щечки ее пополнели и бледные губки стали ярко-розовыми. Страх ее мало-помалу прошел, она улыбнулась, тихо прошла через комнату и остановилась подле него. Посмотрев на него несколько минут с выражением нежности и радости, она оперлась руками на ручки его кресла и мягким, приятным голосом, который он так хорошо помнил, проговорила: «Мне хочется поцеловать вас». Она наклонилась к нему и спокойно, невинно, как ребенок, поцеловала его. Потом она приподнялась и осмотрелась кругом. «Достаточно огня в камине», – пробормотала она и в ту же минуту погасила лампу. Стало темно, ему не стало ее видно, не стало и слышно. Наступила тишина, он совсем уснул. Его последующее ощущение было ощущение холода, он вздрогнул и проснулся.
Впечатление сна было очень живо в минуту пробуждения. Он испугался, приподнявшись в кресле. Сон ли он видел? Нет, он не спал. И в комнате было действительно темно.
Он все смотрел и смотрел, но ничто не опровергало и не объясняло виденного. В камине огонь едва мерцал и оставлял комнату во мраке, но можно было различить на столе погашенную лампу.
Он раздул огонь и только что протянул руку к колокольчику, чтоб позвать Тофа, как раздумал. На что ему свет лампы? Он слишком утомлен, чтоб читать, лучше уснуть и увидеть опять Салли во сне. Что может быть худого в грезах о маленьком, милом создании, находившемся от него так далеко? Самыми счастливыми часами в его жизни были часы, проведенные во сне.
Когда свежие угли слегка вспыхнули, он снова взглянул на лампу. Странно, что свет ее погас именно в то время, когда он видел все это во сне. И в комнате не осталось никакого запаха. Ему было лень, или он был слишком утомлен, чтоб выяснять этот вопрос. Пускай тайна остается тайной, а он отдохнет в мире. Он спокойнее расположился в кресле. Чего ради ломать голову над лампой вместо того, чтоб закрыть глаза и снова заснуть!
В комнате была такая приятная температура. Он поправил подушки так, чтоб голове его было как можно удобнее, и принял самую покойную позу. Но влияние только что виденного им отогнало сон, как он ни располагался, ни устраивался, все было тщетно. Едва закрывал он глаза, как перед ними являлось то же видение. Он покорился обстоятельствам, протянул ноги и стал смотреть на приятный огонек.
За последнее время он стал чаще вспоминать свою прошлую жизнь в Тадморе. Мысли его и теперь перенеслись к тем дням. Часы на камине пробили девять. В это время в Тадморе ужинают и толкуют о событиях дня. Он видел и себя за длинным столом, рядом с мистрис Меллисент и с любимой собакой у ног его. Где то теперь Меллисент? Грустное было письмо ее, в котором она выражала странную уверенность, что он со временем вернется к ней. Было что-то симпатичное и привлекательное в этом маленьком создании, так много страдавшем и прожившем дома такую тяжелую жизнь. Утешительно было думать, что она снова вернется в Общину. Где может она найти более счастливую жизнь? Будет ли она заботиться о его собаке до его возвращения. Все обещали быть добрыми к его любимому животному, но собака была очень привязана к Меллисент, ей было бы лучше с ней, чем с кем-либо другим. И его ручной олень и его птицы – что-то они поделывают? Он даже не писал, не справлялся о них, он был жестоко забывчив в отношении этих добрых, безгласных друзей своих. В настоящем одиночестве, при мрачных сомнениях насчет своей будущности, чего не дал бы он, чтоб чувствовать собаку, прижимавшуюся к его груди, и оленя, лижущим его руку. Голова его болела, болезненное ощущение сдавливало грудь. Он пытался встать и потребовать огня, возбуждал свое мужество, чтобы пересиливать и сопротивляться этим ощущениям. Но все было тщетно; куда девалась его энергия? Что случилось со свойственной ему веселостью, он снова опустился в кресло, от стыда за свою слабость закрыл лицо руками и залился слезами.
