– Очень хорошо. Но ведь и у детей есть память. Может быть, по какой-нибудь причине вы не желаете рассказать мне то, что помните?
Амелиус отвечал немного грустно, не поднимая глаз с палубы.
– Я помню, что случилось что-то, бросившее тень на всю нашу жизнь, помню, что моя мать была в этом замешана. Когда я вырос, я не смел расспрашивать отца, и он никогда не рассказывал мне ничего. Я помню только, что она сделала ему какое-то зло, а он простил и позволил ей остаться дома, все родные и друзья порицали его и отдалились от него с этих пор. Вскоре (я был в школе тогда) мать моя умерла. За мной послали, и я шел за ее гробом вдвоем с отцом. Когда мы вернулись и остались одни, отец посадил меня к себе на колени и поцеловал.
– Амелиус, – сказал он, – хочешь остаться в Англии с дядей и теткой или ехать со мной в Америку, чтобы никогда сюда не возвращаться? Подумай хорошенько! Мне нечего было думать, я ответил: поеду с тобой, папа.
Он испугал меня, вдруг разразившись рыданиями.
Я никогда еще не видал его в таком состоянии. Теперь мне все стало понятно. Сердце его было разбито. У него не осталось никого на свете, кроме маленького сына. Итак, в конце недели мы уехали, на палубе корабля нас встретил добродушный господин с длинной, седой бородой, он приветствовал отца, а мне дал пирожок. Я думал, что он капитан. Ничуть не бывало. Это был первый социалист, которого я когда либо видел, он-то и уговорил моего отца оставить Англию.
Насмешливая улыбка мелькнувшая по лицу мистера Хеткота обнаружила, какого он мнения о социалистах.
– И вы поладили с добродушным господином? – спросил он. – Обратив вашего отца, он обратил… и вас пирожком?
Амелиус улыбнулся.
– Будьте справедливее к нему, сэр, он не доверился пирожку. Когда Америка была уже в виду, он сказал маленькую проповедь, предназначавшуюся исключительно для меня.
– Проповедь? – повторил мистер Хеткот. – В ней, я думаю, мало было речи о религии.
– Очень мало, сэр, – ответил Амелиус. – Не больше, чем в Евангелии. Я не мог еще вполне понимать его тогда, он написал мне проповедь на одной из моих книг и велел читать, когда надоедят сказки. Книг со мной было немного, когда весь запас истощился, я поневоле принялся за проповедь и прочел ее столько раз, что, кажется, и теперь помню ее.
«Мой милый мальчик, Христианская религия, как учил ей Христос, давно перестала быть религией Христианского мира. Эгоистичное и жестокое лицемерие заменило ее. Пример твоего отца доказывает справедливость моих слов. Он исполнял первую и главную обязанность христианина: прощать обиды. Этот поступок, по мнению его друзей, покрыл имя его позором, они все отстранились от него. Он прощает им и хочет успокоиться, отдохнуть в Новом Свете между подобными ему христианами. Ты не раскаешься, что поехал с ним, ты будешь членом любящей семьи и, когда вырастешь, сам изберешь себе образ жизни! Вот все, что я знал о социалистах, когда мы приехали в Тадмор после продолжительного путешествия».
Мистер Хеткот опять обнаружил предубеждение.
– Бесплодное место, – сказал он, – если судить по имени.
– Бесплодное? Бог с вами! Я никогда не видал и, вероятно, никогда не увижу места красивее этого. Светлая, извилистая река, впадающая в голубое озеро, гора, покрытая цветниками и великолепными, тенистыми деревьями. На вершине горы кирпичные и деревянные здания Общины, окруженные верандами и до такой степени покрытые ползучими растениями, что нет возможности различить их архитектуру. Позади домов деревья, а по другую сторону горы – нивы, необозримые, блестяще-желтые нивы, расстилающиеся до самого горизонта.
Вот какая картина открылась перед нами, когда мы вышли из дилижанса в Тадморе.
Мистер Хеткот все еще не уступал.
– А каковы обитатели этого земного рая? – спросил он. – Святые, да?
