Изображает из себя замшелого, но симпатичного букмекера в отставке, болтается в «Вулфи», «Пиккиоло» и в прочих ностальгических местах…
— Все дело в его возрасте: Морис живет прошлым.
— Он— хитрая лиса, Джо. Не попадайтесь на его уловки.
Ла Брава готов был переспросить: стоп, о чем мы, собственно, толкуем, но Пако Боза уже наехал на них со своей магнитолой, включил ее на полную мощность, повесив ее на ремне через плечо, чтобы звук проходил через руки, вращавшие в такт напеву серебристые колеса каталки, — вот уж кто не суетится, не беспокоится ни о чем.
— Привет, фотограф. Когда будут готовы наши фотки?
Через несколько дней, посулил ему Ла Брава. Скоро. Заглядывай, когда будет время.
Пако Боза поехал дальше, унося за собой вдоль по улице шлейф громкой музыки. Что-то екнуло у Ла Бравы в груди: вот он сидит на веранде отеля «Кардозо» в солнечных очках, в обществе кинозвезды, прислушиваясь к удаляющимся звукам блюза и потягивая скотч.
— Бедняга. Такой молодой, — вздохнула Джин, но Ла Брава пояснил, что Пако вовсе не инвалид: он украл каталку в «Истерн Эрлайнз», велел своей подружке выкатить его в кресле из аэропорта Майами, потому что ему лень было идти, и вообще он решил, что это будет клево, придаст ему индивидуальность.
— Чем же он занимается? — поинтересовалась актриса, и Ла Брава сообщил ей о ежедневной дозе кокаина стоимостью двести долларов.
— Вы являетесь частью этого мира, вы чувствуете его, — сказала она. — Мне нравится смотреть, как вы наблюдаете за всем, вы же ничего не упускаете, верно?
Он не мог вымолвить ни слова. Ее голос звучал совсем рядом:
— Вы думаете, вы спрятались в своей скорлупе, но я вижу вас насквозь, мистер Ла Брава. Покажите мне свои работы.
— В галерее Ивлин они цедили вино и рассматривали мои фотографии.
Джин Шоу наклонилась над его работами, разложенными на столе в номере 201 на втором этаже «Делла Роббиа». Она брала в руки каждый снимок и пристально вглядывалась в него. Ла Брава жил в этом номере вот уже восемь месяцев, но не наложил никакого отпечатка на это помещение, остававшееся безликим гостиничным номером. Он не привык расставлять вокруг свои работы в рамочках или развешивать их по стенам, он не был уверен, что захочет все время смотреть на них. Они хранились на полке в конвертах, лежали в куче журналов на столике. Он рассказал гостье о журнале «Апертура», предлагавшем ему подготовить книгу «Саут-бич», с портретами стариков, со всей этой уходящей натурой. Этим он сейчас и занимается, правда, не столько работает над книгой, сколько думает о ней. Было бы неплохо создать нечто в этом роде, чтобы на столике у изголовья лежал его авторский альбом, и все же это странно: неужели люди будут платить по тридцать—сорок долларов за книгу с фотографиями других людей, которые никогда не увидят своих фотографий в альбоме, поскольку им не по карману купить его?
— В галерее они пили вино и рассматривали мои картины, приговаривая: «Он подходит к акту искусства как к акту возмездия, как к беспощадной войне против завоеваний технократического общества». Или: «Его творчество — это летопись поражения человечества от рук хищнического капитализма». Еще они говорили: «Очевидно, он воспринимает свое творчество как экзорцизм, как сорок дней в пустыне». А кто-то сказал: «Это автопортреты. Он видит себя нищим, маргиналом, не вписавшимся в общество». В газетном обзоре писали: «Эстетический подтекст его творчества заключается в постоянном обнажении всех приемов искусства». Хм, а я то думал, что просто занимаюсь фотографией.
— Просто. Что есть, то есть, — сказала Джин Шоу и после небольшой паузы добавила: — И чего нет тоже. Вы это хотите сказать?
Он не требовал от нее таких интеллектуальных усилий.
— Один парень в галерее — это его не то жена, не то приятельница заявила, что я нищий и маргинал, — сказал: «По-моему, он фотографирует, чтобы зашибить деньгу, а все остальное— детали». Я готов был расцеловать этого малого, но побоялся, что он меня неправильно поймет.
