Хоть бы, говорила, с братьев брал пример. У одного лавка, у другого мастерская… Я, Иван Иванович, уродился, видно, с дурнинкой. Мне бы покой, да свет в лампе, да книжка в руке. Честное слово, не вру.
– Под блажного косишь. Ну-ну… Только вот с Иринушкой как-то не согласуется.
– Что – не согласуется?
– Не очень она малохольных привечает, а за тобой, гляди, как ниточка за иголкой. При этом разницу в возрасте надо учесть.
– Вот именно, – подтвердил Егорка. – Откуда я знаю? Может, ее на свежатинку потянуло. Я и поддался.
В лесу выбирать не приходится.
Спиркин хмыкнул недоверчиво.
– Ох, хитер ты, малышок. Ох, скользок. Думаю, со временем к хорошему делу тебя пристрою, ежели не оступишься. Ежели дядю Ваню будешь уважать.
Так, с угрозами да с душевными излияниями, незаметно добрались до пихтового перелеска, а там три шага – и медяный утес, словно огромный каменный кепарь, с верхушкой-пуговкой, покрытый густой темной травой, как шерстью, вырос из пихтового мрака.
Говорят, в прошлом веке брызнуло что-то с небес, окропило землю огнем и застыло черным валуном с крышкой. Видно, кто-то сверху послал предостережение, и местный народец, издревле привыкший к инопланетным знакам, предостережению внял, без дела вокруг утеса не шатался.
Кроме крышки с пуговкой, имелась в черном камне метровая щель, вроде гранитного рта, откуда попахивало чем-то горелым, будто внутри, в ухороне, неведомые пришельцы век за веком поддерживали негаснущий костерок.
Когда остановились в затишке, на малый перекур, сверху, как с пятого этажа, свесилась бородатая физиономия Жакина. Рядом мерцали тускло-желтые очи Гирея, сожмуренные от солнца. Сперва их обоих Егорка увидел, потом уж Спиркин с Микроном.
– Здорово, гостюшки дорогие, – окликнул с высоты Жакин. – Никак за золотишком пожаловали?
Микрон отреагировал мгновенно. На голос вскинул пушку и дернул спусковой крючок, но Егорка успел ударить его по руке: пулька полетела в одну сторону, в молоко, пистолет в другую – зацокал по камням. Но это была лишняя предосторожность: Жакин занимал наверху такую удачную позицию, что оттуда, где они стояли, никакая траектория его не доставала. Зато они оказались как на сцене перед королевской ложей.
На Спиркина было тяжело смотреть. Он сперва вроде тоже потянулся за оружием, но безвольно свесил руки.
У него дергалась щека в нервном тике.
– Жакин – ты? – спросил в изумлении, задрав голову к солнцу.
– Я, Ваня, кому еще быть. В этом лесу я один хозяин.
Напрасно ты пришел.
– Ты же мертвый, Жакин! – В голосе Спиркина прозвучала неожиданная, тонкая нотка печали. – Тебя пацаны в халупе сожгли.
– Опомнись, Ваня. Разве твоим ребятам такое под силу? Дом, правда, спалили, но это не беда. Новый построю.
Спиркин обернулся к Микрону, на которого смотреть было еще тяжелее. Изумленный не меньше хозяина, вдобавок без пистолета, он сочился злобой, как дерево смолой. На лбу в одну секунду пророс крупный, голубоватый прыщ.
– Мамой клянусь, босс! – Микрон прижал руки к груди. – Сам видел. Внутри он сидел. Запылал, как свечка.
– Уголья ворошили?
– А как же! Все путем. Помочились на него. На труп.
Обгорелый до неузнаваемости. И после…
Еще он продолжал говорить, страстно и убедительно, но уже, видно, понял, что какую-то страшную оплошность они допустили, и похоже, понял, какую именно, потому что умолк на полуслове, тупо уставясь себе под ноги.
– Неужто Коленьку спекли? – вкрадчиво поинтересовался Спиркин. – Ты же говорил, он в Саратов подался. Ты же говорил – телеграмма.
Отводя глаза, Микрон почесал затылок, вдруг встрепенулся.
– Клянусь мамой! Этот тоже там был. Все ребята подтвердят. Рожа бородатая в окошке мелькала. Мы дверь-то бревном подперли.
Спиркин взглянул вверх.
– Бывает, – отозвался с козырька Жакин. – Зря твои помощники травкой балуются на работе.
– Спускайся, потолкуем, Питон. А?
Жакин поднялся на камне во весь рост, в руке любимый карабин дулом книзу. Рядом Гирей во всей своей волчьей красе. Холка торчком, и от избытка чувств, глядя сверху на пришельцев, зверь широко зевнул, вывалив алый язык.
– Говорить не о чем, – поведал Жакин сокрушенно. – Осталась у тебя, Ваня, минута жизни. Помолись, коли умеешь.
С Микроном случилась истерика. Уразумев, что беда непоправимая, он гортанно вскрикнул и кинулся на, Егорку, норовя захватить в корявые объятия. В ярости он не потерял головы, понял, что от стрелка можно загородиться Егоркой. Но тот был начеку. Чуть отстранившись, нанес прямой встречный удар в орущую тушу и, когда Микрон тормознул и ошалело затряс башкой, сделал элегантную подсечку, повалив бедолагу на камень. В падении Микрон хряснулся о валун затылком и притих, будто уснул.
Спиркин попросил:
– Егорушка, поговори с Питоном, он тебя послушает.
– О чем, Иван Иванович?
– Старик выжил из ума. Что толку меня убивать? За мной другие придут. В покое все равно не оставят. Надо поделиться. А я уже здесь. От добра добра не ищут.
Сверху донесся нехороший смешок.
