Он и так едва жив… Неужели кто-то хочет оборвать ту тонкую нить, на которой еще держится его жизнь? Кому нужна его смерть? Кто была эта женщина? Я не смогла разглядеть в темноте ее лицо, но она не показалась мне знакомой.
У меня было слишком много вопросов — и ни одного ответа. Какие-то ответы могли быть у самого Романа…
Я села на стул в изголовье его кровати и проговорила как можно спокойнее, чтобы не заразить Романа своим волнением:
— Это я, я вернулась. Не беспокойся, я с тобой.
Его рука перестала дрожать, успокоилась, легла на простыню. Я прикоснулась к ней своей рукой, но тут же отдернула руку — ведь его кожа обожжена, и любое прикосновение причиняет ему боль…
— Ты что-то хотел сказать мне, — тихо проговорила я, — попробуй повторить, я нашла коды азбуки Морзе. Ведь это была азбука Морзе?
И тут же его рука начала выстукивать сообщение.
Я схватила листочек с записью кодов и уставилась в него.
Сильный удар и два слабых. Тире и две точки. Буква Д.
Новая серия — слабый удар и сильный. Точка и тире. Буква А.
Вместе получается — «Да». Он подтвердил: да, это азбука Морзе!
Я пришла в восторг: мне удалось понять его! Я смогу с ним общаться! Он больше не будет безжизненной, бессловесной мумией!
Мне хотелось поцеловать его.
Я склонилась над белым коконом и радостно проговорила:
— Ромочка, я тебя поняла! Я поняла твое сообщение! Ты отстучал «Да»!
И белая рука снова задвигалась.
Слабый удар, сильный, снова слабый и снова сильный. Точка, тире, точка, тире. Пауза. Я взглянула в свой листок. Он отстучал букву Я.
И снова серия за серией последовали короткие и длинные удары.
Я аккуратно записывала буквы, но, когда он остановился и я прочла то, что у меня получилось, — я растерялась.
На листке была записана явная нелепость: «Я не Роман».
— Ромочка! — воскликнула я. — У меня получилась какая-то ерунда.
И белая рука снова застучала. Он повторно передал такое же сообщение: «Я не Роман».
— Ромочка, ты бредишь, ты нездоров… — пробормотала я в растерянности какую-то ерунду. Смешно говорить «ты нездоров» человеку, который одной ногой стоит в могиле, у которого обожжена половина тела, который не может ни говорить, ни видеть и двигает только кистью одной руки…
А он снова выстукал то же самое сообщение:
«Я не Роман».
А потом продолжил:
«Меня хотят убить. Я в опасности».
— Ромочка, о чем ты говоришь! — взволнованно пролепетала я. — Кто тебя хочет убить?
«А кто здесь был до тебя? — отстукал он и снова добавил: — И все-таки я не Роман».
Я похолодела. Действительно, та женщина, которая была передо мной в палате, женщина, которую я спугнула и о которой теперь забыла от волнения, — ведь она не была плодом его воображения!
Значит, он понимает, что говорит… точнее, что выстукивает… тогда это значит… это значит, что он действительно не Роман?
А кто же он тогда? Нет, этого не может быть! Это просто бред!
Белая рука снова пришла в движение.
«Никому не говори!» — отстукал он.
— Чего не говорить? — растерянно спросила я. «Никому не говори, что я в сознании», — отстукала мумия.
И снова добавила, как заклинание: «Я не Роман».
— А кто же ты? — воскликнула я в отчаяние. И в это время дверь палаты тихо отворилась. На пороге стояла медсестра Оля.
— Господи, это опять ты? — проговорила она недовольно, разглядев меня в полутьме. — Ты же ведь ушла домой?
Я посмотрела на белую руку мумии. Она была совершенно неподвижна.
— Я вернулась, — ответила я Оле. — Ты извини, конечно, что я делаю тебе замечания, но все же я уже двадцать минут тут сижу, и никого нету. И дверь была не заперта, так кто угодно может войти…
— Ну подумаешь, покурить ненадолго вышла! — вспыхнула Оля. — Думаешь, легко тут сидеть всю ночь одной? С тоски помрешь! Да что случится-то, кто войдет? Это же больница, а не проходной двор все-таки!
