Хотя из всех братьев Фердинанд был наиболее близок мне по духу, по сравнению с ним все другие были просто открытые книги. Фердинанд всегда был очень скрытным, наверное, не меньше, чем я сам. Он тоже хотел построить себе потайное убежище в стене палисадника, когда я сделал свое, но Малкольм не разрешил, сказал, что одного вполне достаточно. Фердинанд долго дулся на меня и не разговаривал и злорадствовал из-за дохлых крыс Жервеза. Я задумался, насколько люди, взрослея, остаются похожими на себя в раннем детстве: насколько оправданно утверждение, что все коренным образом меняются, и, напротив, можно ли верить, что где-то в глубине души, под множеством защитных слоев каждый человек остается прежним, каким был в детстве. Хотел бы я, чтобы Фердинанд оставался таким, каким я знал его в десять, одиннадцать, двенадцать лет, — отчаянным мальчишкой, который ездил на лошади, упираясь головой в седло и задрав ноги вверх, — и никоим образом не убийцей.
— Я не знаю, кто убил Мойру, — наконец ответил он. — Алисия утверждает, что ты. Она сказала полиции, что убийца — наверняка ты.
— Это не я.
— Алисия считает, что полиция могла бы легко опровергнуть твое алиби, если бы постаралась.
Они в самом деле очень старались: проверили, чем я занимался каждые отдельно взятые пять минут того дня. Но все их подозрения и старания оказались напрасными.
— А как ты сам думаешь? — полюбопытствовал я.
Его глаза блеснули.
— Алисия говорит…
Я резко оборвал его:
— Твоя мать слишком много треплет языком. Ты не можешь думать своей головой?
Он, по-моему, обиделся. Обнял за плечи Дебс и Сирену и объявил:
— Мы трое пойдем сейчас немного выпьем и перекусим. Если ты упадешь с лошади и свернешь себе шею, так тебе и надо!
Я улыбнулся ему, хотя он вовсе не собирался шутить.
— И перестань так мерзко ухмыляться, — добавил он. Он развернул девушек и увел их прочь. Я удивился, что ему удалось уйти с работы на целый день, но на самом-то деле большинство людей могут взять отгул, если им очень нужно. Фердинанд работал статистиком и учился на курсах, чтобы получить повышение в своей страховой компании. Какова вероятность, подумал я, что тридцатидвухлетний статистик, жена которого красит ногти пурпурным лаком, будет присутствовать, когда его брат свернет себе шею на скачках в Сзндаун-парке?
Дональд и Хелен сказали, что они тоже не прочь проглотить по сандвичу (собственно, Дональд сказал), а Хелен добавила совершенно искренне, что она желает мне благополучно закончить скачку, что бы там ни говорил Фердинанд.
— Спасибо, — сказал я, надеясь, что смогу оправдать ее доверие, и вернулся в раздевалку.
Люси и Эдвин могут уехать, не дожидаясь окончания скачек, Дональд и Хелен тоже, а вот Фердинанд не уедет. Он любит скачки. Однажды он, немного выпив, признался мне, что хотел стать букмекером. Он умел принимать молниеносные решения в быстро меняющихся обстоятельствах.
Меня сейчас занимало, как увезти Малкольма с ипподрома до окончания скачек, чтобы он не попался на глаза тем родственникам, с которыми я только что разговаривал. Если все они так уверены, что мне известно, где скрывается Малкольм, кто-нибудь из них, самый хитрый, может поджидать на стоянке, прячась за деревьями, чтобы проследить за мной, когда я буду уезжать.
В Сэндаун-парке тысячи деревьев.
Первая скачка закончилась, и я вышел, чтобы с Янг Хиггинсом участвовать во второй.
Лицо Джо, как всегда, раскраснелось от удовольствия и надежд. Джордж был нарочито деловитым, тоже как всегда. Он в который раз повторял мне, чтобы я был особенно внимателен на трудном первом препятствии и полегче поднимался на горку после трибун в самом начале.
