У русских код особенный, с заниженной температурой, примитивно размытый. Немца известно чем взять, француза, тем более американца – его и брать не надо, только помани зеленым и польсти его суперменству. А русского? Чем тебя взять, если я тебе в душу плюю, а ты хнычешь и меня же, насильника, жалеешь? Признайся, жалеешь?
– Конечно, жалею, – подтвердила Анечка. – Как же не жалеть. Вы такой легкоранимый.
Хакасский глубоко задумался, и Анечка, стремясь показать, какая она внимательная, благодарная слушательница, осмелилась прервать его размышление:
– Александр Ханович, а что значит взять? Вы говорите, немца взять, русского – и куда его? Взять – а потом куда деть?
– Ах ты, божия коровка, – умилился Хакасский. – Взять – значит вывести в контуры видового соответствия.
Сохранить вид хомо-сапиенс возможно, лишь подбив его в единый этнический баланс, закольцевав всепланетной экономической структурой. Этнический хаос – вот главная угроза существованию человечества. Это та черная дыра, куда засасывает великие замыслы. Впрочем, боюсь, это все для тебя слишком сложно.
– Но почему я? – спросила Анечка. – У нас в больнице вон сколько девушек, да еще какие есть красавицы, не мне чета. Может, вам к кому-нибудь из них подобрать ключик? К ихнему коду?
Когда она начинала умничать, Хакасский раздражался, иногда ее поколачивал, но не сильно. Чаще уходил в себя, а ее отправлял восвояси. Психологический опыт длился так долго, что если бы речь шла о любом другом мужчине, Анечка заподозрила бы, что он в нее влюбился.
Но думать так о Хакасском не приходилось. Все равно что предположить в ледяном сугробе склонность к веселой шутке…
* * *
– Садись, – велел Хакасский. – Пей кофе и ешь.
– Благодарствуйте. – Анечка опустилась на краешек кресла.
– Почему хмурая? Не выспалась? Или опять о женихе вспоминала?
– Чего про него вспоминать, он и так каждую ночь мне снится.
Хакасский сделал злые глаза.
– Я же запретил. Или не поняла?
– Что запретили, Александр Ханович?
– Не прикидывайся. Думать о нем запретил.
– Нет, я поняла. – Анечка подняла руку и по пальцам начала считать:
– Вы запретили думать о женихе, о родителях, о больнице, обо всей прежней жизни. Я и не думаю. Днем не думаю, они во сне приходят. Иногда поодиночке, а иногда сразу все вместе.
У Хакасского дернулось веко, это плохой знак: он в меланхолии.
– Хорошо, давай повторим урок. Чего тебе не хватает?
– Всего хватает.
– Кто тебя спас от смерти?
– Вы спасли.
– Кто тебя сделал богатой и счастливой?
– Вы, Александр Ханович. Только, пожалуйста, не волнуйтесь. Когда вы волнуетесь, у вас такое лицо, как у покойника.
– Тогда ответь. Учитывая все, что я для тебя сделал, зачем тебе жених?
– Да не нужен он мне вовсе, – искренне воскликнула Анечка, – но я же не виновата, если снится.
Разговор о женихе редко заканчивался благополучно, но Хакасский считал, что эта тема один из узловых моментов в программе внедрения в психику объекта. Он цитировал по этому поводу швейцарского психиатра Рувенталя, у которого сказано, что обнаружение в подсознании пациента наиболее уязвимой зоны и последовательное воздействие на эту зону позволяет пробить брешь в психике и установить с больным глубокий личностный контакт.
– В каком виде снится? В эротическом? В ментальном?
– Сегодня мы плавали в озере. – У Анечки в груди потеплело. – Так славно было: брызги, солнце. А потом мне в ногу вцепился чудовищный слизняк, и я стала тонуть. Кричу Егорке: тону! тону! – а он уже далеко. Плывет – и лицо сияет, глаза смеются, не верит: как можно утонуть в такой день, в таком тихом озере. Он же не знает, что я плохо плаваю. Он вообще ничего про меня не знает.
– Утонула?
– Спаслась. Он вдруг рядом оказался, поднял на руки и понес.
– Как понес? По воде?
– Но это же во сне, Александр Ханович.
Хакасский плеснул в остывший кофе немного коньяка.
– Да-а, – протянул укоризненно. – Сон паскудный.
