– Они жили в одном и том же поселке. Могли подвергнуться действию одного и того же патогена.
– Эту болезнь нельзя подхватить как простой насморк. Она передается прионом, инфекционной белковой молекулой. И требует прямого контакта с тканью. Например, трансплантация роговицы.
– Англичане подцепили ее после употребления в пищу говядины. Разве у нас не могло произойти то же самое? Возможно, они ели вместе…
– Но в Америке нет зараженного скота. У нас не было случаев коровьего бешенства.
– Как мы можем знать это наверняка? – Тоби была заинтригована и лихорадочно ухватилась за новую нить рассуждений. Она припомнила ту ночь в отделении, когда поступил Гарри. Вспомнила грохот металлической кюветы, упавшей на пол, а затем звук, с которым его нога колотилась о каталку. – Два человека из одного и того же пансиона. С одними и теми же симптомами.
– Спутанное сознание – недостаточно специфичный симптом.
– У Гарри Слоткина было то, что я приняла за фокальные судороги. Теперь я понимаю, что это мог быть миоклонус.
– Мне нужно провести вскрытие. Я не могу поставить диагноз Гарри Слоткину без анализа мозговой ткани.
– Ну а насколько вы уверены в диагнозе Ангуса Парментера?
– Я отправлю образцы невропатологу для подтверждения. Он посмотрит их под электронным микроскопом. Это может занять несколько дней, – сказал он и тихо добавил: – Надеюсь, что я ошибаюсь.
Взглянув на него, Тоби вдруг увидела в его лице не только усталость, а что-то еще. Она увидела страх.
– Я порезался, – объяснил Дворак. – Во время вскрытия. Когда вынимал мозг. – Он покачал головой и горько усмехнулся. – Я вскрыл тысячу черепов. У трупов, с которыми я работал, были ВИЧ, гепатит, даже бешенство. Но я ни разу не порезался. Затем мне на стол попадает Ангус Парментер, который, на первый взгляд, умер от естественных причин. Неделя пребывания в больнице, никаких следов инфекции. И что я делаю? Я протыкаю палец. Именно в тот момент, когда работаю с этим чертовым мозгом.
– Диагноз еще не подтвержден. Могла произойти ошибка. Возможно, срезы были приготовлены не совсем правильно.
– Вот и я надеюсь, – он уставился на микроскоп, как на злейшего врага. – Я обхватил мозг обеими руками. Совсем неподходящее время для пореза.
– Это не значит, что вы инфицированы. Судя по всему, вероятность заражения чрезвычайно мала.
– Но все же есть. Это возможно. – Он посмотрел на Тоби.
Возразить ей было нечего. Да и лживые утешения она произносить не умела. Молчать по крайней мере было честнее.
Дворак выключил подсветку микроскопа.
– У нее долгий инкубационный период. Может пройти год, а то и два. И даже через пять лет я все еще не узнаю наверняка. Буду ждать первых признаков. По крайней мере, это относительно безболезненный конец. Начнется со слабоумия. Нарушения зрения, возможно, галлюцинаций. Потом начнется бред. И в конце концов кома. – Он устало пожал плечами. – Наверное, это все же лучше смерти от рака.
– Мне очень жаль, – сказала Тоби. – Я чувствую себя виноватой…
– Почему?
– Я настояла на вскрытии. И подвергла вас риску.
– Я сам ему подвергся. Мы оба рискуем, доктор Харпер. Причиной тому наша работа. Вы работаете в неотложке: кто-то кашлянет на вас, и вы подхватываете туберкулез. Можно случайно уколоться иглой и заработать гепатит или СПИД. – Он вытащил предметное стекло и положил его в лоток, затем прикрыл микроскоп пластиковым чехлом. – В любой работе таится угроза, ведь даже по утрам вставать небезопасно. Рискованно ездить на работу, опускать письма в ящик. Летать на самолете. – Дворак посмотрел на нее. – Неожиданность состоит не в том, что мы умрем. А в том, как и когда это произойдет.
– Должен же быть какой-нибудь способ остановить заражение на этой стадии. Может, иммуноглобулин поколоть…
– Без толку. Я сверялся с литературой.
– Вы говорили об этом с вашим врачом?
– Я еще никому об этом не говорил.