Всматриваясь в очередной снимок, Джин Шоу сказала:
— Они стараются принять позу, но не умеют и в этой попытке открываются нам.
Это ему понравилось. Это было неглупо.
— Ваш стиль заключается в отсутствии стиля. Вы согласны с этим?
— Главное, никаких сложных ракурсов, — сказал он, раздумывая, есть у него стиль или нет. — С ракурсами у меня не слишком хорошо выходит.
— Кое-кто из них похож на актеров. Я имею в виду грим, костюмы.
— Я понимаю, о чем вы.
— О чем вы думаете, когда делаете эти снимки?
— О чем я думаю? Я думаю о том, что фотографирую, прикидываю, достаточно ли освещения или, наоборот, не слишком ли резко.
— Скажите честно.
— Я вижу «образы, суть которых выходит за пределы локальных обстоятельств, в которых они предстают перед нами».
— Кто это сказал?
— Уолкер Эванс. Или тот человек, который приписал ему эти слова.
— А о чем вы думаете, когда смотрите потом на свои работы?
— Думаю, почему у меня не получается, как у Штиглица.
— Как давно вы этим занимаетесь?
— Почему у меня никогда не получится, как у него. Почему у моих персонажей не такой взгляд, как на фотографиях Огэста Сэндера. Я прикидываю, может быть, надо было подойти на шаг ближе, отклониться вправо или влево.
Короткая пауза.
— Что еще вы видите?
— Это не то, что я вижу. Это то, о чем я думаю, когда смотрю на свои работы. Я думаю, обрету ли я когда-нибудь профессионализм, уверенность в себе.
— Вот как? О чем еще вы думаете? — настаивала она.
— О чем я думаю? Чаще всего о том, что теперь делают эти люди. Изменились ли они или остались такими, какими я их сфотографировал.
И тут в тишине гостиничного номера он услышал, как она спросила:
— А что вы видите, когда смотрите на меня?
Он начал было отвечать, поворачиваясь к ней лицом, спиной к столу, заваленному черно-белыми снимками, но, едва обернувшись, прикусил язык, поняв, что нельзя нарушать тишину, это отбросит их назад, а они как раз очутились там, где им обоим хотелось быть, — уж это, по крайней мере, он мог почувствовать. Он притронулся кончиками пальцев к лицу, которое он столько раз видел на экране, потянулся к нему сперва одной рукой, потом обеими и лишь затем прижался губами к ее губам, почувствовал, как ее ладони скользнули по его бедрам.
Все так же молча они перешли в спальню и разделись в полусумрачной тишине и, едва рухнув на кровать, занялись любовью, Джин Шоу сразу же раздвинула ноги, впуская его, а Джо Ла Брава все никак не мог поверить в невероятное: господи, он занимается любовью с Джин Шоу, он занимается любовью с реальной Джин Шоу в реальной жизни. Он не хотел наблюдать со стороны за самим собой, он хотел целиком отдаться этому чувству, отдаться Джин Шоу, заняться с ней любовью, и не просто заняться, а так, чтобы всепоглощающее чувство волной накрыло их обоих, но ее глаза были закрыты, и он не был уверен, что она тут, вместе с ним, хотя она и двигалась в такт ему, он не знал, быть может, она сейчас очень далеко от него, она не открывала глаза. Он хотел заглянуть ей в глаза и чтобы она увидела его лицо, его глаза над ее лицом, он видел ее волосы, ее кожу, безупречную кожу, без всяких шрамов… Нет, он должен перестать думать, он должен отдаться этому чувству… да-да, отдаться ему…
Он никому не сможет рассказать об этом. Никому, никогда. Это из тех тайн, которые можно поведать лишь незнакомому попутчику в поезде, разумеется, не называя имен. Попутчику в поезде? Похоже, он превращает все это в старое кино, уже придумывает, как подать свой рассказ. Может, еще и дневником обзавестись? Правда, Ла Брава никогда, ни при каких обстоятельствах, даже оказавшись в одиночном заключении, не мог бы беседовать сам с собой или писать для себя.