– О нет, сэр! Они совершенно непохожи на святых, едят и пьют, как все люди, предпочитают чистое белье грязной власянице и никогда не прибегают к бичеванию, чтобы избежать искушения. Святые! Они, как школьники, выбежали к нам навстречу, расцеловали нас и угостили вином своего изделия. Святые! О, Мистер Хеткот, в чем вы нас еще обвините! Я не успею уничтожить одного подозрения, как у вас уже появляется другое. Вы не обидитесь, если я вам скажу, что мне пришло в голову? Вы, должно быть, священник Англиканской церкви!
Мистер Хеткот был, наконец, побежден, он расхохотался.
– Как вы могли это угадать, несмотря на то, что я путешествую в охотничьем костюме и цветном галстуке?
– Это легко объяснить, сэр. Всевозможные посетители допускаются в Тадмор. Их очень много бывает осенью. Все их лица выражают большую или меньшую подозрительность. Они осматривают все, едят и пьют за нашим столом, принимают участие в наших удовольствиях и очень любезны с нами. Но, когда наступит время отъезда, мы узнаем, что это за люди. Если на лице гостя, который весь день смеялся и был весел, при отъезде выражается прежняя подозрительность, вы можете быть уверены, что это священник. Не обижайтесь, мистер Хеткот, я с удовольствием замечаю, что ваши сомнения рассеялись. Вы не очень похожи на священника, сэр. Я еще не отчаиваюсь обратить вас.
– Продолжайте рассказ, Амелиус. Я давно не встречал подобных вам оригиналов.
– Не знаю, сэр, продолжать ли мне. Я уже рассказал Вам, как я приехал в Тадмор, какое это место и что за люди живут в нем. Если я буду рассказывать дальше, то должен буду перескочить к тому времени, когда уже начал изучать правила Общины.
– Ну, так что же?
– Некоторые правила, мистер Хеткот могут оскорбить вас.
– Ничего, попробуйте!
– Хорошо, сэр, не браните же меня, я не стыжусь наших правил. Теперь я должен говорить серьезно о серьезном предмете, а начну с наших религиозных убеждений. Мы следуем духу Евангелия, а не букве. Нельзя веровать в слова этой книги по трем причинам. Во-первых, английский перевод не везде точен и верен. Во-вторых, мы знаем, что (со времени изобретения книгопечатания) нет ни одного экземпляра этой книги без опечаток, и что до книгопечатания ошибки были еще многочисленнее и серьезнее. Это, однако, не представляет большой важности для нас. В духе Евангелия мы находим самое совершенное учение, которое когда-либо излагалось человечеству, и мы довольны. Почитать Бога и любить ближнего, как самого себя: этих двух заповедей достаточно. Мы отвергаем все собрание догматов веры (как их называют), даже не теряя времени на их обсуждение. Мы прилагаем к ним слова Христа: «по плодам их узнаете их». Плоды догматов в прошедшем (я приведу только три примера) Испанская инквизиция, Варфоломеевская ночь и Тридцатилетняя война, а в настоящее время плоды их – раскол, ханжество, и оппозиция всем полезным реформам. Долой догматы! Долой их в интересах Христианской религии.
– Любить врагов наших, прощать обиды, помогать нуждающимся, быть милосердными и вежливыми, не осуждать других и не возносить себя. Это учение не ведет к пыткам, избиениям, войнам, не ведет к зависти, ненависти, хитрости, – поэтому мы и доверяем ему. Вот религия, сэр, изложенная в правилах Общины.
– Хорошо, Амелиус, я вижу, что Община несколько похожа на папу – она непогрешима. Вы сообщили мне ваши убеждения. Как же они прилагаются к делу? Богатство не допускается, вероятно?
– Вы ошибаетесь, сэр! Все могут приобретать богатство, если от этого никто не страдает. Правда, мы не очень заботимся о деньгах, все занимаемся каким-нибудь ремеслом, и заработанные деньги (все знают, что они достаются нам честным трудом) отдаем в общую кассу. Богатые люди кладут свой капитал в общую кассу, когда поступают в Общину, и, таким образом, дают нам возможность принимать бедняков. Все члены пользуются одинаковым комфортом, пока остаются в Общине, проценты с капитала делятся между всеми поровну, из них вычитается только сумма на непредвиденные расходы. Всякий, оставляя Общину, имеет неоспоримое право взять свои деньги назад, а бедные уходят с капиталом, составившимся из их доли процентов.