С фаллической символикой. Прогресс идет медленнее, чем я рассчитывал. Слишком сильна в тебе физиология.
Вспомни, кончала во сне или нет?
– Что вы, как можно. – Анечка зарделась. – Я наяву-то уж не помню когда…
– Как не помнишь? А на той неделе?
Анечка потянулась к шоколадной конфете, которую с самого начала приглядела. Разыграла фигуру молчания.
Она всегда так делала, когда он чересчур грубо внедрялся в ее интимный мир. Постепенно он привык к ее коротким замыканиям, смирился с тем, что если уж она отключилась, никакими побоями ее не растормошить.
– Хорошо, оставим пока в покое твоего жениха. Надеюсь, это просто фантом. Иначе мне его будет жалко, если он появится в Федулинске… Теперь скажи, почему отказываешься учиться менеджменту? Тебе не нравится Юрий Борисович?
– Я не отказываюсь, мне неинтересно. Я же дипломированная медсестра, мечтала стать врачом. Зачем мне бухгалтерский учет?
Хакасский нервно сунул в рот сигарету.
– Аня, мы сто раз все это обсуждали. Наша цель перестроить твой генотип на цивилизованный лад. Это очень важно. Ты сама соглашалась.
– Под нажимом, – возразила Анечка.
– Ах, под нажимом! – Хакасский наконец вышел из себя и шарахнул по столу кулаком. Скоро, наверное, влепит ей затрещину и на этом успокоится. – Господи, чего я с тобой вожусь? Из хама не сделаешь пана. Или у меня мало других забот в этом вонючем городе? Не одно, так другое. Вон вчера объявился какой-то маньяк. Рыщет по городу, мочит кого попало – и никак не отловим… Слушай, может, вернуть тебя Рашидову, и дело с концом?
Мгновенно побледнев, Анечка положила надкусанную конфету на блюдечко. Страшная угроза, и она не сомневалась, что рано или поздно он ее выполнит. В последнее время, когда Хакасский начал таскать ее с собой по разным тусовкам, демонстрируя приятелям свои успехи, а-ля профессор Хиггинс, она несколько раз встречала Рашидова, и неизменно коричневый людоед с нежной улыбкой шептал ей на ушко одну и ту же фразу: "Кол железный, длинный, острый и очень раскаленный, а, красотуля?!" – и дико гоготал, сверкая яркими белками.
– Не надо к Рашидову, – попросила. – Я же стараюсь.
Я же все делаю, как вы хотите.
– Но без души. – Раздражение Хакасского остыло. – А надо, чтобы с душой.
– Я буду с душой.
– Гляди, Анюта, у меня терпение тоже не вечное…
Кстати, служанка тебе как?
– Она хорошая девушка, только немного резвая.
– Приглядись, тебе есть чему у нее поучиться. Тоже из навоза взял, генеральская дочка. Претензии, амбиции, дурь. Правда, не такая упертая, как ты. За три месяца ее перековал. Теперь никаких изъянов – послушный, жизнерадостный робот, всегда готовый к услугам. Конечно, это не чистый опыт, все та же химия. Хочешь, чтобы и тебе кольнули?
– Не надо, – вторично ужаснулась Анечка. – Я сама справлюсь, честное слово.
Хакасский взглянул ей в глаза тем взглядом, который пронизывал до печенок, от которого хотелось укрыться зонтом.
– Ладно, ступай… К вечеру настройся, может быть, съездим в одно место.
…Через час, в сопровождении двух нукеров, Анечка вышла на часовую прогулку. Дом, в который ее перевезли на лето, находился на окраине города и одной стороной, вернее, высоким каменным забором с натянутой на нем колючей проволокой, примыкал к сосновой роще, а прямо от ворот тянулась тенистая липовая аллея, переходящая в городской парк, где в прежние времена летом, особенно в выходные, бывало не протолкнуться. Ныне парк одичал, зарос больным деревом, все дорожки, кроме одной, центральной, асфальтовой, покрылись лишаем и неведомого происхождения колючим кустарником, посередине разверзлось глубокое торфяное болото, и теперь парк напоминал огромное лесное кладбище из фильма ужасов. Поодиночке сюда не то что днем, но и ночью мало кто заглядывал, разве что лихая федулинская проститутка с торопливым клиентом, да и те спешили поскорее закончить свои дела, чтобы поставить в церкви свечку за чудесное спасение. Городская похоронная команда на ежедневном обходе обязательно обнаруживала в парке парочку-троечку свежих, неопознанных трупаков, обыкновенно в растерзанном виде, и, чтобы не перегружать без того постоянно переполненные морги, завела привычку топить их в болоте, нарушая тем самым строжайший запрет санитарной комиссии, подписанный лично мэром Монастырским.
