Костюков молчал.
– Значит, не хочешь? – сказал Снивин. – А жалко. Очень жалко! Вот господина Джеймса назад к вам назначат – быть бы тебе смотрителем над складом таможенным, а так что ж... Человек ты неверный, станет тебе совсем плохо...
Костюков вздохнул.
– Не хочешь?
– Давайте! – сказал капрал. – Давайте, сделаю. Приму грех на душу...
Джеймс положил на стол три рейхсталера. На каждом напильником были сделаны насечки: на одном двойной крест, на другом две черты, на третьем зубчики. Эти три монеты майор завернул в тряпочку и протянул Костюкову.
– А эта – тебе! – сказал он и отдал ему четвертую безо всякой отметки.
Костюков поклонился.
– Теперь иди! – велел полковник.
Капрал вздохнул и пошел. Джеймс и Снивин проводили его взглядом и переглянулись.
– Нет! – сказал Джеймс. – Не сделает!
И крикнул:
– Костюков!
Капрал вернулся бегом.
– Мы пошутили! – сказал Джеймс. – Теперь мы знаем, ты верный человек. Отдавай деньги.
Костюков с готовностью отдал все четыре монеты.
– А на это выпей! – велел Джеймс и бросил капралу серебряный рубль. – Выпей и за наше здоровье. Иди!
Капрал обтер пот, слабо улыбнулся и поклонился. Лицо его стало счастливым.
– Ах ты, господи! – говорил он, шагая к таможенному двору. – Ах ты, ну и штука...
Идти было далеко, капрал вспомнил о рубле и зашел угоститься в кружало. Тощак попробовал рубль на зуб и удивился:
– Смотри, пожалуйста, серебряный. Давно я дельных денег не видал... Чего ж тебе, капрал, поднести?
Костюков выпил гданской, помотал головой и сказал:
– Ну и ну! Бывает же такое с человеком...
Потом он пил двойную перегонную, потом боярскую, потом пиво. И, набравшись храбрости, зашагал на таможенный двор к поручику Крыкову.
– И скажу! – рассуждал Костюков. – По чести скажу! Зачем нехорошо делают? Что на мне – креста нет? Разве я татарин? Я русский человек и нехорошо делать никому не позволю. Я не какой-либо аглицкий немец. Капрал я, вот я кто! И те монеты я б ему показал, и пускай! А ему – упреждение. Он человек простой, нашего, мужицкого звания... Разве я что нехорошо делаю?
Костюков увидел водовоза с бочкой и крикнул:
– Стой! В заповетренных землях был? Оружие имеешь на борту более, чем установлено от морского пирату? Отвечай, кто перед тобой.
– Гуляете? – спросил водовоз.
– Ну, гуляю! А ты отвечай? Из какой страны плывешь?
– Из страны, значит... из этой... со слободы...
– Тогда пойдем, угощу, раз свой...
Вдвоем сели на бочку и поехали к Тощаку. Там гуляли долго, и Костюков, вернувшись на таможенный двор, вдруг забыл, что ему надобно сказать поручику. Стоял и улыбался, глядя, как Афанасий Петрович маленьким долотцом доделывает пресмешную человеческую фигурку из кости.
– Ну, иди, брат, иди! – велел Крыков. – Иди! Погулял, а теперь спи. Корабли вон скоро придут – досматривать надобно...
– А он – кто? – спросил Костюков, тыча пальцем в фигурку.
– Да так! От скуки! – молвил поручик.
– Ты брось, Афанасий Петрович, – я вижу. Распоп он – вот кто! А давеча ты иноземца вырезал, который на людей ногами топчет...
В это мгновение Костюков начал было вспоминать, зачем он пришел к Крыкову, но так и не вспомнил, – опять отвлекся, да и Крыков всерьез осердился и угнал его спать.
5. «ВЕСЕЛЫЙ ПЕТУШОК»
К вечеру против немецкого Гостиного двора бросили якоря на Двине три корабля под иноземными торговыми флагами: «Вечернее отдохновение», «Трубадур» и «Веселый петушок». Таможенные чины, объявив двум другим судам карантин, поднялись по парадному трапу «Веселого петушка». Крыков – при шпаге и при шляпе – произнес установленные вопросы, выслушал установленные ответы и полистал опись трюмным и палубным товарам. Шхипер Данберг – старый многоопытный проныра, Лис Лисович, как звали его таможенники, – смотрел в глаза Афанасию Петровичу не мигая.