Нет, он никогда никому не сможет рассказать, что заниматься любовью с кинозвездой — это нечто большее, чем просто заниматься любовью. Нет, надо уточнить. Скажем так: впервые заниматься любовью с кинозвездой— это нечто большее, чем просто заниматься любовью. Мысль об этом, предчувствие и свершение захватывали больше, чем сам акт. Он не мог, однако, утверждать, что так бывает с любой актрисой.
Когда она спросила его: «Что вы видите, когда смотрите на меня?»— он чуть было не ответил: «Первую женщину, в которую я влюбился, когда мне было двенадцать лет».
Но что-то уберегло его — должно быть, интуиция: этим он рисковал все испортить. Он сумел сделать и все последующие шаги, прислушиваясь к ритму ее и своего дыхания, они перешли в спальню, в постель, к самому акту. И все же, когда человек полон предвкушения, когда его отбрасывает на четверть века назад, к тому моменту, когда впервые увидел ее, был ею покорен, и вот, наконец, оказаться вместе в кровати и делать это, — практически невозможно не удивляться тому, насколько невероятно все происходящее, предвосхищать, как потрясающе сейчас все будет, невозможно делать это, не наблюдая за самим собой, делающим это.
Потом кинозвезда закурила. Да-да, она курила сигарету в постели, а он вышел в кухню, налил им обоим скотча, основательно разбавив, и вернулся в комнату. Кинозвезда потягивалась, как котенок. Без одежды она выглядела гораздо моложе, наивнее, словно позабыла о своей роли. Она загадочно поглядывала на него, улыбалась краешком губ, и это выражение лица казалось ему знакомым. Были ли у нее тайны? Сейчас, в эту пору ее жизни? Она спросила, в каком виде он хочет ее сфотографировать. Он сказал, что ему надо подумать.
Но думал он о другом — о чувстве, которое испытал в ту минуту. Это было похоже на те ощущения, которые приходили к нему, когда он смотрел на свои снимки.
Лежа в постели с Джин Шоу после этого, он ощущал облегчение. Все, он сделал это.
Стал ли он лучше разбираться в собственных иллюзиях с тех пор, как ему исполнилось двенадцать и он влюбился впервые?
Были и другие ощущения, которые он предпочел приберечь на потом, чтобы вернуться к ним. В общем и целом ему было хорошо. Кинозвезда оказалась вполне обычной женщиной. Да, в глубине души она — самая обыкновенная. Вот только она недолго бывает такой.
— Мне хорошо с тобой, Джо. Ты словно создан для меня, — пробормотала она.
Тоже что-то знакомое. Только он не помнил следующую реплику, которую должен был произнести в ответ, а слова, приходившие к нему в голову, были чересчур неуклюжи. Он предпочел устало улыбнуться ей, похлопать по бедру— два раза, не более и не менее. Рука его так и осталась лежать на ее бедре.
— Мне кажется, ты — лучшее, что было в моей жизни, Джо, — продолжала она.
Где-то он это уже слышал! Он отпил глоток скотча, поглядел на потолок, и знакомая сцена из «Западни» словно наяву предстала перед его глазами. В начале фильма Джин Шоу говорит Роберту Мичему:
— Мне кажется, ты — лучшее, что было в моей жизни, Стив.
А Роберт Мичем, вот так же утомленно поглядев на нее, отвечает…
Глава 11
Они проехали мимо бара «Вечерний закусон», мимо «Игорного дома» и «Турфа», мимо «Чики» — «Не ходи туда без меня, — предупреждал Ноблеса Кундо Рей. — Они тебя разорвут на части, подерутся из-за тебя».
— Извращенцы, — проворчал Ноблес— Ох уж эти мне извращенцы, Господи Иисусе!
Парк возле пирса. Пойдешь туда ночью— купишь все, что тебе требуется, чтобы просветлело в мозгах.
— Да у этих парней полно наркоты, они ею торгуют, — дошло до Ноблеса.
— Вот именно, — ответил ему Кундо Рей. Низко склонившись над рулем своего «Транс Ама» и чувствуя себя возницей, укрощающим скакунов, он предупредил: — У них и пушки есть.
— А у кого их нет? — огрызнулся Ноблес.
Они объезжали Коллинс-авеню и улицу Вашингтона, держась южнее торгового центра на Линкольн-роуд, Ноблес изучал через тонированное окно кипевшую на этих улицах жизнь — все эти укромные закусочные, магазинчики и маленькие гостиницы с рядами раскладных металлических стульев перед каждой из них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41
— Все дело в его возрасте: Морис живет прошлым.