– Только раз, во все время моего пребывания в Общине вышло недоразумение из-за денет. Я хотел отдать в кассу свой капитал. Он был мой, я получил его в наследство от матери, когда достиг совершеннолетия. Старшины и совет не хотели слышать об этом: «Мы обещали его отцу, что позволим ему самому выбрать себе карьеру, когда он вырастет», – говорили они. «Пусть он вернется в старый свет, чтобы узнать жизнь. Тогда он сам выберет себе образ жизни». Как вы думаете, мистер Хеткот, чем это кончится? Вернусь ли я в Общину или останусь в Лондоне?
Мистер Хеткот ответил без малейшего колебания:
– Вы останетесь в Лондоне.
– Хотите держать пари, сэр, что он вернется в Общину? – произнес чей-то голос, позади них. Амелиус и мистер Хеткот обернулись и увидели совершенно незнакомого им мужчину, длинного, худого, серьезного, в огромной войлочной шляпе, почти скрывавшей его лицо.
– Вы подслушивали наш разговор? – спросил мистер Хеткот высокомерно.
– Да, я слушал с большим интересом, – отвечал серьезный господин. – Этот молодой человек показал мне человечество в новом свете. Хотите пари? Мое имя – Руфус Дингуэль, я живу в Кульспринг Массе. Вы никогда не держите пари? Позвольте мне выразить вам глубокое сожаление и иметь удовольствие сесть около вас. Как ваше имя? Хеткот? У нас есть ваш однофамилец в Кульспринге. Он пользуется общим уважением. Мистер Клод Гольденхарт, я вас знаю. Я спросил ваше имя у квартирмейстера, когда случилось маленькое происшествие из-за птицы. Ваше имя очень меня удивило.
– Почему? – спросил Амелиус.
– Ваша фамилия напоминает Pilgrim's Progress, но не в том дело. Я уже знаю вас по слухам.
Амелиус, казалось, не понимал.
– По слухам? – повторил он. – Что это значит?
– Это значит, сэр, что вы занимаете видное место в одном из последних номеров нашего популярного журнала – «Кульспрингский Демократ». Романическая причина, заставившая мисс Меллисент выйти из вашей Общины, произвела сильное общественное волнение в Кульспринге. Все дамы вам сочувствуют. Вы были самым популярным человеком в Кульспринге, когда я уехал. Имя Клода Гольденхарта слышалось всюду.
Амелиус слушал, краснея от досады и огорчения.
– Нет возможности скрыть что-нибудь в Америке, – сказал он с раздражением. – Какой-нибудь шпион, по всей вероятности пробрался к нам, наши никогда не выдали бы бедной леди. Что бы вы почувствовали, мистер Дингуэль, если бы газеты заговорили о частной жизни вашей жены или дочери?
Руфус Дингуэль отвечал с полной искренностью, составляющей одно из неоспоримых достоинств его нации.
– Я не рассматривал дело с этой точки зрения, хотя у меня нет ни жены, ни дочери, как вы предположили, но ваше рассуждение сильно на меня подействовало.
Он взглянул на мистера Хеткота, который сидел молча, видимо недовольный его фамильярностью, и употребил все свои силы, чтобы задобрить его.
– Вы, вероятно, ничего не знаете об этом деле? Не хотите ли прочесть статью, о которой мы говорим? – Он вынул из кармана газету и предложил ее удивленному англичанину. – Я хотел бы знать ваше мнение о взгляде нашего друга, Клода Гольденхарта.
Прежде чем Хеткот смог отвечать, Амелиус запальчиво вскричал.
– Дайте мне газету! Я хочу сначала ее прочесть. Он хотел схватить газету. Руфус остановил его серьезно и спокойно.
– Я флегматик, сэр, но это не мешает мне любоваться горячностью других, когда она не переходит границ. – Сделав этот намек, американец позволил Амелиусу, завладеть газетой.
Мистеру Хеткоту удалось наконец вставить слово.
– Я прошу вас обоих принять к сведению, – сказал он высокомерно – что я не хочу вмешиваться в чьи бы то ни было частные дела.
Ни один из его товарищей не обратил внимания на это заявление. Амелиус читал газету, а апатичный Руфус следил за ним. Через минуту Амелиус смял газету и бросил ее на палубу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55