Анечке не разрешалось выходить за пределы парка, но это ее вполне устраивало. Покойников, леших и ведьмаков она не боялась, а двуногие гниды, притаившиеся в парке в ожидании легкой добыта, не посмеют на нее напасть, и не только потому, что она гуляла с эскортом, но и потому, что за ее спиной маячила тень Хакасского. Она спокойно углублялась в парк, порой добредая до болота, собирала грибы и ягоды, которых здесь было несметное количество, и если наталкивалась на следы ночных преступлений, то просто сворачивала в сторону, привычно замыкая зрение.
Сегодня ее сопровождали нукеры Ваня и Боня, заводные, сильные парни, похожие на двух гепардов, но деликатные в общении. Аня попросила их, как обычно, держаться подальше, хотя бы в двадцати шагах, чтобы не мешать ей чувствовать себя свободной.
Погулять в одиночестве ей удалось недолго. Свернув с асфальта на едва заметную тропку, она наткнулась на сидящую под кустом чудную тетку в цветастом балахоне.
У тетки было смуглое лицо, как у Рашидова, чуть раскосые, непроницаемые глаза и аспидно-черные волосы, заплетенные в множество косичек. На вид ей было лет около сорока.
Анечка не слишком удивилась странной встрече.
– Вы, тетенька, не меня ли здесь поджидаете?
– Кого же еще, девочка, конечно, тебя… Давай-ка присядь, погадаю, ты внимательно слушай. Только гляди, чтобы дуболомы ничего не заподозрили.
– Об этом не волнуйтесь, они очень тупые.
Села прямо в траву, протянула ладошку. Ей стало смешно. Надо же, год прожила в заточении и каждый день, каждую минуточку ждала от Егорки весточку.
В птичьем звоне ее угадывала, в ночных шорохах, в течении небесных струй, а он вон как исхитрился. Разумеется, мнимую цыганку мог подослать Хакасский для очередной проверки, но навряд ли. Эта женщина пришла из иного мира, не из Федулинска. Она не зомби и не рабыня, и у нее живое сердце. Анечка не могла ошибиться.
– Вы от Егорки? – робея, спросила.
– Не думай об нем, девушка, думай об своей судьбе.
Тебя уневолил враг рода человеческого, разве не знаешь?
Кто служит ему, тот проклят землей и небесами, зверями и людьми.
– Ой как страшно, – сказала Анечка. – Но я ему не служу.
– Ты видела, как озорник и мучитель убивал невинную, старую женщину. А кто видел и не вступился, тот хуже, чем слуга. Он соучастник, нет ему спасения. Понимаешь меня, девушка?
Быстрота ее речи и блеск глаз заворожили Анечку, и ладошку цыганка не выпускала, держала, как в тисках, кажется, через эту ладошку проникла в Анечкину душу.
– Кто вы? – пролепетала она. – Зачем пугаете? Как я могла спасти Прасковью Тарасовну, если у меня силы отнялись? Их же двое было, и они мужчины. Я сама чудом спаслась.
– Кто они, знаешь? Где живут, знаешь?
Анечка оглянулась на двух топтунов, которые покуривали неподалеку, не сходя с асфальта. Прошептала:
– Да, я узнала. Потом узнала. Одного зовут Вадик Петрищев, кличка у него "Дырокол", а второго Семен Зубанов. Они оба из дружины Рашидова, оба в большом почете.
– За что ее убили?
– Заставляли какие-то бумаги подписать, она не хотела. – От тяжкого воспоминания на Анечкиных глазах вспыхнули слезы. – Вы Егорке передайте, она легко умерла. Не надо ему правду говорить.
Цыганка выпустила ее руку и как-то обмякла. Анечка поняла, что она уже узнала от нее все, что хотела, и сейчас уйдет, исчезнет в парке. Заторопилась, глотая слезы:
– Вы же так ничего мне не сказали. Где Егорка? Как он? Когда вернется?