— Он— хитрая лиса, Джо. Не попадайтесь на его уловки.
Ла Брава готов был переспросить: стоп, о чем мы, собственно, толкуем, но Пако Боза уже наехал на них со своей магнитолой, включил ее на полную мощность, повесив ее на ремне через плечо, чтобы звук проходил через руки, вращавшие в такт напеву серебристые колеса каталки, — вот уж кто не суетится, не беспокоится ни о чем.
— Привет, фотограф. Когда будут готовы наши фотки?
Через несколько дней, посулил ему Ла Брава. Скоро. Заглядывай, когда будет время.
Пако Боза поехал дальше, унося за собой вдоль по улице шлейф громкой музыки. Что-то екнуло у Ла Бравы в груди: вот он сидит на веранде отеля «Кардозо» в солнечных очках, в обществе кинозвезды, прислушиваясь к удаляющимся звукам блюза и потягивая скотч.
— Бедняга. Такой молодой, — вздохнула Джин, но Ла Брава пояснил, что Пако вовсе не инвалид: он украл каталку в «Истерн Эрлайнз», велел своей подружке выкатить его в кресле из аэропорта Майами, потому что ему лень было идти, и вообще он решил, что это будет клево, придаст ему индивидуальность.
— Чем же он занимается? — поинтересовалась актриса, и Ла Брава сообщил ей о ежедневной дозе кокаина стоимостью двести долларов.
— Вы являетесь частью этого мира, вы чувствуете его, — сказала она. — Мне нравится смотреть, как вы наблюдаете за всем, вы же ничего не упускаете, верно?
Он не мог вымолвить ни слова. Ее голос звучал совсем рядом:
— Вы думаете, вы спрятались в своей скорлупе, но я вижу вас насквозь, мистер Ла Брава. Покажите мне свои работы.
— В галерее Ивлин они цедили вино и рассматривали мои фотографии.
Джин Шоу наклонилась над его работами, разложенными на столе в номере 201 на втором этаже «Делла Роббиа». Она брала в руки каждый снимок и пристально вглядывалась в него. Ла Брава жил в этом номере вот уже восемь месяцев, но не наложил никакого отпечатка на это помещение, остававшееся безликим гостиничным номером. Он не привык расставлять вокруг свои работы в рамочках или развешивать их по стенам, он не был уверен, что захочет все время смотреть на них. Они хранились на полке в конвертах, лежали в куче журналов на столике. Он рассказал гостье о журнале «Апертура», предлагавшем ему подготовить книгу «Саут-бич», с портретами стариков, со всей этой уходящей натурой. Этим он сейчас и занимается, правда, не столько работает над книгой, сколько думает о ней. Было бы неплохо создать нечто в этом роде, чтобы на столике у изголовья лежал его авторский альбом, и все же это странно: неужели люди будут платить по тридцать—сорок долларов за книгу с фотографиями других людей, которые никогда не увидят своих фотографий в альбоме, поскольку им не по карману купить его?
— В галерее они пили вино и рассматривали мои картины, приговаривая: «Он подходит к акту искусства как к акту возмездия, как к беспощадной войне против завоеваний технократического общества». Или: «Его творчество — это летопись поражения человечества от рук хищнического капитализма». Еще они говорили: «Очевидно, он воспринимает свое творчество как экзорцизм, как сорок дней в пустыне». А кто-то сказал: «Это автопортреты. Он видит себя нищим, маргиналом, не вписавшимся в общество». В газетном обзоре писали: «Эстетический подтекст его творчества заключается в постоянном обнажении всех приемов искусства». Хм, а я то думал, что просто занимаюсь фотографией.
— Просто. Что есть, то есть, — сказала Джин Шоу и после небольшой паузы добавила: — И чего нет тоже. Вы это хотите сказать?
Он не требовал от нее таких интеллектуальных усилий.
— Один парень в галерее — это его не то жена, не то приятельница заявила, что я нищий и маргинал, — сказал: «По-моему, он фотографирует, чтобы зашибить деньгу, а все остальное— детали». Я готов был расцеловать этого малого, но побоялся, что он меня неправильно поймет.
