– Конечно, – согласился Егор. – Они не поверят. Зато какой груз снимете с души, доктор. Не сомневайтесь, подписывайте. Для вас же будет лучше.
– Не могу. Рука онемела.
– Ну! – рыкнул сбоку Мышкин, жутко сверкнув бельмом. – Тебя что же, башмак вонючий, уговаривать, как сиротку?!
Шульц-Степанков догадался, что сейчас его начнут бить и, возможно, забьют до смерти, – и молча подписал.
Поник в кресле, с таким ощущением, будто из него выкачали воздух.
Егор аккуратно сложил заявление, щелкнул замком кожаного кейса и упрятал туда бумаги.
– Деньги возьмите, доктор. Понимаю, Хакасский платил вам больше, но и мы не поскупимся, если проявите себя молодцом.
Доктор деньги взял, пакет сунул во внутренний карман пальто, с опозданием заметив, что ему даже не предложили раздеться. Поэтому он, наверное, и вспотел, как в сауне.
– Но эта бумага?..
– Она никуда не пойдет, – Егор опять дружески улыбался. – Когда все закончится, сожгу ее у вас на глазах.
– Может быть, прямо сейчас сжечь?
– Не юродствуйте, доктор, вы же не ребенок… У меня к вам еще есть маленькая личная просьба.
С готовностью доктор подался вперед. Он был рад услужить, душевно рад, и в этом не было притворства. Поменялись хозяева, подумал он, только и всего. Ничего особенного, такое бывает. Один дикарь собрался скушать другого дикаря, но он, специалист высочайшей пробы, пригодится и тому, и другому, и третьему. К нему вернулась некоторая уверенность.
– Что угодно, господин Егор?
– Тут в спальне девушка.., из Федулинска. Ее, похоже, сильно чем-то накачали. Вероятно, какой-то из ваших экспериментальных препаратов. Вы не могли бы на нее взглянуть?
– С удовольствием, но…
– Что – но?
Генрих Узимович смутился. Он понял, о ком идет речь, об Ане-медсестре, рабыне Хакасского, которую тот недавно отдал зачем-то на потеху рашидовским хлопцам.
Подробности доктора не интересовали: его мало волновало все, что не имеет отношения к чистой науке. Но он, разумеется, знал, что вытворяют со своими жертвами рашидовские гвардейцы. Скорее всего, для начала ее взбодрили "перхушкой", эротической дурью, новым, весьма перспективным наркотиком. После дозы "перхушки" любая женщина становилась нимфоманкой и воспламенялась так, что ее можно было употреблять бессчетное количество раз, она лишь пуще заводилась. Обыкновенно сексуальная истерия длилась вплоть до легального исхода.
Если в таком состоянии женщину ограничивали в половых контактах, она готова была на все – убить, закопать в землю собственного ребенка, – лишь бы заполучить мужика. Конечно, это было очень забавно. Подручные Рашидова использовали "перхушку", когда требовалось разговорить жертву. В таком методе дознания, безусловно, приятное совмещалось с полезным. Однако, если женщине, благодаря каким-то индивидуальным особенностям, удавалось перебороть эротическую кому, как случилось, видимо, и с этой медсестрой, она погружалась в тяжелейшую депрессию, из которой вывести ее было практически невозможно. За полгода из десяти женщин, напичканных "перхушкой" и чудом не околевших на любовном ложе, все десятеро на седьмой, восьмой и девятый день покончили самоубийством. Причем любопытная подробность. Девять из десяти выбрали необычный способ ухода из жизни: подкрались к распределительным щиткам (каждая по месту жительства) и поубивали себя электрическим током. Генрих Узимович даже собирался более внимательно проанализировать эту цепочку: эротический шок – глубокая депрессия – электричество. Что-то тут ему мерещилось неслучайное, требующее осмысления.
Сказать обо всем этом юному пахану он не решался, уж больно пытливо тот его изучал своими васильковыми, пронизывающими глазами.
– Извините, господин Егор, эта девушка.., она ваша родственница?
– Она моя невеста.
