Одна из пуль угодила в дверь рядом с головой Росторна. Он инстинктивно дернулся, но продолжал наблюдать за тем, что происходит в фойе. Он увидел, как офицер небрежно махнул рукой. Дезертиры послушно построились и промаршировали из отеля, сопровождаемые вооруженными десантниками. Офицер вложил револьвер в кобуру и, взглянув на тело убитого, с ухмылкой пнул его ногой. Затем, повернувшись на каблуках, тоже вышел на улицу.
Росторн подождал еще пять минут и осторожно сказал:
– Теперь, я думаю, мы можем идти.
Он толкнул дверь каморки и с трудом встал на затекшие ноги. Джули отпустила миссис Вормингтон, и та тяжело повалилась на Эвменидеса. Вдвоем они вытащили ее наружу.
– Надеюсь, я не задушила ее, – сказала она.
Росторн наклонился над миссис Вормингтон.
– Ничего, все будет в порядке.
Через двадцать минут они сидели в машине, готовые двинуться. Миссис Вормингтон пришла в сознание, но плохо соображала, что происходит. Эвменидес был в шоке. Он обнаружил, что его пиджак был разорван ниже левого рукава, – случайная пуля, попавшая в дверь рядом с Росторном, чуть не попала греку прямо в сердце.
– У нас полный бак и две запасные канистры, – сказал Росторн. – Этого нам вполне хватит.
Он завел мотор, и машина покатила по узкой аллее позади отеля к улице. На ее капоте трепетал под ветром британский флажок.
Было без четверти два.
III
Когда Костон вышел на улицу, ему казалось, что на него со всех сторон с подозрением смотрят чьи-то глаза, но вскоре он почувствовал себя увереннее и понял, что никому нет до него никакого дела. Бросив взгляд вдоль запруженной людьми улицы в сторону площади Черной Свободы, он увидел столб черного дыма, и тут же еще один снаряд разорвался, как казалось, прямо посередине площади.
Он повернулся и пошел в другую сторону вместе с толпой. Шум был ужасный – грохот пушек, свист снарядов, оглушительные взрывы сотрясали воздух, но еще сильнее был рев толпы. Все почему-то кричали изо всех сил.
Какой-то человек схватил Костона за плечо и выпалил ему в лицо нечто невразумительное. Костон сказал по-английски:
– Извини, старик, я не понимаю ни одного слова, – и стряхнул его руку. Только когда он повернулся, чтобы идти дальше, он сообразил, что и сам кричал что есть мочи.
Толпа состояла в основном из гражданских лиц, хотя в ней попадались солдаты, иногда вооруженные, чаще – нет. В их глазах застыло выражение страха и какой-то безнадежности. Видимо, это были люди, впервые в жизни попавшие под артиллерийский обстрел и не выдержавшие его.
Встречались раненые. Одни плелись, поддерживая сломанную руку, другие ковыляли с поврежденными ногами, а однажды Костон наблюдал жуткое зрелище – двое вели молодого солдата, который окровавленными руками поддерживал вываливающиеся из вспоротого живота внутренности.
Гражданские были еще более напуганы, чем солдаты. Они двигались беспорядочно, бегали туда-сюда и явно были растеряны. Один человек повстречался Костону шесть раз за шесть минут прежде, чем совсем исчезнуть в толпе. Девочка в красном платье стояла посередине улицы, зажав уши руками, и пронзительно визжала. Он долго еще слышал этот визг, продираясь сквозь объятую ужасом агонизирующую людскую массу.
Костон решил свернуть на какую-нибудь боковую улицу, полагая, что там ему будет легче передвигаться. Он пошел по тротуару и повернул за первый попавшийся угол. Там действительно было спокойнее, и он пошел значительно быстрее. Внезапно он наткнулся на молодого солдата, сидевшего на ящике из-под апельсинов. Винтовка стояла рядом.
– Что, рука сломана? – спросил Костон, заметив разорванный и странно болтающийся рукав его гимнастерки.
Парень посмотрел на него тупым взором. Лицо у него было серым, измученным. Костон похлопал себя по руке.
