва из одной беды выдрался – в другую головою. Не укатался еще?
Рябов промолчал.
– Споймают тебя?
– Могут и споймать. А вдруг и уйду. Я, бабинька, хитер, хитрее меня не сыщешь мужика-от.
– Бесстрашные они чрезмерно, – скороговоркой молвил Митенька. – Ну где оно, бабуся, видано, чтобы един человек безо всякого опасения на многие люди шел. И все им, бабуся, надобно, до всего им дело...
– Плох я тебе, детушка? – смеясь глазами, спросил Рябов и не больно потянул сироту за мягкие, густые волосы.
Провожая кормщика, старуха велела:
– Не подеритесь там-то.
– Где?
– Не знаешь, что ли? Напьешься зелена вина и станешь мне Афоню убивать, а он не дастся...
– Да для чего, бабинька?
– Об том тебе лучше меня ведомо...
Рябов вдруг густо покраснел и молча вышел. Митенька, опустив голову, шел за ним.
4. КОРМЩИК И ПОРУЧИК
Когда пришли, поручик уже знал, что был бой на проезжей дороге, что многие дрягили посажены под замок, что начал все дело кормщик Рябов Иван сын Савватеев.
– Я начал? – спросил Рябов.
– А ты правду хочешь? – вопросом ответил поручик. – Хочешь, чтобы шхипер Уркварт виновником сему делу был? Небось, он начальным людям чистым золотом кумплимент отдал, Снивин его к розыску не потянет.
– Чего ж им гульба такая у нас поделаласъ? – спросил Рябов.
Поручик посмотрел на кормщика сбоку, усмехнулся сердито.
– Слышно так, будто царь-батюшка на Москве из немецкой слободы не выходит, вот и развольничались. Только ты об этом – ни гу-ry! И ты, вьюнош, слышишь ли?
– Ничего я такого, господин, и не слышал.
Молчали долго. Потом Крыков пожаловался:
– Давеча полковник Снивин едва не побил. Ногами топал-топал, плевался-плевался. Ты, говорит, смерд и смердом остался, и никакого понимания не имеешь, что такое есть высокий гость из дальнего края. Вот погоди – батюшка царь приедут, подергают тебе жилы, повоешь, аки пес на покойника...
– А ты, Афанасий Петрович, без внимания, – посоветовал Рябов. – Каждый свое дело на земле справляет, кому какое назначено: одному землицу пахать да в море бедовать, другому, начальному человеку, казну воровать. Худо живем! На своей земле, а будто в чужой стороне. Как оно сделалось, что аглицкий немец на нашей земле начальным человеком ходит?
– Не нами сделано! – ответил Крыков.
– Не нами сделано, да нам слушаться аглицкого немца велят. Ан мы не таковские, не пойдем задним крыльцом, хоть оно и положе. Не таковы мы, Афанасий Петрович, людишки беломорские. Не станем бояться, аз не вяз, и, содрав с нас лыко, не наплетешь лаптей!
К ночи ударила гроза, – то лето все было грозовое, с сильными громами, с режущими синими молниями, с быстро бегущими черными тучами.
Дождь полил внезапно, словно из ведра, сплошной, зарядил надолго, то стихая на малое время, то вновь громко барабаня по тесовой крыше таможенного дома.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102