– С чего ты взяла, что я знаю твоего Егорку?
– Но как же! – Анечка изумилась. – Вы же расспрашиваете об его матери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
– Конечно, жалею, – подтвердила Анечка. – Как же не жалеть. Вы такой легкоранимый.
Хакасский глубоко задумался, и Анечка, стремясь показать, какая она внимательная, благодарная слушательница, осмелилась прервать его размышление:
– Александр Ханович, а что значит взять? Вы говорите, немца взять, русского – и куда его? Взять – а потом куда деть?
– Ах ты, божия коровка, – умилился Хакасский. – Взять – значит вывести в контуры видового соответствия.
Сохранить вид хомо-сапиенс возможно, лишь подбив его в единый этнический баланс, закольцевав всепланетной экономической структурой. Этнический хаос – вот главная угроза существованию человечества. Это та черная дыра, куда засасывает великие замыслы. Впрочем, боюсь, это все для тебя слишком сложно.
– Но почему я? – спросила Анечка. – У нас в больнице вон сколько девушек, да еще какие есть красавицы, не мне чета. Может, вам к кому-нибудь из них подобрать ключик? К ихнему коду?
Когда она начинала умничать, Хакасский раздражался, иногда ее поколачивал, но не сильно. Чаще уходил в себя, а ее отправлял восвояси. Психологический опыт длился так долго, что если бы речь шла о любом другом мужчине, Анечка заподозрила бы, что он в нее влюбился.
Но думать так о Хакасском не приходилось. Все равно что предположить в ледяном сугробе склонность к веселой шутке…
* * *
– Садись, – велел Хакасский. – Пей кофе и ешь.
– Благодарствуйте. – Анечка опустилась на краешек кресла.
– Почему хмурая? Не выспалась? Или опять о женихе вспоминала?
– Чего про него вспоминать, он и так каждую ночь мне снится.
Хакасский сделал злые глаза.
– Я же запретил. Или не поняла?
– Что запретили, Александр Ханович?
– Не прикидывайся. Думать о нем запретил.
– Нет, я поняла. – Анечка подняла руку и по пальцам начала считать:
– Вы запретили думать о женихе, о родителях, о больнице, обо всей прежней жизни. Я и не думаю. Днем не думаю, они во сне приходят. Иногда поодиночке, а иногда сразу все вместе.
У Хакасского дернулось веко, это плохой знак: он в меланхолии.
– Хорошо, давай повторим урок. Чего тебе не хватает?
– Всего хватает.
– Кто тебя спас от смерти?
– Вы спасли.
– Кто тебя сделал богатой и счастливой?
– Вы, Александр Ханович. Только, пожалуйста, не волнуйтесь. Когда вы волнуетесь, у вас такое лицо, как у покойника.
– Тогда ответь. Учитывая все, что я для тебя сделал, зачем тебе жених?
– Да не нужен он мне вовсе, – искренне воскликнула Анечка, – но я же не виновата, если снится.
Разговор о женихе редко заканчивался благополучно, но Хакасский считал, что эта тема один из узловых моментов в программе внедрения в психику объекта. Он цитировал по этому поводу швейцарского психиатра Рувенталя, у которого сказано, что обнаружение в подсознании пациента наиболее уязвимой зоны и последовательное воздействие на эту зону позволяет пробить брешь в психике и установить с больным глубокий личностный контакт.
– В каком виде снится? В эротическом? В ментальном?
– Сегодня мы плавали в озере. – У Анечки в груди потеплело. – Так славно было: брызги, солнце. А потом мне в ногу вцепился чудовищный слизняк, и я стала тонуть. Кричу Егорке: тону! тону! – а он уже далеко. Плывет – и лицо сияет, глаза смеются, не верит: как можно утонуть в такой день, в таком тихом озере. Он же не знает, что я плохо плаваю. Он вообще ничего про меня не знает.
– Утонула?
– Спаслась. Он вдруг рядом оказался, поднял на руки и понес.
– Как понес? По воде?
– Но это же во сне, Александр Ханович.
Хакасский плеснул в остывший кофе немного коньяка.
– Да-а, – протянул укоризненно. – Сон паскудный.
С фаллической символикой. Прогресс идет медленнее, чем я рассчитывал. Слишком сильна в тебе физиология.
Вспомни, кончала во сне или нет?
