– Без разрешения моего дяди! – воскликнула Регина. – Без согласия тетки! Без подруг, без друзей, без свадебного завтрака! Ах Амелиус! Как могло это придти вам в голову? – Она отступила на шаг и смотрела на него с изумлением.
На минуту, только на одну минуту Амелиус потерял с ней терпение.
– Если б вы действительно меня любили, – сказал он с горечью, – вы не подумали бы о подругах и завтраках!
У Регины ответ был наготове в кармане, она вынула платок и поднесла его к глазам. Амелиус тотчас же овладел собой.
– Нет, нет, – сказал он, – я этого не думаю, я уверен, что вы меня любите. Дайте мне опять вашу руку. Знаете, Регина, я сомневаюсь, чтоб дядя сообщил вам обо всем, что произошло между нами. Известно вам, какие предлагал он условия? Он требует, чтоб я увеличил доход свой до двух тысяч, и только тогда даст свое согласие на наш брак.
– Да, милый, он говорил мне об этом.
– У меня столько же надежд увеличить мой доход, Регина, как стать английским королем. Говорил, он вам это?
– Он с вами в этом не согласен, мой милый, он говорит, что (с ловкостью) вы можете довести его до двух тысяч в течение десяти лет.
На этот раз пришла очередь Амелиуса смотреть на Регину в беспомощном изумлении.
– Десяти лет, – повторил он. – Вы равнодушно относитесь к десятилетнему ожиданию нашей свадьбы? Боже милостивый! Неужели вы также думаете о деньгах? Неужели вы не можете жить без кареты, шампанского, лакея и другой тщеславной роскоши?..
Он остановился. На этот раз Регина нашла, что ей следует рассердиться.
– Вы должны бы стыдиться, позволив себе говорить со мной таким образом, – вскричала она с негодованием. – Если вы обо мне такого мнения, то я вовсе не пойду за вас замуж, если бы у вас было пятьдесят тысяч дохода. Разве я не знаю своих обязанностей в отношении тетки и дяди, доброго человека, который был мне отцом? Вы считаете меня настолько неблагодарной, что я могу пренебречь его желанием. Да, я знаю, вы его не любите, я знаю, что многие его не любят, но мне до этого нет дела. Без дорогого дяди Фарнеби я была бы в доме призрения, терпела бы голод и холод, была бы несчастной работницей. И я должна забыть это из-за того, что у вас нет терпения, что вы думаете только о себе! Жалею я, что встретилась с вами, что полюбила вас! – После этого признания она отвернулась от него и снова прибегла к носовому платку. Амелиус смотрел на нее в безмолвном отчаянии. После тона, которым она говорила о своих обязанностях к дяде, тщетно было бы ожидать каких-нибудь благоприятных результатов своего влияния на Регину. Вспомнив все, что он видел и слышал в комнате мистрис Фарнеби, Амелиус не сомневался более, что Фарнеби взял в дом свой Регину с целью успокоить и умиротворить свою жену. Было ли бы неблагоразумно или несправедливо утверждать, что сирота ничем не обязана мистрис Фарнеби за то, что та, сознавая свой долг в отношении сестры, оказала родственное покровительство ее дочери. Бесполезно было бы представлять Регине такие резоны. Ее утрированное понятие о благодарности к дяде не подчинилось бы рассудку. Ничего нельзя было выиграть сопротивлением и противоречием, оставалось только сказать несколько примиряющих слов и покориться.
– Простите меня, Регина, если я оскорбил вас, вы так жестоко обманули мои ожидания. Я говорил без умысла обидеть вас, более я не могу ничего сказать.
Она проворно обернулась и взглянула на него. В его голосе слышалась такая зловещая покорность, такое угрюмое самоотречение, что она испугалась. Она никогда не видала у него такого страждущего вида, как теперь.
– Я прощаю вас от всего моего сердца, Амелиус, – сказала она и робко протянула ему руку.
Он взял ее, молча поднес к губам и снова опустил ее. Она вдруг побледнела. Она любила Амелиуса насколько могла. Сердце ее замерло, она с ужасом спрашивала себя, не потеряла ли она его.
– Я боюсь, не я ли оскорбила вас, Амелиус. Не сердитесь на меня. Не делайте меня еще более несчастливой.