– Даже семье?
– У меня только сын, Патрик, и ему всего четырнадцать. В таком возрасте у него хватает своих забот.
Тоби вспомнила фотографию на столе – взъерошенного мальчишку, победно сжимавшего в руках форель. Дворак прав: в четырнадцать лет тяжело признать, что твои родители смертны.
– И что вы собираетесь делать? – поинтересовалась она.
– Позаботиться о выплате медицинской страховки. И надеяться на лучшее. – Он поднялся и направился к выключателю. – Больше мне ничего не остается.
Роби Брэйс, одетый в футболку «Ред Сокс» и жуткого вида спортивные брюки, открыл дверь.
– Доктор Харпер, – приветствовал он. – Быстро же вы добрались.
– Спасибо, что согласились встретиться.
– Ну да, правда, вы пришли не в самый подходящий момент. Понимаете, ребенку пора спать, так что у нас тут сплошное нытье и уговоры.
Тоби вошла в дом. Где-то наверху вопил ребенок. Крик был не расстроенный, а сердитый, сопровождавшийся топаньем ног и швырянием предметов на пол.
– Нам три года, и мы учимся строить окружающих, – объяснил Брэйс. – Ох уж эти цветы жизни!
Роби запер входную дверь и провел Тоби по коридору в гостиную. Она еще раз подивилась, какой же он громадный. Его мощные мышцы не давали рукам прилегать к торсу. Тоби села на диван, а он устроился в потертом кресле.
Наверху продолжались крики, уже более хриплые и перемежавшиеся громкими трагическими всхлипами. Послышался женский голос, спокойный, но решительный.
– Битва титанов, – прокомментировав Брэйс, глядя в потолок. – Жена повыносливее меня. Я так сразу падаю лапками кверху. – Он посмотрел на Тоби, и его улыбка угасла: – Так что там насчет Ангуса Парментера?
– Я только что из судмедэкспертизы. Предварительный диагноз – болезнь Крейцфельда-Якоба.
Брэйс изумленно тряхнул головой:
– Точно?
– Нужно подтверждение невропатолога. Но симптомы вполне соответствуют диагнозу. И не только у Парментера. Еще и у Гарри Слоткина.
– Два случая? Это все равно что молния, два раза попавшая в одно и то же место. Как вам удастся это подтвердить?
– Ну, мы не можем подтвердить это в случае с Гарри, поскольку у нас нет тела. Но что, если у двух обитателей Казаркина Холма действительно болезнь Крейцфельда-Якоба? Возникает вопрос, существует ли общий источник инфекции. – Тоби подалась вперед. – Вы говорили, что, судя по амбулаторной карте, у Гарри ничего такого не было?
– Верно.
– Он перенес какие-либо хирургические вмешательства за последние пять лет? Пересадка роговицы, к примеру?
– Не помню, чтобы нечто подобное упоминалось в его карте. Но думаю, что таким образом заражение произойти могло.
– Такие случаи были. – Тоби немного помолчала. – Есть и другой вариант переноса. Через инъекции гормона роста.
– И что?
– Вы говорили, что в Казаркином Холме проводятся исследования по введению гормонов пожилым людям. По вашим словам, у пациентов наблюдался рост мышечной массы и силы. Возможно ли, что пациентам колют испорченные препараты?
– Гормон роста больше не берут из мозга трупов. Он производится специально.
– А если в Казаркином Холме используют старую партию? Гормон роста, зараженный БКЯ?
– Старые партии уже давно изъяты из обращения. И Валленберг использует эту схему уже много лет, со времен своей работы в Институте Росслин. Я ни разу не слышал, чтобы его пациент заболел БКЯ.
– Я ничего не знаю об Институте Росслин. Что это?
– Центр гериатрических исследований в Коннектикуте. Валленберг несколько лет работал там научным сотрудником, а потом перешел в Казаркин Холм. Посмотрите литературу по гериатрии, найдете массу источников об исследованиях этого института. А пяток из них написаны Валленбергом. Он настоящий гуру в гормонально-заместительной терапии.
– Я этого не знала.
– Нужно работать в гериатрии, чтобы это знать.