– Рука? – спросил он по-французски и сделал движение, будто ломает о колено палку.
Солдат механически кивнул.
– Я тебе помогу, – сказал Костон и сел рядом с солдатом на корточки, чтобы помочь ему снять гимнастерку. Он разломал ящик из-под апельсинов, сделал несколько шин и наложил повязку. Уходя, он прихватил с собой гимнастерку и винтовку. Теперь у него был реквизит.
Гимнастерка была ему мала, и он не смог ее застегнуть, штаны к ней не подходили, и форменной шапки у него не было, но он решил, что это не имеет значения. Главное было то, что он был похож на солдата, и следовательно, как бы участвовал в войне. Осмотрев винтовку, он увидел, что магазин ее пуст. Он улыбнулся. Это тоже не имело значения. Он никого не убивал в своей жизни и не собирался этого делать впредь.
Постепенно кружным путем, постоянно сверяясь с картой, он выбрался в восточную часть города к дороге, идущей вдоль берега. Он увидел, что здесь народу было меньше, люди казались значительно спокойнее. По дороге вился тоненький людской ручеек, который позже должен был превратиться в бурный поток. «Чем скорее Росторн выведет свою машину, тем лучше для всех нас», – подумал он и повернул обратно.
Было около десяти часов, – он потратил времени больше, чем рассчитывал.
Теперь он двигался против течения, и по мере того, как приближался к центру города, идти становилось все труднее. В небе над городом растекались клубы дыма, начались сильные пожары.
– Это ненадолго, – угрюмо подумал он. – Если Уайетт окажется прав, конечно.
Теперь он находился посреди сумасшедшего дома, именовавшегося Сен-Пьером, и чтобы продвигаться вперед, приходилось отпихивать налегавшие на него тела и даже работать прикладом. Однажды он столкнулся с солдатом, так же, как и он, расчищавшим себе дорогу. Они сошлись лицом к лицу, и Костон быстро взял свою винтовку наперевес и резко, с клацаньем дернул затвор. Он не знал, что будет делать, если солдат не поймет намека, но тот, нервно глядя на зрачок дула, направленного ему в живот, схватился было за свою винтовку, но передумал, и отступив, растворился в толпе. Костон, злорадно ухмыльнувшись, продолжал свой путь.
Недалеко от «Империала» он застрял в густой толпе. «Господи, – подумал он, – мы же тут все, как мишень для артиллерийских снарядов». Он рванулся назад, но вырваться из толпы не смог. Что-то явно держало ее, что-то, что нельзя было обойти или столкнуть с дороги.
Ему все же удалось пробиться назад к углу улицы, и тут он понял, в чем дело. Из переулка вышло воинское подразделение, которое, встав в ряд, перекрыло движение по магистрали. На толпу были направлены автоматы. Затем военные стали вытаскивать из нее людей в солдатской форме и отводить их на свободное пространство. Серрюрье таким образом собирал свою распадающуюся армию. Костон тут же пригнулся и попытался исчезнуть, но чья-то рука крепко схватила его, грубо вытащила из толпы и швырнула к постепенно увеличивающейся группе дезертиров.
Все они были солдатами, никто из них не был ранен, и они стояли, виновато переминаясь с ноги на ногу и уставившись в землю. Костон тоже поднял плечи, опустил голову, стараясь не выделяться среди других и не очутиться в передней шеренге. Подошел офицер и произнес речь Костон ничего не понял, но общий смысл до него дошел. Все они были дезертирами, бежавшими из-под огня, и все заслуживали расстрела, как можно более скорого. Единственным их шансом было отправиться опять на линию фронта и стать перед пушками Фавеля ради славы Сан-Фернандеса и Серрюрье.
Чтобы сделать свою речь более убедительной, офицер прошелся вдоль шеренги дезертиров, отобрал из них шестерых. Их, как дрожащих, ничего не смыслящих овец, отвели к соседнему дому, поставили к стенке и расстреляли из автоматов. Офицер подошел к телам, добил из пистолета одного несчастного, из груди которого вырывались громкие стоны, повернулся и дал команду.