– Что вы, как можно. – Анечка зарделась. – Я наяву-то уж не помню когда…
– Как не помнишь? А на той неделе?
Анечка потянулась к шоколадной конфете, которую с самого начала приглядела. Разыграла фигуру молчания.
Она всегда так делала, когда он чересчур грубо внедрялся в ее интимный мир. Постепенно он привык к ее коротким замыканиям, смирился с тем, что если уж она отключилась, никакими побоями ее не растормошить.
– Хорошо, оставим пока в покое твоего жениха. Надеюсь, это просто фантом. Иначе мне его будет жалко, если он появится в Федулинске… Теперь скажи, почему отказываешься учиться менеджменту? Тебе не нравится Юрий Борисович?
– Я не отказываюсь, мне неинтересно. Я же дипломированная медсестра, мечтала стать врачом. Зачем мне бухгалтерский учет?
Хакасский нервно сунул в рот сигарету.
– Аня, мы сто раз все это обсуждали. Наша цель перестроить твой генотип на цивилизованный лад. Это очень важно. Ты сама соглашалась.
– Под нажимом, – возразила Анечка.
– Ах, под нажимом! – Хакасский наконец вышел из себя и шарахнул по столу кулаком. Скоро, наверное, влепит ей затрещину и на этом успокоится. – Господи, чего я с тобой вожусь? Из хама не сделаешь пана. Или у меня мало других забот в этом вонючем городе? Не одно, так другое. Вон вчера объявился какой-то маньяк. Рыщет по городу, мочит кого попало – и никак не отловим… Слушай, может, вернуть тебя Рашидову, и дело с концом?
Мгновенно побледнев, Анечка положила надкусанную конфету на блюдечко. Страшная угроза, и она не сомневалась, что рано или поздно он ее выполнит. В последнее время, когда Хакасский начал таскать ее с собой по разным тусовкам, демонстрируя приятелям свои успехи, а-ля профессор Хиггинс, она несколько раз встречала Рашидова, и неизменно коричневый людоед с нежной улыбкой шептал ей на ушко одну и ту же фразу: "Кол железный, длинный, острый и очень раскаленный, а, красотуля?!" – и дико гоготал, сверкая яркими белками.
– Не надо к Рашидову, – попросила. – Я же стараюсь.
Я же все делаю, как вы хотите.
– Но без души. – Раздражение Хакасского остыло. – А надо, чтобы с душой.
– Я буду с душой.
– Гляди, Анюта, у меня терпение тоже не вечное…
Кстати, служанка тебе как?
– Она хорошая девушка, только немного резвая.
– Приглядись, тебе есть чему у нее поучиться. Тоже из навоза взял, генеральская дочка. Претензии, амбиции, дурь. Правда, не такая упертая, как ты. За три месяца ее перековал. Теперь никаких изъянов – послушный, жизнерадостный робот, всегда готовый к услугам. Конечно, это не чистый опыт, все та же химия. Хочешь, чтобы и тебе кольнули?
– Не надо, – вторично ужаснулась Анечка. – Я сама справлюсь, честное слово.
Хакасский взглянул ей в глаза тем взглядом, который пронизывал до печенок, от которого хотелось укрыться зонтом.
– Ладно, ступай… К вечеру настройся, может быть, съездим в одно место.
…Через час, в сопровождении двух нукеров, Анечка вышла на часовую прогулку. Дом, в который ее перевезли на лето, находился на окраине города и одной стороной, вернее, высоким каменным забором с натянутой на нем колючей проволокой, примыкал к сосновой роще, а прямо от ворот тянулась тенистая липовая аллея, переходящая в городской парк, где в прежние времена летом, особенно в выходные, бывало не протолкнуться. Ныне парк одичал, зарос больным деревом, все дорожки, кроме одной, центральной, асфальтовой, покрылись лишаем и неведомого происхождения колючим кустарником, посередине разверзлось глубокое торфяное болото, и теперь парк напоминал огромное лесное кладбище из фильма ужасов. Поодиночке сюда не то что днем, но и ночью мало кто заглядывал, разве что лихая федулинская проститутка с торопливым клиентом, да и те спешили поскорее закончить свои дела, чтобы поставить в церкви свечку за чудесное спасение. Городская похоронная команда на ежедневном обходе обязательно обнаруживала в парке парочку-троечку свежих, неопознанных трупаков, обыкновенно в растерзанном виде, и, чтобы не перегружать без того постоянно переполненные морги, завела привычку топить их в болоте, нарушая тем самым строжайший запрет санитарной комиссии, подписанный лично мэром Монастырским.