Я выбросил из головы и Малкольма, и убийцу. Это оказалось совсем нетрудно сделать. Небо сияло ослепительной голубизной, прохладный осенний воздух приятно освежал. Листья на всех деревьях Сэндаун-парка только начинали желтеть, а скаковая дорожка, упругая и зеленая, ожидала всадников; и высокие барьеры в три фута толщиной, через которые нам предстояло перемахнуть. Все как всегда. Здесь каждый оказывался лицом к лицу с самим собой, но это всегда вызывало у меня скорее радостное возбуждение, чем страх. По крайней мере до сегодняшнего дня.
Джо сказала:
— Только восемь лошадей, отличное число. А Джордж, как всегда, еще раз напомнил:
— Постарайтесь не слишком сильно отстать на последнем длинном повороте.
Я пообещал, что постараюсь не отстать.
Глаза Джо сияли, как у ребенка, и я с изумлением подумал, что в свои шестьдесят она по-прежнему всякий раз трепещет в предвкушении скачки.
В мире скачек на любом уровне можно было встретить негодяев, но в нем были и такие люди, как Джо и Джордж, чья доброта и дружелюбие озаряли все вокруг мягким светом и делали конный спорт, несмотря ни на что, приятным и здоровым развлечением.
Жизнь и смерть могли иметь какое-то значение в реальном мире, но на быстрой скачке с препятствиями в эту пятницу, солнечным осенним утром, жизнь и смерть казались чем-то неопределенно далеким, неважным. Беззаботная скачка была как глоток свежего воздуха в затхлой, больной действительности.
Я потуже застегнул пряжку на шлеме, вскочил на Янг Хигганса и выехал на линию старта. Наверное, если бы я был профессиональным жокеем и участвовал в скачках раз в десять чаще, я утратил бы необычайное ощущение распирающей грудь радости. Никто не стал бы улыбаться во весь рот, как безумец, зарабатывая на хлеб скачками по холодной погоде, на опасных дорожках и плохих лошадях.
Янг Хиггинс оживился, как будто вспомнил о своем прозвище, переступал с ноги на ногу и встряхивал головой в радостном возбуждении. Мы вместе с остальными семью участниками выстроились в ряд на стартовой линии. Все жокеи оказались знакомыми, мы не раз встречались раньше при подобных же обстоятельствах. Все они были любителями. Сегодня скакали мать, тетушка и дедушка из одной семьи, журналист, сын графа, подполковник, артист цирка и я. С трибун только очень проницательный взгляд мог различить нас, не зная заранее наших цветов. Это было одним из основных правил любительских скачек: полное равенство и анонимность жокеев на старте.
Стартовая лента упала, и лошади рванулись вперед. Впереди у нас было три мили скаковой дорожки, почти два полных круга, двадцать два препятствия и поднимающаяся в гору финишная прямая.
Лошадь тетушки, слишком горячая для нее, устремилась вперед и уверенно возглавила скачку, сильно оторвавшись от остальной группы. Она слишком быстро пронеслась по опасному спуску на первой миле и споткнулась внизу. Это было для нее хорошим уроком и позволило жокею наконец справиться с норовистой лошадью. Еще милю после этого проскакали без происшествий. Моя самая первая в жизни скачка пронеслась неудержимым бешеным вихрем, так что на финише я был совершенно измотан и не мог выговорить ни слова. Но время скачки как бы растянулось с опытом, и я мог уже не только смотреть и размышлять, но даже и разговаривать на скаковой дорожке.
— Эй, не тесни меня, черт возьми! — выкрикнул подполковник справа от меня.
— Чудесный день, — заметил сын графа, который скакал слева. Этот веселый юноша, как всегда, развлекал всех своей болтовней.
— Подбери свою задницу! — пронзительно орала своей лошади матушка, звонко щелкая хлыстом по соответствующей части ее тела. Матушка была хорошей наездницей, терпеть не могла неповоротливых лошадей и терпеть не могла проигрывать. Она весила добрых десять стоунов (63,5 кг) и презирала циркового артиста, которого часто обвиняла в некомпетентности.
Цирковой артист и в самом деле предпочитал очень осторожно выровнять лошадь на подходе к каждому препятствию, как на смотровом кругу, и никогда не увеличивал чрезмерно скорость, ни на одной из многочисленных скачек с препятствиями, в которых он участвовал. Поэтому брать препятствия сразу за ним было рискованно. Я всегда его сторонился.