Дезертиры тут же пришли в движение. Под крики сержантов они образовали строй и зашагали по боковой улице, и Костон вместе с ними. Проходя мимо грузовика, он взглянул на рассаживающуюся в нем расстрельную команду, затем перевел глаза на шесть лежавших у стены трупов. «Это чтоб подбодрить остальных», – с горечью подумал он.
Так Костон оказался в армии Серрюрье.
IV
Доусон удивлялся самому себе.
Всю свою жизнь он прожил как цивилизованный член североамериканского общества и никогда не задумывался над тем, что он будет делать, если попадет в беду. Как и большинство цивилизованных людей, он не сталкивался с подобного рода обстоятельствами. Общество оберегало и лелеяло его, он сам исправно платил налоги и был абсолютно уверен в том, что защита ему обеспечена всегда и что в случае необходимости кто-то станет между ним и грубой реальностью, такой, например, как пытки или смерть от пули.
Хотя он создал свой образ независимого мужчины, идеал для всей Америки и был склонен верить им же самим инспирированным газетным статьям, в глубине души он понимал, что образ этот дутый, и время от времени ему смутно хотелось знать, что же он представляет собой на самом деле. Он боялся этого вопроса и старался отмахнуться от него, потому что с ужасом осознавал, что на самом деле он был человеком слабым, и эта мысль страшно тревожила его. Но он никогда не мог убедиться в этом на деле, – возможность испытать себя ему не предоставлялась.
Презрение, которое почти не скрыл от него Уайетт, задело его за живое, и он почувствовал стыд за то, что хотел украсть машину. Настоящий мужчина так бы не поступил. И когда настал для него час испытаний, что-то в глубине души заставило его распрямить плечи и послать инспектора Розо к черту, прибавив, чтобы он делал это поскорей.
И сейчас, лежа на кровати и прислушиваясь к тому, как снаружи разверзается ад, он с удивлением думал о себе. Он вытерпел такую боль, о которой раньше и не подозревал, и чувствовал нарастающую в груди гордость за то, что смог найти в себе силы, глядя в холодное лицо Розо, произнести, прежде, чем потерял сознание:
– Повторяю, иди к дьяволу, сукин сын!
Когда сознание вернулось к нему, он обнаружил себя в чистой постели с забинтованными руками. Он не знал, что произошло, и не понимал, почему он не может встать. Он сделал несколько попыток, но оставил их и сосредоточился на себе, на своей новой удивительной сущности. Всего за один час он обнаружил, что ему не понадобится больше его образ, работающий на публику, и ему незачем мучить себя самоанализом.
– Я никогда больше не буду бояться, – шептал он разбитыми губами. – Господи, я выдержал, я избавился от страха.
Но когда начался артиллерийский обстрел, он все же испугался. Он не мог подавить естественную реакцию своего тела, и страх вошел в него вместе с мыслью о том, что белый потолок над ним вот-вот рухнет и очередной снаряд унесет только что обретенное им мужество.
Недалеко от Доусона в камере сидел Уайетт, закрыв уши руками, так как грохот снаружи стал нестерпимым. Лицо его было исцарапано осколками стекла, к счастью, не задевшими глаза. Некоторое время он вытаскивал кусочки стекла из своей кожи. Это было болезненное и скрупулезное занятие, и Уайетт сосредоточился на нем целиком. Теперь он полностью осознавал, что происходит.
Фавель сосредоточил весь огонь на площади Черной Свободы. Снаряд разрывался за снарядом, и едкий дым вплывал в камеру сквозь окошко. Полицейский участок пока избежал прямого попадания, во всяком случае так полагал Уайетт. Он знал, что если это случится, прозевать это будет невозможно. Сидя в углу камеры, как кузнечик, опустив голову между высоко поднятыми коленями, он думал о том, что ему делать, если снаряд угодит в здание – в том случае, если он останется жив, конечно.
Внезапно раздался умопомрачительный грохот взрыва, сотрясшего камеру. Уайетт почувствовал себя как мышь, забравшаяся в большой барабан – он был совершенно оглушен, и звуки в течение некоторого времени доходили до него словно сквозь несколько слоев ваты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41