– Я не сержусь на вас, – отвечал он со спокойной покорностью, которая привела ее в ужас. – Вы не могли полагать, Регина, что я радостно отнесусь к десяти годам ожидания.
Она взяла его руку и сжала ее в своих, точно любовь его к ней заключалась тут, и она не хотела выпустить ее.
– Если вы хотите предоставить это мне, то срок будет не так долог, – заговорила она. – Будьте к моему дяде ласковы и почтительны вместо того, чтоб говорить ему жесткие слова. Или позвольте мне умилостивить его, если вы слишком горды для этого. Могу я сказать ему, что вы не имели намерения оскорбить его и что вы мне предоставляете наше будущее?
– Конечно, – отвечал Амелиус, – если вы полагаете, что это может принести пользу. – Его тон высказал гораздо более, он прямо выражал: «Я не верю ему, как вы».
– Это может принести большую пользу, – настаивала она. – Он позволит мне вернуться домой и не будет препятствовать вам посещать нас. Он не любит, чтоб ему оказывали пренебрежение и недоверие. Да кто это любит? Будьте терпеливы, Амелиус. Я уговорю его требовать от вас менее денег, лишь то, что можете вы приобрести своими способностями в продолжение десяти лет. – Она ждала ответа, который бы хоть сколько-нибудь ободрил ее, но он только улыбнулся. – Вы говорите, что любите меня, – сказала она, отступив от него с укоризненным взглядом, – а вы даже не верите моим словам.
Она замолчала и обернулась назад с легким криком. Поспешные шаги послышались по ту сторону вечно зеленой чащи. Амелиус пошел назад по дорожке и встретил Фебу.
– Не оставайтесь здесь ни минуты дольше, сударь, – закричала девушка. – Я из дома, там нет мистрис Ормонд, и никто не знает, где она. Идите скорее к калитке, пока есть еще время.
Амелиус вернулся к Регине.
– Я не должен вводить девушку в беду, – сказал он. – Вы знаете, куда писать мне, прощайте.
Регина сделала горничной знак удалиться. Никогда Амелиус не расставался с ней так, как теперь. Она забыла горячие объятия и страстные поцелуи, она приходила в отчаяние при мысли, что потеряет его.
– Амелиус, не сомневайтесь в моей любви. Скажите мне, что вы верите, что я люблю вас. Поцелуйте меня прежде чем уйдете.
Он поцеловал ее, но не так, как прежде. Он произнес слова, которых она желала, но не от сердца. Она позволила ему идти, упреки были бы теперь неуместны. Феба застала ее бледной и неподвижной на том месте, на котором они расстались.
– Дорогая моя мисс, что с вами? – вскричала она. И госпожа ее мрачно ответила ей словами, которые никогда прежде не сходили с уст ее: «О, Феба, я желала бы умереть!»
Глава XVI
Таково было впечатление, оставленное в душе Регины свиданием в питомнике.
Впечатление же, оставленное в душе Амелиуса, выразилось вечером того дня в сильных словах, сказанных в ответ на вопрос его друга: «Что нового?»
– Займите чем-нибудь мой ум, Руфус, или я все брошу и отправлюсь к черту.
Этот житель Новой Англии был слишком умен, чтоб беспокоить Амелиуса расспросами при подобных обстоятельствах. «Так вот что!» – промолвил он и только. Вынув из кармана письмо, он спокойно положил его на стол.
– Ко мне? – спросил Амелиус.
– Вы требуете какого-нибудь занятия для вашего ума, – отвечал Руфус. – Здесь вы найдете его.
Амелиус прочел письмо. На нем стоял штемпель Гемаденского заведения. Секретарь приглашал Амелиуса в самых лестных выражениях прочесть в зале заведения лекцию о христианском социализме, применяемом на практике в Общине Тадмора. Ему предлагали две трети сбора за места и предоставляли свободу назначить какой угодно вечер и какое угодно увеселение по окончании чтения. О дальнейших подробностях мог он условиться с секретарем, если примет это предложение.
Прочитав письмо, Амелиус взглянул на своего друга.
– Это устроили вы? – спросил он.