— Ой, Ольга, а ведь уже был случай, когда прибор отключился, доктор так ругался, даже мне не по себе было!
— Помню. — Оля помрачнела. — Понять не могу, как такое могло произойти. Ну не мог он сам отключиться, понимаешь?
— Вот и сегодня… — начала я и прикусила язык.
— Что — сегодня? Кто мог сегодня войти, кроме тебя? — рассердилась Оля. — Кроме твоего Лазарева, никто тут не лежит.
«Вот именно, — подумала я. — Значит, та женщина, если она мне, конечно, не померещилась, приходила к Роману».
— Сегодня только ты тут дежуришь, больше никто не придет?
— Зачем? — Оля пожала плечами. — Врач изредка заходит.
Выяснилось, что дежурит сегодня Сергей Михайлович, так что никакой женщины быть в палате реанимации не могло. Тем не менее я ее видела, и самое главное — утащила пузырек, из которого она собиралась вколоть Роману лекарство.
— А куда ведет эта дверь? — спросила я, вспомнив, что незнакомка выскользнула через маленькую дверцу в углу палаты.
— В соседний коридор, только она всегда заперта, там никто не ходит. — Оля демонстративно села за свой столик и начала листать журнал с записями процедур.
Я посидела еще немного возле кровати, фигура на ней не шевелилась. Я тянула время, потому что жевала резинку. Вытащив мягкий комочек, пахнущий мятой, я незаметно засунула его в замочную скважину той самой дверцы в углу. Резинка застынет и, для того чтобы ее выковырять, понадобится время. Если дверь понадобится кому-то из персонала, то им скрываться нечего, возьмут какой-нибудь медицинский инструмент и вытащат резинку. А вот от злоумышленников резинка, конечно, не защитит, но заставит потратить время, и это уже хорошо.
Я отправилась домой с тяжелым сердцем. Обиженная Оля едва кивнула мне на прощание.
…«Бомбист» высадил меня перед самым подъездом и умчался в предутреннюю тьму, резко газанув.
Я толкнула дверь и вошла в парадную.
Когда я уходила отсюда, часа два назад, на лестнице горела единственная слабая лампочка, но сейчас она погасла, и, захлопнув за собой входную дверь, я оказалась в кромешной темноте.
Я не слишком испугалась — не могу сказать, что я такая уж трусиха, и детский страх темноты не слишком для меня характерен. Кроме того, в последние дни мне хватало гораздо более серьезных поводов для волнения, чем перегоревшая лампочка в подъезде.
Я осторожно двинулась в ту сторону, где, по моим представлениям, находился лифт, стараясь только не споткнуться в темноте о ступеньку — сейчас мне только не хватало сломать ногу.
Медленно двигаясь в нужном направлении, я упорно всматривалась в темноту, надеясь, что глаза понемногу привыкнут к ней и я смогу чувствовать себя увереннее.
И действительно, я начала постепенно различать в окружающей меня тьме очертания стен.
И сбоку от ступеней, почти на моем пути, я различила какой-то смутный силуэт, отдаленно напоминающий застывшую человеческую фигуру.
— Эй, кто здесь? — вполголоса окликнула я этот неподвижный сгусток тьмы. — Кто это тут стоит?
Никакого ответа, естественно, не последовало.
— Что за идиотские шутки? — проговорила я. — Прятаться в темноте и пугать женщин! Ничего умнее ты не мог придумать?
Но силуэт в темноте не шелохнулся и не издал ни звука.
У меня по спине поползли ледяные пальцы страха.
Вернуться, выскочить на улицу, позвать на помощь?
Но в этот глухой предутренний час глупо рассчитывать на чье-то вмешательство, на чье-то заступничество. Можно кричать хоть до посинения, и никто даже не выглянет в окно… все люди лежат сейчас в своих теплых постелях и видят десятый сон…
А самое главное — чтобы выскочить на улицу, я должна буду повернуться спиной к этому неизвестному ужасу, притаившемуся в темноте, а об этом я не могла даже подумать…
Значит, оставалось одно — идти вперед, делая вид, что я никого и ничего не боюсь, что мне совершенно безразличен тот, кто стоит во мраке… как можно быстрее добраться до лифта, нажать на кнопку…
А что, если он войдет вслед за мной в кабину лифта?