Журналист был среди нас самым лучшим жокеем, профессионалом во всем, кроме статуса. А дедушка — самым худшим, но, невзирая на это, у него в избытке было отчаянной безрассудной храбрости. Держась более-менее тесной группой, мы добрались до поворота и благополучно преодолели три последних препятствия первого круга. Тетушка все еще держалась впереди, за ней скакал подполковник, потом в ряд я и сын графа, сразу за нами — матушка, цирковой артист и дедушка. Журналиста я не видел: он пока держался сзади, наверняка выжидая удобного случая.
Жеребец подполковника здорово промахнулся на последнем из трех препятствий, обе ноги жокея вылетели из стремян, а зад в галифе военного покроя подскочил куда-то ближе к конской гриве. Я приземлился рядом с конем подполковника, натянул поводья и заметил, что тот безнадежно теряет равновесие, сползая на плечи мчащемуся галопом скакуну, несмотря на все попытки водворить свой зад обратно в седло.
Я протянул руку, ухватил подполковника за жокейский камзол и дернул назад и вверх, передвигая его несчастный центр тяжести в более удобное положение, и ехал рядом с ним, чуть сбавив темп и продолжая поддерживать, пока он устраивался в своем седле более-менее основательно, стараясь снова вдеть ноги в стремена, что было совсем нелегкой задачей при скорости тридцать миль в час.
У него было время собраться, пока мы неслись вверх по склону холма, как, собственно, и у всех нас. Так что, когда мы стремительно проскочили вершину и помчались вниз, к следующему трудному препятствию, лошади скакали примерно в том же порядке, как и вначале.
Однажды меня самого втащили обратно в седло таким же образом: подобные случаи не редкость на скачках с препятствиями. А в другой раз меня точно так же сбросили на землю, и я сильно подвернул лодыжку. Но это уже совсем другая история. Подполковник сказал: «Благодарю» — и еще: «Шевелись, ты загораживаешь мне дорогу!» — на одном и том же дыхании.
Когда мы во второй раз перескочили ров с водой в дальнем конце скаковой дорожки, циркач рванулся вперед, но после прыжка через очередное препятствие сильно сбавил темп, почти перешел на рысь. Он приземлялся на этот раз особенно осторожно, и тетушка, которая прыгала сразу за ним, полетела на землю с выражениями, совсем не подобающими языку тетушек.
— Бедная леди, — понимающе отозвался сын графа, когда мы миновали место катастрофы. — Как ваше самочувствие?
— Неплохо, — ответил я. — Как вы?
Мы вместе перескочили последний, седьмой барьер в дальней части дорожки и вышли в лидеры. Теперь нам оставалось только прилагать все усилия, чтобы удержаться впереди на длинном повороте и оставшихся до финиша трех препятствиях. Позади слышался топот копыт и резкий голос матушки, распекающей свою ленивую кобылу. Приближаясь ко рву с водой, я почувствовал, что лошадь графского сына начинает сдавать. Впереди замаячила финишная лента, путь к ней был свободен, и несколько мгновений я думал, что и в самом деле могу победить. Но вот снова рядом показался подполковник, по-прежнему требуя уступить ему дорогу. А между последними двумя препятствиями, как я и опасался, журналист выбрался из задних рядов, и удалось это ему на удивление легко. А Янг Хиггинс на подъеме устал и превратился в Хиггинса Средних Лет.
Мы с ним финишировали третьими, что в целом было неплохим результатом. Четвертым, с небольшим отрывом от нас, пришел сын графа.
— Чудесный был денек! — счастливо улыбнулся он, когда мы вместе медленно ехали обратно. Я взглянул на огоньки в его глазах и почувствовал, что для него это значит то же, что для меня самого. Ощущение, которое невозможно объяснить словами, такое состояние души и тела, когда сойти с лошади и вести ее в поводу значит буквально спуститься с небес на землю.
Джо была совершенно счастлива, ласково поглаживала Янг Хиггинса:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53