Всматриваясь в очередной снимок, Джин Шоу сказала:
— Они стараются принять позу, но не умеют и в этой попытке открываются нам.
Это ему понравилось. Это было неглупо.
— Ваш стиль заключается в отсутствии стиля. Вы согласны с этим?
— Главное, никаких сложных ракурсов, — сказал он, раздумывая, есть у него стиль или нет. — С ракурсами у меня не слишком хорошо выходит.
— Кое-кто из них похож на актеров. Я имею в виду грим, костюмы.
— Я понимаю, о чем вы.
— О чем вы думаете, когда делаете эти снимки?
— О чем я думаю? Я думаю о том, что фотографирую, прикидываю, достаточно ли освещения или, наоборот, не слишком ли резко.
— Скажите честно.
— Я вижу «образы, суть которых выходит за пределы локальных обстоятельств, в которых они предстают перед нами».
— Кто это сказал?
— Уолкер Эванс. Или тот человек, который приписал ему эти слова.
— А о чем вы думаете, когда смотрите потом на свои работы?
— Думаю, почему у меня не получается, как у Штиглица.
— Как давно вы этим занимаетесь?
— Почему у меня никогда не получится, как у него. Почему у моих персонажей не такой взгляд, как на фотографиях Огэста Сэндера. Я прикидываю, может быть, надо было подойти на шаг ближе, отклониться вправо или влево.
Короткая пауза.
— Что еще вы видите?
— Это не то, что я вижу. Это то, о чем я думаю, когда смотрю на свои работы. Я думаю, обрету ли я когда-нибудь профессионализм, уверенность в себе.
— Вот как? О чем еще вы думаете? — настаивала она.
— О чем я думаю? Чаще всего о том, что теперь делают эти люди. Изменились ли они или остались такими, какими я их сфотографировал.
И тут в тишине гостиничного номера он услышал, как она спросила:
— А что вы видите, когда смотрите на меня?
Он начал было отвечать, поворачиваясь к ней лицом, спиной к столу, заваленному черно-белыми снимками, но, едва обернувшись, прикусил язык, поняв, что нельзя нарушать тишину, это отбросит их назад, а они как раз очутились там, где им обоим хотелось быть, — уж это, по крайней мере, он мог почувствовать. Он притронулся кончиками пальцев к лицу, которое он столько раз видел на экране, потянулся к нему сперва одной рукой, потом обеими и лишь затем прижался губами к ее губам, почувствовал, как ее ладони скользнули по его бедрам.
Все так же молча они перешли в спальню и разделись в полусумрачной тишине и, едва рухнув на кровать, занялись любовью, Джин Шоу сразу же раздвинула ноги, впуская его, а Джо Ла Брава все никак не мог поверить в невероятное: господи, он занимается любовью с Джин Шоу, он занимается любовью с реальной Джин Шоу в реальной жизни. Он не хотел наблюдать со стороны за самим собой, он хотел целиком отдаться этому чувству, отдаться Джин Шоу, заняться с ней любовью, и не просто заняться, а так, чтобы всепоглощающее чувство волной накрыло их обоих, но ее глаза были закрыты, и он не был уверен, что она тут, вместе с ним, хотя она и двигалась в такт ему, он не знал, быть может, она сейчас очень далеко от него, она не открывала глаза. Он хотел заглянуть ей в глаза и чтобы она увидела его лицо, его глаза над ее лицом, он видел ее волосы, ее кожу, безупречную кожу, без всяких шрамов… Нет, он должен перестать думать, он должен отдаться этому чувству… да-да, отдаться ему…
Он никому не сможет рассказать об этом. Никому, никогда. Это из тех тайн, которые можно поведать лишь незнакомому попутчику в поезде, разумеется, не называя имен. Попутчику в поезде? Похоже, он превращает все это в старое кино, уже придумывает, как подать свой рассказ. Может, еще и дневником обзавестись? Правда, Ла Брава никогда, ни при каких обстоятельствах, даже оказавшись в одиночном заключении, не мог бы беседовать сам с собой или писать для себя.
Нет, он никогда никому не сможет рассказать, что заниматься любовью с кинозвездой — это нечто большее, чем просто заниматься любовью. Нет, надо уточнить. Скажем так: впервые заниматься любовью с кинозвездой— это нечто большее, чем просто заниматься любовью. Мысль об этом, предчувствие и свершение захватывали больше, чем сам акт. Он не мог, однако, утверждать, что так бывает с любой актрисой.