Анечке не разрешалось выходить за пределы парка, но это ее вполне устраивало. Покойников, леших и ведьмаков она не боялась, а двуногие гниды, притаившиеся в парке в ожидании легкой добыта, не посмеют на нее напасть, и не только потому, что она гуляла с эскортом, но и потому, что за ее спиной маячила тень Хакасского. Она спокойно углублялась в парк, порой добредая до болота, собирала грибы и ягоды, которых здесь было несметное количество, и если наталкивалась на следы ночных преступлений, то просто сворачивала в сторону, привычно замыкая зрение.
Сегодня ее сопровождали нукеры Ваня и Боня, заводные, сильные парни, похожие на двух гепардов, но деликатные в общении. Аня попросила их, как обычно, держаться подальше, хотя бы в двадцати шагах, чтобы не мешать ей чувствовать себя свободной.
Погулять в одиночестве ей удалось недолго. Свернув с асфальта на едва заметную тропку, она наткнулась на сидящую под кустом чудную тетку в цветастом балахоне.
У тетки было смуглое лицо, как у Рашидова, чуть раскосые, непроницаемые глаза и аспидно-черные волосы, заплетенные в множество косичек. На вид ей было лет около сорока.
Анечка не слишком удивилась странной встрече.
– Вы, тетенька, не меня ли здесь поджидаете?
– Кого же еще, девочка, конечно, тебя… Давай-ка присядь, погадаю, ты внимательно слушай. Только гляди, чтобы дуболомы ничего не заподозрили.
– Об этом не волнуйтесь, они очень тупые.
Села прямо в траву, протянула ладошку. Ей стало смешно. Надо же, год прожила в заточении и каждый день, каждую минуточку ждала от Егорки весточку.
В птичьем звоне ее угадывала, в ночных шорохах, в течении небесных струй, а он вон как исхитрился. Разумеется, мнимую цыганку мог подослать Хакасский для очередной проверки, но навряд ли. Эта женщина пришла из иного мира, не из Федулинска. Она не зомби и не рабыня, и у нее живое сердце. Анечка не могла ошибиться.
– Вы от Егорки? – робея, спросила.
– Не думай об нем, девушка, думай об своей судьбе.
Тебя уневолил враг рода человеческого, разве не знаешь?
Кто служит ему, тот проклят землей и небесами, зверями и людьми.
– Ой как страшно, – сказала Анечка. – Но я ему не служу.
– Ты видела, как озорник и мучитель убивал невинную, старую женщину. А кто видел и не вступился, тот хуже, чем слуга. Он соучастник, нет ему спасения. Понимаешь меня, девушка?
Быстрота ее речи и блеск глаз заворожили Анечку, и ладошку цыганка не выпускала, держала, как в тисках, кажется, через эту ладошку проникла в Анечкину душу.
– Кто вы? – пролепетала она. – Зачем пугаете? Как я могла спасти Прасковью Тарасовну, если у меня силы отнялись? Их же двое было, и они мужчины. Я сама чудом спаслась.
– Кто они, знаешь? Где живут, знаешь?
Анечка оглянулась на двух топтунов, которые покуривали неподалеку, не сходя с асфальта. Прошептала:
– Да, я узнала. Потом узнала. Одного зовут Вадик Петрищев, кличка у него "Дырокол", а второго Семен Зубанов. Они оба из дружины Рашидова, оба в большом почете.
– За что ее убили?
– Заставляли какие-то бумаги подписать, она не хотела. – От тяжкого воспоминания на Анечкиных глазах вспыхнули слезы. – Вы Егорке передайте, она легко умерла. Не надо ему правду говорить.
Цыганка выпустила ее руку и как-то обмякла. Анечка поняла, что она уже узнала от нее все, что хотела, и сейчас уйдет, исчезнет в парке. Заторопилась, глотая слезы:
– Вы же так ничего мне не сказали. Где Егорка? Как он? Когда вернется?
– С чего ты взяла, что я знаю твоего Егорку?
– Но как же! – Анечка изумилась. – Вы же расспрашиваете об его матери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66