Он поднялся из кресла, исчез в соседней комнате, а затем, вернувшись с какими-то бумагами, положил их на кофейный столик перед Тоби. Сверху лежала ксерокопия статьи из «Журнала Американского гериатрического общества» за 1992 год. Там перечислялись три автора, первой значилась фамилия Валленберга. Статья была озаглавлена: «За пределом Хейфлика: продление жизни на клеточном уровне».
– Это элементарное исследование, – пояснил Брэйс. – Берем максимальную продолжительность жизни клетки – предел Хейфлика – и пытаемся продлить ее при помощи гормонов. Если вы признаете, что наше старение и смерть – клеточные процессы, вам захочется поработать над продлением жизни клетки.
– Но какое-то число клеток должно умирать, это необходимо для здоровья.
– Разумеется. Мы все время избавляемся от мертвых клеток кожи, слизистых оболочек. Но возмещаем их. Но клетки костного мозга, головного мозга, других жизненно важных органов возместить невозможно. Они стареют и умирают. В результате умираем и мы.
– А что происходит с этими гормональными манипуляциями?
– В этом и состоит суть данной работы. Какие гормоны или их сочетания продлевают жизнь клетки? Валленберг начал свои исследования в 1990 году. И пришел к некоторым обнадеживающим результатам.
Тоби подняла глаза на собеседника.
– Помните того человека в доме престарелых – ну, он еще устроил драку?
Брэйс кивнул.
– Возможно, его мышечная масса и сила соответствуют более юному возрасту. К сожалению, Альцгеймер испортил ему мозги. Гормоны тут бессильны.
– О каких гормонах идет речь? Вы упоминали какую-то комбинацию.
– Авторитетные исследования свидетельствуют в пользу гормона роста, ДГЭА, мелатонина и тестостерона. Мне кажется, текущий протокол Валленберга включает различные пропорции этих гормонов, плюс, вероятно, еще некоторые.
– Вы не уверены?
– Я не в курсе этой схемы. В моем ведении только пациенты дома престарелых. Ой, это все пока только журавль в небе. Никто не знает, что именно действует. Нам лишь известно, что с возрастом гипофиз перестает вырабатывать определенные гормоны. Вероятно, всплеск молодости – это один из гормонов гипофиза, нами еще не обнаруженный.
– Значит, Валленберг проводит заместительное лечение. – Тоби усмехнулась. – И неизвестно, лечит или калечит.
– Возможно, все-таки лечит. Сдается мне, на поле для гольфа в Казаркином Холме носятся весьма здоровые на вид восьмидесятилетние старички.
– И к тому же богатые, занимающиеся физкультурой и ведущие беззаботную жизнь.
– Ну да, кто знает! Возможно, лучшая гарантия долголетия – солидный банковский счет.
Тоби пробежала глазами статью и отложила ее на кофейный столик. Она еще раз посмотрела на дату публикации.
– Он делает эти инъекции с девяностого года и не разу не столкнулся с БКЯ?
– Этот протокол четыре года обкатывался в Институте Росслин. Затем Валленберг перебрался в Казаркин Холм и возобновил исследования.
– Почему он ушел из Росслина?
Брэйс рассмеялся:
– А вы как думаете?
– Деньги.
– Ха, это я из-за них пришел в Казаркин Холм. Хорошая оплата, никаких сложностей со страховыми компаниями. И пациенты, которые действительно прислушиваются к моим советам. – Он немного помолчал. – В случае с Валленбергом, я слышал, причины другие. На одной из последних конференций по гериатрии, где я был, ходили кое-какие слухи. Насчет Валленберга и одной его сотрудницы из Института Росслин.
– Ой! Если причина не в деньгах, то уж наверняка в сексе.
– Ну да, что же еще?
Она вспомнила Карла Валленберга в смокинге, молодого льва с янтарными глазами – нетрудно представить, что он сводит женщин с ума.
– Значит, у него был роман с коллегой, – сказала она. – Ничего такого в этом нет.
– А вот и есть, если замешаны трое.
– Валленберг, эта женщина, а еще кто?
– Еще один доктор из Института Росслин, мужчина. Я так понимаю, что отношения между ними изрядно накалились, и все трое уволились. Валленберг перешел в Казаркин Холм и продолжил исследования. В любом случае он уже лет шесть колет гормоны и без всяких катастрофических последствий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49