Когда она спросила его: «Что вы видите, когда смотрите на меня?»— он чуть было не ответил: «Первую женщину, в которую я влюбился, когда мне было двенадцать лет».
Но что-то уберегло его — должно быть, интуиция: этим он рисковал все испортить. Он сумел сделать и все последующие шаги, прислушиваясь к ритму ее и своего дыхания, они перешли в спальню, в постель, к самому акту. И все же, когда человек полон предвкушения, когда его отбрасывает на четверть века назад, к тому моменту, когда впервые увидел ее, был ею покорен, и вот, наконец, оказаться вместе в кровати и делать это, — практически невозможно не удивляться тому, насколько невероятно все происходящее, предвосхищать, как потрясающе сейчас все будет, невозможно делать это, не наблюдая за самим собой, делающим это.
Потом кинозвезда закурила. Да-да, она курила сигарету в постели, а он вышел в кухню, налил им обоим скотча, основательно разбавив, и вернулся в комнату. Кинозвезда потягивалась, как котенок. Без одежды она выглядела гораздо моложе, наивнее, словно позабыла о своей роли. Она загадочно поглядывала на него, улыбалась краешком губ, и это выражение лица казалось ему знакомым. Были ли у нее тайны? Сейчас, в эту пору ее жизни? Она спросила, в каком виде он хочет ее сфотографировать. Он сказал, что ему надо подумать.
Но думал он о другом — о чувстве, которое испытал в ту минуту. Это было похоже на те ощущения, которые приходили к нему, когда он смотрел на свои снимки.
Лежа в постели с Джин Шоу после этого, он ощущал облегчение. Все, он сделал это.
Стал ли он лучше разбираться в собственных иллюзиях с тех пор, как ему исполнилось двенадцать и он влюбился впервые?
Были и другие ощущения, которые он предпочел приберечь на потом, чтобы вернуться к ним. В общем и целом ему было хорошо. Кинозвезда оказалась вполне обычной женщиной. Да, в глубине души она — самая обыкновенная. Вот только она недолго бывает такой.
— Мне хорошо с тобой, Джо. Ты словно создан для меня, — пробормотала она.
Тоже что-то знакомое. Только он не помнил следующую реплику, которую должен был произнести в ответ, а слова, приходившие к нему в голову, были чересчур неуклюжи. Он предпочел устало улыбнуться ей, похлопать по бедру— два раза, не более и не менее. Рука его так и осталась лежать на ее бедре.
— Мне кажется, ты — лучшее, что было в моей жизни, Джо, — продолжала она.
Где-то он это уже слышал! Он отпил глоток скотча, поглядел на потолок, и знакомая сцена из «Западни» словно наяву предстала перед его глазами. В начале фильма Джин Шоу говорит Роберту Мичему:
— Мне кажется, ты — лучшее, что было в моей жизни, Стив.
А Роберт Мичем, вот так же утомленно поглядев на нее, отвечает…
Глава 11
Они проехали мимо бара «Вечерний закусон», мимо «Игорного дома» и «Турфа», мимо «Чики» — «Не ходи туда без меня, — предупреждал Ноблеса Кундо Рей. — Они тебя разорвут на части, подерутся из-за тебя».
— Извращенцы, — проворчал Ноблес— Ох уж эти мне извращенцы, Господи Иисусе!
Парк возле пирса. Пойдешь туда ночью— купишь все, что тебе требуется, чтобы просветлело в мозгах.
— Да у этих парней полно наркоты, они ею торгуют, — дошло до Ноблеса.
— Вот именно, — ответил ему Кундо Рей. Низко склонившись над рулем своего «Транс Ама» и чувствуя себя возницей, укрощающим скакунов, он предупредил: — У них и пушки есть.
— А у кого их нет? — огрызнулся Ноблес.
Они объезжали Коллинс-авеню и улицу Вашингтона, держась южнее торгового центра на Линкольн-роуд, Ноблес изучал через тонированное окно кипевшую на этих улицах жизнь — все эти укромные закусочные, магазинчики и маленькие гостиницы с рядами раскладных металлических стульев перед каждой из них.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41