Руфус сознался со свойственной ему откровенностью. У него было рекомендательное письмо к секретарю, и он представил его сегодня утром. Заведение нуждалось в чем-нибудь новом, чтоб привлечь к себе его членов и публику. Не намереваясь читать сам, он подумал об Амелиусе и выразил свою мысль. «Я заметил – прибавил Руфус смиренно, – что не ручаюсь, что вы согласитесь взойти на подмостки, но секретарь человек горячий и заявил, что попытается».
– Зачем мне отказываться? – раздраженно спросил Амелиус. – Секретарь рассыпается передо мной в любезностях и доставляет мне случай высказать наши принципы. Вы, может быть, думаете, – прибавил он спокойнее после короткого размышления, – что я не гожусь для этого. В таком случае я не буду вам противоречить.
Руфус покачал головой.
– Если б вы провели свою жизнь на этом небольшом, мизерном острове я, может быть, сомневался бы в вас. Но Тадмор лежит в Соединенных Штатах. Здесь не упражняются молодые люди в красноречии, и не говорили ли вы мне, что есть американец, гражданин, имеющий голос в этом обществе. Вы не угадываете, нет? Хорошо, я подразумеваю мистера Фарнеби, я говорю себе, конечно, не секретарю, Амелиус должен уважать взгляды мистера Фарнеби. А что скажет на это дядюшка Фарнеби?
Горячий темперамент Амелиуса мгновенно дал о себе знать.
– Какой черт! Что мне за дело до взглядов Фарнеби, – вспылил он. – Если есть в Англии человек, которому нужно бы вколотить в тупую голову принципы христианского социализма, так это мистер Фарнеби. Увидитесь вы еще с секретарем?
– Я могу повидаться с ним сегодня же вечером, – отвечал Руфус.
– Скажите ему, что я берусь читать, и передайте ему мою благодарность и приветствия. Если я буду иметь успех, – продолжал Амелиус, воодушевляясь новой идеей, – я могу приобрести себе имя как профессор, а имя те же деньги, а деньги будут побивать Фарнеби его собственным оружием. Это будет попытка в критический момент моей жизни, Руфус.
– Да, – согласился Руфус, – я повидаюсь с секретарем.
– А почему не пойти мне с вами? – спросил Амелиус.
– Почему нет? – ответил Руфус.
Они вместе вышли из дому.
Поздно ночью Амелиус сидел один в своей комнате, составлял конспект для лекции, которую обязался прочесть, через неделю. В Америке (как предполагал Руфус) он произносил несколько раз публичные речи и потому мог слышать звук собственного голоса в безмолвной аудитории, не дрожа с ног до головы.
В Тадморе получали английские газеты, и политика Англии часто обсуждалась в маленьком парламенте Общины. Разумеется, мысль о новых слушателях, враждебно к нему расположенных, немного пугала его, но самой главной его заботой была ограниченность времени, данного для лекции. За лекцией должны были последовать публичные прения, секретарь советовал Амелиусу говорить не больше часа. «О социализме трудно рассказать в час», – заметил Амелиус. Секретарь вздохнул и ответил: «Не будут слушать дольше».
Делая время от времени заметки о различных сторонах предмета, на которых надо было дольше останавливаться, Амелиус все более и более погружался в воспоминание о прошлом. Он положил перо, когда часы соседней церкви пробили час, и глубоко задумался. Мысли перенесли его в горы и долины Тадмора. Одна за другой восставали перед ним картины из его прошлой жизни. Вот опять добрый старший брат передает ему чистое христианское учение, как оно вышло из уст самого вдохновенного учителя, опять он работает в саду и в поле, голоса товарищей сливаются с его голосом в вечернем гимне, а робкая Меллисент стоит подле него с нотами и слушает. Как бедна, как испорчена казалась его настоящая жизнь в сравнении с прежними счастливыми днями! Он забыл простые правила христианского смирения, христианского незлобия и самообладания, которые, как надеялись его учителя, должны были предохранить его от пагубного влияния света. В последние два дня он не хотел извинить заблуждений человека, потратившего всю жизнь на низкую борьбу за богатство, – и что еще хуже, глубоко огорчил любившую его девушку, потому что дал волю страстям, сдерживать которые было его первой и главной обязанностью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55