Вдруг он почувствовал прикосновение нежных пальцев. Его руки были тихо отняты от лица, знакомый, милый голос произнес: «О, не плачьте». Из-за слез смутно увидел он маленькую фигурку, стоявшую между ним и огнем. В своем невыносимом одиночестве он тосковал по собаке, по оленю. Здесь было несчастное создание, поднятое им на улице, избавленное от неизъяснимых ужасов, всем сердцем желавшее стать его товарищем, другом, слугою! Здесь был ребенок, жертва холода и голода, переходящий от детства к женскому возрасту, чистый, невинный, стремившийся лишь занять место собаки и оленя!
Амелиус смотрел на нее недоверчиво, сомневаясь, видит он ее в действительности или во сне.
– Господи, Боже мой! Неужели я опять грежу? – воскликнул он.
– Нет, – сказала она просто. – Теперь вы не спите. Позвольте мне вытереть ваши глаза, я знаю, куда вы положили свой носовой платок. – Она опустилась на колени, вытерла его слезы и поправила волосы на лбу. – Я боялась показаться вам, когда услышала, что вы плачете, – продолжала она. – Тогда я подумала, что вы не можете сердиться на меня теперь, я вышла из-за занавески. Старый слуга впустил меня сюда. Я не могу жить, не видя вас, я употребляла все усилия, но не могла больше выдержать. Я прямо сказала это старому слуге, когда он отпер мне дверь. Я сказала ему: «Мне необходимо его видеть, неужели вы меня не впустите?» Он отвечал: «Господи, помилуй, вот Ева, войдите!» Я не знаю, что он хотел этим сказать, но он впустил меня, а это все, чего я желала. Он такой забавный, этот старый иностранец. Отошлите его, теперь я буду служить вам. О чем вы плакали? Я очень часто плакала о вас. Но я не могу думать, не могу надеяться, что вы плакали обо мне. Я ожидаю только, что вы меня побраните, я нехорошая девушка, я знаю.
Она подозрительно взглянула на него и опустила голову, ожидая, что он будет бранить ее. Амелиус потерял всякое самообладание. Он схватил ее в свои объятия и осыпал поцелуями. «Вы доброе, благородное создание!» – воскликнул он и вдруг остановился, но слишком поздно – неосторожность была уже допущена. Он оттолкнул ее от себя, заговорил строгим голосом, задал несколько вопросов и сделал немало заслуженных упреков. Но Салли была слишком счастлива, чтоб слушать его. «Теперь все хорошо, – прокричала она. – Я никогда, никогда не вернусь больше в приют. О, как я счастлива! Зажжем лампу!»
Она нашла спички на камине. Минуту спустя комната осветилась. Амелиус смотрел на нее, совершенно неспособный решить, что он должен сказать или сделать. Для довершения его недоумения послышался голос заботливого старого француза, скромно говорившего из-за двери.
– Я приготовил небольшой, весьма аппетитный ужин, – сказал Тоф. – Потрудитесь позвонить, когда вы и молодая леди пожелаете кушать.
Глава XXX
Вмешательство Тофа имело свое действие. Упоминание об ужине, наивно означавшее принятие Салли в коттедж, напомнило Амелиусу об его ответственности. Он вышел в коридор и затворил за собой дверь.
Старый француз ожидал, что его разбранят или поблагодарят, и стоял, опустив голову, подняв кверху плечи и скрестив руки с видом безмолвной покорности обстоятельствам.
– Знаете ли вы, что поставили меня в страшно неловкое положение? – начал Амелиус.
Тоф поднес одну руку к сердцу.
– Вам известна моя слабость. Когда это прелестное создание появилось в дверях, изнемогая от усталости, я не мог устоять и исполнил бы ее просьбу, если б для этого мне пришлось перепрыгнуть через крышу этого коттеджа. Если я виноват, не обращайте внимания на верность, с которой я служил вам, велите мне убираться, но не требуйте от меня жестокости и суровости в отношении очаровательной мисс. Это не по моему характеру. – И при этих словах Тоф торжественно поднял к воображаемому небу полные слез глаза. – Священное слово честного француза, я скорее умру, чем поступлю так.
– Не говорите глупостей, – прервал его Амелиус с нетерпением. – Я не браню вас, но вы поставили меня в скверное положение. Чтоб исполнить свой долг, я должен бы послать сейчас же за извозчиком и отправить ее назад.