– А теперь по правде, чтобы люди зря не мучились! – сказал Крыков. – Чего привез, господин Данберг?
Данберг смотрел прямо в глаза.
– Я не поверю, чтобы ты, господин Данберг, старый и опытный негоциант, пришел к самому концу ярмарки с таким пустяковым грузом. Четырежды на моей памяти была твоему кораблю от нас конфузия. Мы друг друга насквозь видим. Все едино я тебе, друг милый, не верю ни настолько. Говори, что привез?
Данберг усмехнулся и развел руками. Все его лицо сложилось мелкими складками, как пустой кошелек, – это означало, что он развеселился.
Афанасий Петрович скомандовал таможенникам – начать досмотр. Рылись более трех часов – никто ничего не отыскал. Данберг, откинувшись на спинку кресла, пил кофе и смотрел вдаль. На город опускался вечерний туман, в светлом небе мерцали звезды...
Крыков поднялся из люка, отряхнул пыль и паутину с колен и плеч, подошел к Данбергу. И удивился, почему шхипер пьет свой кофе в таком странном месте – под грот-мачтой. Разве в эдаком месте удобно сидеть и пить кофе?
Твердыми шагами он подошел к шхиперу и велел отодвинуть кресло.
– Но зачем? – удивился Данберг.
– Затем, что я так приказываю! – ответил Крыков и сам отпихнул тяжелое, обтянутое кожей кресло.
На желтом воске, покрывающем палубу, он увидел тонкую щель. Эта щель и погубила Данберга. Ее он и закрывал своим креслом.
– Люк! – произнес Крыков. – Откройте, господин шхипер.
Данберг нажал секретную пружину в небольшом тайнике стоял бочонок, крепко окованный, дубовый, на хитрых двойных петлях. Афанасий Петрович рывком поставил бочонок на палубу, спросил сурово:
– Деньги?
– Не мои! – воскликнул шхипер. – Богом пресвятым клянусь, – не мои. Пусть мои старые глаза не увидят более родных берегов, если я произнесу ложь: шхипер Уркварт...
Афанасий Петрович сказал тихо:
– Песий сын – вот ты кто! Была бы моя воля – приколол бы шпагой к этой самой мачте, и виси, покуда не протухнешь. Умнее нас себя почитаете, а для ваших прибытков нашим работным людям в глотку расплавленный свинец льют. Воры преподлые!
Повернувшись, приказал таможенникам:
– Барабан, бей конфузию! Шхипера под стражу! К сему бочонку – часового. С двух кораблей карантина не снимать до завтра. С утренней зарей начнем там досмотр.
6. ДОНОС
В то самое время, пока Крыков со всей строгостью досматривал «Веселого петушка», поручик Джеймс на серой в яблоках кобыле рысцой подъехал к таможенному двору, спрыгнул с коня и поднялся на крыльцо той избы, где когда-то проживал сам и у которой питался наложить на себя руки Афанасий Петрович. Здесь майор Джеймс знал каждый гвоздик. Дернув незапертую дверь, он поискал глазами полку, на которой когда-то стояли его семь болванов с париками, и положил в уголок три рейхсталера, аккуратно завернутые в тряпочку. Потом, беззаботно насвистывая, вышел и поехал, путая следы, – из улицы в улицу, из переулка в переулок...
На набережной, возле немецкого Гостиного двора прогуливался, заложив короткие руки за спину, шхипер Уркварт. С реки, оттуда, где стояли недавно пришедшие корабли, доносилась однообразная дробь барабана.
– Вы слышите, сэр? – спросил шхипер, кивнув на реку. – Нашел. Нашел, проклятый таможенник!
– Что нашел? – подняв одну насурмленную бровь, спросил майор.
– Что ему было потребно, то и нашел. Старая лиса Данберг выдаст меня и припутает вас. Может статься, что он будет иметь наглость назвать даже имя полковника...
– Кончайте скорее! – сказал Джеймс. – Кончайте немедленно!
– Я могу поехать на Мосеев только утром. Сейчас царь не станет со мной говорить...
К берегу подошла лодка, из нее легко выскочил поручик Крыков. С ним было всего трое таможенников – остальным приказано было нести на кораблях дозорную службу. Джеймс и Уркварт замолчали...