– Ах так… – Генрих Узимович уже примирился с мыслью, что придется поработать на этого мальчика: похоже, эпоха Хакасского исчерпала себя. Сам факт, что его рабыню, подаренную Рашидову, так легко вывезли из города, говорил о многом. Рашидов тоже в чем-то прокололся, по пятам за ним идет более молодой и сильный зверь, и, может быть, ему, Генриху Узимовичу повезло с нынешним похищением. Он не собирался покидать Россию. В ней богатств еще немерено.
– Ах так, – повторил он и потер лоб ладонью извечным профессорским жестом. – Что ж, давайте посмотрим.
Где у вас можно руки помыть?
Аня в белой ночной рубашке сидела на кровати, укрытая до колен одеялом, в расслабленной позе русалки, уставившись неподвижным взглядом на противоположную стену. На вошедших Егора и Шульца-Степанкова она не обратила никакого внимания. Мышкин с ними не пошел на медосмотр: он с самого начала не одобрял никчемной Егоркиной возни вокруг распутной девицы. Хотя Роза Васильевна сказала ему, что Аня не распутная, а несчастная девушка, пытающаяся уцелеть в водовороте событий, несущих ее, как березовую почку весенний поток. "Зачем же она жила с кровососом Хакасским?" – резонно спросил Мышкин у сердобольной татарки. На что та искренне ответила: "Ты чурбан, Харитоша, и больше никто".
Генрих Узимович провел перед глазами девушки ладонью и профессиональным, умильно-слащаво-бодрым голосом окликнул:
– Алло, куколка! Ты меня слышишь?
– Конечно, – прошептала Аня, не отводя глаз от стены, где она видела что-то такое, что, кроме нее, никто не видел.
– И что у нашей девочки болит?
– Ничего не болит.
Доктор оглянулся на Егора и поразился выражению его лица: сострадание, перемешанное с ненавистью. Он таких лиц давно не видел. Жители Федулинска все поголовно были счастливы, улыбались друг другу, и если на их глазах кого-то потрошили, застенчиво отворачивались.
– Она вас узнает? – спросил он.
– Узнает. Ты ведь узнаешь меня, Аня?
Девушка с трудом перевела на него взгляд:
– Я не сумасшедшая, Егор. Я тебе говорила.
– Покушать хочешь?
– Нет, спасибо.
– Может быть, принести мороженого? Вкусное, мандариновое. Или кофейку попьешь?
– Нет, спасибо.
– Ничего не хочешь?
– Ничего не хочу. Если я мешаю…
– Нет, нет, ты никому не мешаешь, малышка. Сиди спокойно.
С отрешенностью куклы, облегченно вздохнув, Аня снова уставилась на стену.
– Все ясно, – еще умильнее провозгласил доктор. – Наша девочка абсолютно здорова, – и потянул Егора из спальни.
В гостиной Мышкин включил телевизор и с удивлением внимал действу на экране. Шел урок безопасного секса: две полуголые зрелые дамы, истерично хохоча, натягивали на муляж атлета огромный, разноцветный презерватив. Но почему-то не туда, куда обычно, а на голову.
– Она третий день ничего не есть, доктор, – пожаловался Егор. – Сделайте что-нибудь. Я заплачу.
– Сон у нее как?
– Сон хороший, она совсем не спит. Так и сидит часами. Или ляжет и смотрит в потолок. По-моему, она и в туалет не ходит.
– Клиника неважная, – глубокомысленно изрек Генрих Узимович. – Но обнадеживает реакция на окружающих. Она отвечает на вопросы. Обычно они наглухо замыкаются в себе.
– Я убью Хакасского, – твердо пообещал Егор. – А вам, доктор, настоятельно советую ее вылечить.
– Ее нельзя вылечить, – сгоряча и с испугу бухнул Шульц.
– Надо постараться, – наставительно заметил Мышкин, – коли по-доброму просят.
– Что значит по-доброму? Я же не кудесник, врач.
У нее психика разрушена, сознание на волоске. Опять же суицидный синдром в наличии. Это вам не игрушки.
– Никто с тобой не играет, мистер. – У Мышкина конвульсивно дернулась щека, и доктор автоматически вжал голову в плечи. – Где споткнешься, там и ляжешь навеки. Никто тебя не спасет, коли сам себе не поможешь.
Умный мужик, немец, должен понимать.