Я столько раз видела это в американских триллерах, что представила себе необычайно отчетливо.
Однако другого пути у меня просто не было.
Я двинулась вперед, умирая от страха.
Медленно продвигаясь в темноте, я не сводила глаз с едва различимого силуэта и поэтому забыла о ступеньках, которые вели к лифту, и споткнулась, едва удержавшись на ногах.
Громко чертыхнулась и снова искоса посмотрела на своего таящегося во мраке врага.
Он даже не шелохнулся.
— Ну и черт с тобой! — проговорила я нарочно громко, чтобы заговорить свой страх, отпугнуть его звуками своего голоса.
Я преодолела ступеньки и поравнялась с темным силуэтом.
Сердце бешено колотилось где-то в горле.
Мне нужно было пройти мимо незнакомца и оставить его у себя за спиной… но это было выше моих сил. Это было просто невозможно.
Я замерла, не зная, что делать, — ни идти вперед, ни вернуться я не могла.
И тут на втором этаже хлопнула дверь.
— Бессовестная скотина! — проговорил заспанный мужской голос. — Ты представляешь, сколько сейчас времени? Ни на грош стыда у некоторых! Неужели не мог до утра потерпеть?
В ответ раздалось виноватое поскуливание, которое следовало понимать так, что — нет, потерпеть до утра было никак невозможно.
— Распустил я тебя вконец! — продолжал ворчать заспанный мужчина. — Знаешь ведь, что мне утром идти на работу, и совершенно на это плюешь! Самый ведь сладкий сон на рассвете! Никакой в тебе жалости к хозяину! Нет, все-таки ты неблагодарная скотина!
«Неблагодарная скотина» проскулила в ответ что-то жалобное и застучала когтями по ступенькам.
— Еще и темень такая! — сокрушался несчастный хозяин. — Хорошо хоть догадался фонарик взять, а то бы точно все ноги переломал! Опять последняя лампочка перегорела, а никому и дела нет!
Шаги собаки и человека постепенно приближались, и наконец на лестнице появилось круглое пятно света.
Собака негромко тявкнула, и тут же раздался удивленный голос хозяина:
— Девушка, вы что тут стоите в темноте?
— Темно, — проговорила я, оправдываясь, — до лифта не могу добраться… посветите мне, пожалуйста… и еще… — мой голос стал робким и неуверенным, — кажется, тут кто-то есть… кто-то прячется…
— Кто тут может прятаться? — недовольно спросил мужчина. — Никого тут нет! Карлуша, ты кого-нибудь видишь?
Карлуша, который при свете фонарика оказался жизнерадостным фокстерьером, тявкнул с большим недоверием.
— А вот тут, в углу, кто-то стоит… — робко произнесла я, сама понимая нелепость своих недавних страхов.
— Где? — Луч фонарика пробежал по ступеням, по стене с неизбежным объяснением в любви какой-то обворожительной Ксюше и осветил моего таинственного врага.
В углу, возле самой стены, стоял с самым невинным видом обыкновенный старомодный торшер — такой, какие стояли в каждой квартире лет этак двадцать назад, когда я пеленала своих первых кукол…
— Ни стыда, ни совести у некоторых, — завел Карлушин хозяин свою любимую арию, — лень до помойки дойти! Выбрасывают всякое старье прямо на лестнице! Людей только пугают!
Он сочувственно поглядел на меня и предложил:
— Ну давайте я вам фонариком посвечу, а то вы и лифт не найдете!
Я поблагодарила его и, стыдясь своего недавнего неоправданного страха, поднялась к лифту. Кабина послушно подъехала и открылась, озарив площадку ярким светом.
— Но вы уж так поздно одна не ходите! — ворчливо напутствовал меня собаковладелец, которого Карлуша нетерпеливо тянул к дверям.
Исполнитель любил это время — четыре часа утра. Последние гуляки угомонились и разошлись по домам, самые ранние пташки досматривают еще последние сны. Город пуст, как кошелек перед зарплатой. Никого не встретишь на улице, в подъезде, на лестнице — самое время для работы. Для той специфической работы, которой занимался Исполнитель.
Он остановил машину, немного не доезжая до нужного дома, огляделся. Убедившись, что поблизости никого нет, быстро прошел к подъезду, поднялся на пятый этаж.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40