Тоф вытаращил свои глаза в полном изумлении. – Как! – вскричал он. – Отправить ее назад! Не дав отдохнуть, не предложив ужина! И это вы называете долгом? Как ужасен, как безобразен должен быть долг, который заставляет быть таким негостеприимным в отношении женщины! Извините, сударь, я должен высказать свои чувства или я лопну. Вы, может быть, скажете, что я не имею понятия о долге. Извините, сознание моего долга здесь.
И он отворил дверь в диванную. Несмотря на свою тревогу, Амелиус разразился смехом. Неистощимая находчивость француза превратила диванную в спальню для Салли. На софе была постлана чистая, белая постель. Гребенка, головная щетка и флакон одеколона были приготовлены на столе, таз и кувшин с теплой и холодной водой стояли у камина, под ними было разостлано шерстяное одеяло для безопасности ковра.
– Я не смею противоречить вам, сэр, но вот мое понятие о долге, – сказал Тоф. – В кухне другое выражение моего понятия, вы можете убедиться в том с лестницы, посредством вашего обаняния. Салми из куропаток под соусом с чесноком. О, сэр, позвольте этому бедному ангелу отдохнуть и освежиться! Добродетельная суровость ужасная добродетель для ваших лет. – Он говорил совершенно серьезно, с видом моралиста, провозглашающего принципы, делающие честь его уму и сердцу.
Амелиус вернулся в библиотеку.
Салли оставалась в мягком кресле с подушками. Ее поза, показывала, что она очень утомлена.
– Я сделала большую, большую прогулку, – сказала она, – и не знаю, что более болит у меня, спина или ноги. Но это мне все равно, я вполне счастлива тем, что нахожусь здесь. – Она спокойно расположилась в кресле. – Вас удивляет, что я так смотрю на вас? – продолжала она. – Но я так давно вас не видела.
В ее голосе звучала нежность, невинная нежность, откровенно обнаруживаемая. Живительное влияние жизни в приюте сделало многое, но еще большее оставалось сделать. Ее худое личико пополнело, губы и щеки возвратили свой натуральный цвет, она была такою, какой видел ее Амелиус во сне. Но ее глаза в спокойном состоянии сохранили прежний покорный взор, ее манеры, более плавные и уверенные, не потеряли детской прелести. Ее переход от ребенка к женщине происходил с примерной постепенностью.
– Как вы полагаете, приедут за вами сюда из приюта? – спросил Амелиус.
– Я не думаю, – спокойно сказала она, посмотрев на часы. – Уже прошло много времени с тех пор, как я ушла оттуда через заднюю дверь. У них строгие правила в отношения бежавших оттуда девушек, даже в случае, если друзья привезут их назад. Если вы отправите меня назад… – Она замолчала и задумчиво устремила глаза на огонь.
– Что вы сделаете, если я отправлю вас назад?
– Что сделала одна из наших девушек прежде, чем ее приняли обратно в приют. Она бросилась в реку, приняла ванну, как она выражалась. Это была большая, сильная девушка. Ее вытащили и спасли. Она говорила, что не чувствовала никакой боли, никакого страдания, пока ее не привели в чувство. Я маленькая и слабая, я не думаю, чтоб меня вернули к жизни, как бы это сделать ни старались.
Амелиус попробовал порассуждать с ней, убедить ее, что она дурно поступила, бежав из приюта. Ответ Салли сделал все дальнейшие упреки излишними. Вместо того чтоб защищаться, она тяжело вздохнула и сказала: «У меня не было денег, я пришла сюда пешком».
Благоразумные увещания Амелиуса перешли в сострадательное изумление.
– Как, бедная крошка, да ведь тут семь или восемь миль, – воскликнул он.
– Полагаю, – отвечала Салли. – Но что мне до того теперь, когда я нашла вас.
– Но как вы нашли меня? Кто сказал вам, где я живу? Она улыбнулась и вынула из-под лифа фотографию коттеджа.
– Но мистрис Пейзон отрезала адрес, – заметил Амелиус.
Она повернула фотографию и показала заднюю сторону, на которой было написано имя и адрес фотографа.
– Мистрис Пейзон не подумала об этом, – промолвила она с лукавой усмешкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55