Ночью майор и его солдаты помогли шхиперу Уркварту погрузить в лодки две очень старые пушки для книпельной стрельбы, что палили ядрами, скованными цепью. Сюда же был положен припас для этих пушек – порох, картузы, запасные цепи. Такая цепь должна была перерезать снасти вражеского корабля, как ножом. Для того обе пушки должны были палить вместе.
– Полезная сия забава не может не понравиться его величеству! – сказал Джеймс, провожая лодку. – А как только вы заметите, что государь пришел в доброе расположение духа – так начинайте...
Петр Алексеевич с интересом обошел пушки, оглядел, как что устроено, потом приказал начать пальбу. Выпалили двадцать три раза, но цепи не разворачивались, и дорогие ядра тонули в Двине.
– Нет, эдак не годится! – сказал царь. – Весь порох стравили, а все без толку...
И сел на траву отдохнуть. Уркварт сел рядом, пожаловался на свои беды, на то, что торговать с Московией трудно, таможенники-де чинят злые обиды. Давеча вот таможенный поручик Крыков объявил ему конфузию, отчего произошел немалый убыток доходам. Многие негоцианты нынче пришли сюда в последний раз. Вот царь приказывает возить корабельную снасть, а какой в том будет доход, если все берут посулы...
Петр вскинул голову, посмотрел на шхипера.
– Кто – все?
– Конечно, – продолжал Уркварт, не отвечая на вопрос, – конечно, сия пушка не слишком хороша, можно бы доставить и получше, но пусть поручик Крыков знает свое место и не мешает процветанию торговли между государствами...
Иевлев прислушался, хотел было ответить шхиперу, но Петр Алексеевич взглянул на него такими глазами, что Сильвестр Петрович не сказал ни слова.
– То шхиперам точно ведомо, что поручик Крыков берет посулы?
Уркварт улыбнулся:
– Не далее, как вчера, он получил от одного шхипера три золотые монеты. В этом может убедиться каждый желающий, ибо упомянутый мною шхипер имеет обыкновение или даже причуду отмечать каждый принадлежащий ему золотой своим знаком...
Петр резко поднялся:
– Три золотые тоже отмечены?
Шхипер наклонил голову.
За Крыковым послали гонцов, полковнику Снивину было велено отыскать золотые с отметинами.
Уркварт заговорил о другом, Петр слушал рассеянно, было видно, что он взбешен.
Покуда шла беседа, на Мосеевом острове появился еще перекупщик – Шантре, тот, что из Архангельска хаживал до Вологды, а в иной час – и до Москвы и до самой Астрахани. В коротких кафтанах, голенастые, в пузырящихся штанах, съехались почти все негоцианты-шхиперы и все с жалобами на таможню и на Крыкова. По их словам выходило так, что торговать с Московией теперь вовсе невозможно. Немножко припоздав, прибыли конвои – Гаррит и второй, пьяненький, – привезли подарки: чиненные ядра, прибор – выжигать по дереву, свистульку – свистать аврал. Немчин Франц, слуга перекупщика Шантре, тоже был здесь, стоял поодаль, нагайку-тройчатку на случай припрятал.
– Теперь пропадать Афанасию Петровичу? – спросил Рябов у хмурого Иевлева.
Иевлев не ответил – скорым шагом прошел мимо.
Франц прохаживался за спиной Рябова – туда и обратно, как заведенный. Сытая рожа его лоснилась, башмаки скрипели, глаза смотрели тускло.
– Чего разгулялся? – спросил кормщик глухо. – Ходит, разгуливает!
Немчин поморгал, высморкался.
– Разгулялся! – опять сказал Рябов, отворотившись от Франца. – Словно и впрямь по своей земле. Фрыга...
Иевлев спустился к самой воде – ходил взад-вперед, ждал чуда: вдруг меченых денег не найдут, вдруг все обойдется и не будет беды смелому таможенному поручику.
Но беда пришла.
Полковник Снивин вылез из лодки; отдуваясь, поднялся к царю, протянул на ладони три золотых. Петр дернул ртом, скосил глаза, крикнул:
– Бить кнутом нещадно, рвать ноздри...
Апраксин, положив руку на локоть Петру Алексеевичу, попросил сказать слово. Петр не захотел слушать. На шум подошел Александр Данилович Меншиков, произнес с подозрением:
– А обнести русского ради своих прибытков негоцианты не могли?
Петр посмотрел на Меншикова, молча помотал головой. Александр Данилович и Апраксин обменялись взглядами. Петр стоял спиною, глядел на Двину.
– Стыдно! – вдруг произнес он. – Стыдно, горько.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102