Страх, ненадолго отступивший, кольнул Генриха Узимовича в печень. Уголовная нечисть, они ведь не различают, кто благородный человек, а кто обыкновенная российская козявка. Уж сколько лет чистят эту страну, лучшие умы планеты задействованы, а чуть зазевался – и опять ползут из каких-то потайных щелей. Он не сомневался, что громила с бельмом, похожий на пожилого вурдалака, действительно при малейшей оплошности свернет ему шею, как куренку. И молодой ничуть не лучше. Даже, пожалуй, опаснее. Ясный взгляд, культурная речь, располагающая улыбка, а в кармане нож. Для таких нет ничего святого. Их действия непредсказуемы, ибо живут они пещерным инстинктом, не разумом.
– Я же не отказываюсь, – в унынии пробормотал Генрих Узимович. – Как я понимаю, мы заключили контракт. Вместо нормальных прививок федулинцы получают обыкновенную глюкозу. Это трудно сделать, но я попробую. Хотя, как вы догадываетесь, рискую головой.
Чего еще вы от меня хотите?
– Девушка, – напомнил Егор. – Моя невеста. Помогите ей, доктор. Каждый яд имеет противоядие. Сама природа об этом позаботилась, разве не так?
– В данном случае – нет. Препарат новый, в стадии разработки. Естественно, через год, через два…
У Мышкина вторично дернулась щека.
– Не зарывайся, мистер, ты же весь в дерьме, а строишь из себя ангелочка. Я бы с тобой прямо сейчас разделался, Егорушка не велит. Ты ему в ножки поклонись за это, а не мекай невесть чего. Сказано, подними девку, значит, подними.
Господи, с тоской подумал Шульц, за что мне такое наказание? Вслух сказал:
– Я не любитель пустых обещаний, уж как вам угодно. Хоть четвертуйте. Если она справится, то только своими силами. Это бывает. Известны случаи самоизлечения даже от рака. Но лекарства у меня никакого нет. Не надо меня пугать, господин Егор. Я научный консультант, не более того. Пригласили – я приехал. Обычная мировая практика. Преступления в этом нет.
– На нет и суда нет, – Егор через силу улыбнулся. – Все же молитесь Богу, чтобы Аня не умерла.
Глава 2
Город постепенно оживал, но выражалось это косвенными и противоречивыми признаками. Исчезло ощущение бесконечного карнавала. Все чаще появлялись на улицах люди с обескураженными, задумчивыми лицами, выползающие из убогих, холодных квартир, словно медведи после зимней спячки. Резко сократились жизнерадостные очереди к окошкам раздачи бесплатного горячего соевого супа, словно часть населения вдруг предпочла быструю голодную смерть унизительной подкормке, продляющей агонию. Были зафиксированы случаи ночных нападений на патрули, чего в Федулинске не случалось уже года полтора. Под Рождество удалось захватить одного из нападавших (остальных перебили на месте), им оказался тридцатилетний Федор Кныш, наркоман без определенных занятий, бывший аспирант института электроники. На допрос приехал Гога Иванович Рашидов, но как только наркомана подключили к пыточному станку, он тут же дал дуба, хотя с виду был абсолютно здоров. Похоже, разгрыз ампулу с ядом, хотя этого в принципе не могло быть, потому что все аптеки и больница находились под строжайшим контролем. Но вскрытие подтвердило догадку: стрихнин.
Хакасский, обеспокоенный непонятными переменами в городе, запросил из Москвы специалиста по социальным конфликтам: среди костоломов Рашидова не нашлось ни одного приличного аналитика. Куприянов прислал двоих, но оба оказались американцами, говорили только на английском, а этот язык, кроме Хакасского и Монастырского, никто в городе не понимал или делал вид, что не понимает. Это затрудняло работу спецов.
С первым снегом какие-то пакостники взялись размалевывать стены домов мерзкими, бессмысленными лозунгами, выполненными, как правило, черной несмываемой краской. "Янки, убирайтесь домой!", "Елкин – палач!", ;
"Даешь свободу гомосексуалистам!", "За что, гады, убили Федьку Кныша?", "Хакасский – ты ублюдок!", "Вставай, проклятьем заклейменный!", "Слеза ребенка спасет мир!" – и прочее, прочее в том же духе, перемежаемое матерщиной и похабными рисунками.
В докладной записке шефу Хакасский рассуждал: "…и все это вместе представляется мне любопытным проявлением социальной амнезии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66