– О чем ты раньше думал, Ваня? Когда сторожку жег и Егорку пытал.
– Честно скажу. – Спиркин поднял голову, он не терял присутствия духа. – Недооценил тебя, Питон. Которые тебя знают, наши, саратовские, неполную дали информацию. Рановато тебя списали. Ты еще герой, да вдобавок с ружьем. Давай спускайся. Обсудим условия.
Егорка не увидел, а почувствовал, как палец Жакина вдавился в гашетку, но выстрела не услышал. Потек сверху усталый, соболезнующий голос:
– Слепым ты прожил, Ваня, слепым помрешь. Сколь вас развелось таких на Руси. Откуда вы взялись, как грибница поганая на больном дереве? Делиться, говоришь?
О чем ты, мужик? Как у тебя мозги устроены? Ты что, копил это добро, чтобы делиться? Или ты его бедным людям раздашь?.. Нет, конечно. Гребете под себя, как хомяки. С цельной страны шкуру соскоблили – и все мало.
Угомонись, Ваня. Ведь был ты когда-то тоже русским человеком, мамка в муках тебя рожала. Или нет? Или тебя на ракете спустили из-за океана?
Спиркин наконец осознал, что спасения не будет, что настал последний час, и такой ненавистью исказилось его лицо, что Егорка невольно отшатнулся к скале.
– Это ты, старая падаль, учишь меня добру?! – крикнул Спиркин. – Да на тебе столько крови, за век не смоешь.
– Потому и учу, – отозвался Жакин. – Знаю крови цену.
То были последние слова, которые услышал Спиркин в этом мире. Пуля вошла ему в переносицу, и он не мучился перед смертью. Упал и открытыми мертвыми глазами спокойно оглядел высокое небо. Ему больше не надо было щуриться, уклоняясь от солнца, и может, оттого в его мгновенно заострившихся чертах возникла тень мимолетной улыбки. Хорошо умереть днем в горах, на свежем воздухе от быстрой пули. Многие о такой смерти мечтают, да мало кому она удается.
Пес Гирей, скакнув с утеса, прыгнул Егорке на грудь, рыча и постанывая, но юноша лишь безразлично потрепал теплую холку. Быстрота и нелепость развязки, гибель живого, умного, остро нацеленного человека надолго потрясла, отяжелила его душу, и на подошедшего сбоку Жакина ему не хотелось смотреть. Словно что-то спеклось в груди, там, где рождается дыхание.
– Что поделаешь, сынок, – сказал Жакин. – Не осуждай меня. С ними иначе нельзя. Скоро сам поймешь.
– Не хочу.
– Тебя и не спросят. Убийство не грех, хуже грех – бессмысленная жизнь. Когда тебя давят, а ты даже не пищишь.
Егорка прямо взглянул в глаза старику.
– Чудно как-то, Федор Игнатьевич. Только что жил, планы строил, а теперь его нет.
– Ничего чудного. Волков только в сказках любят.
В натуре их убивают. Это волк. Не жалей.
Зашевелился Микрон, трудно подымаясь из мрака забытья. Гирей покосился, обнажил клыки.
– С ним что делать? – осторожно полюбопытствовал Егорка. Жакин тут же показал что. Вскинул карабин и утешил страдальца. Микрон тоже умер беззаботно, не успев очухаться. Теперь возле черного утеса лежали два мертвых тела, и двое живых людей рядом с ними застыли в некотором оцепенении. Пес Гирей, всякого навидавшийся на веку, то ли рычал, то ли поскуливал.
– Тех тоже? – спросил Егорка. – Которые с Ириной остались?
– А ты чего предлагаешь?
Егорка не привык лукавить и, когда не было особой нужды, обходился без хитростей. С тоской озирал пихтовую красоту, рдяные мшистые склоны, только бы под ноги не глядеть. Сказал тихо:
– Наверное, Федор Игнатьевич, не смогу дальше у вас оставаться.
– Тебе и не придется.
Уже по дороге к стоянке, после того как прикопали мертвецов, Жакин объяснил, что Егорке так и так пора возвращаться домой. Оказывается, пришла весточка от Харитона: ему нужен помощник и, главное, большие средства в денежном эквиваленте. Егорка в унынии в сотый раз мусолил одну и ту же мысль, простую, как мычание, явившуюся уже из далекого босоногого детства: зачем он, собственно, уродился на белый свет? Из книжек помнил, что человек создан для счастья, как птица для полета, но не раз убеждался, что сочинивший эту нелепицу был либо мошенник, либо безумец. В том мире, где он жил прежде, у счастья бледно-зеленый лик американского доллара, и чтобы набить им карманы, следовало сперва перегрызть глотку ближнему (иногда и натурально). Родная матушка была первым человеком, который пытался ему втолковать, что другого пути к счастью нет. Он ей не верил: лучше сдохнуть, чем поддаться этой дури. Жакин открыл новый путь, просторный, вольный, путь воина и мудреца, на котором, казалось Егорке, он обрел истину. И чем все кончилось? Да все тем же – деньги, добыча, кровь, бандитская рожа и пуля в лоб. Куда дальше идти? Может, к Ледовитому океану?
Жакин прочитал его мысли.
– Не мудри, Егор. Сапожок ждет. Ему помощь нужна.
– Кого-нибудь замочить? – горько усмехнулся Егорка.
– С этим бы он справился.
– Зачем же тогда?
– Давай присядем, отдохнем маленько.
Расположились на поваленном дереве, Жакин задымил. Ранний морозец похрустывал в лесных костях, тишина слезная, без мути, синь небес без единого облачка, с желтоватой искрой. Единственный внятный звук: раздухарившийся Гирей где-то поблизости ломал кустарник.
У Жакина лицо темное, стянутое морщинами в древний узор. Но ярко-синие глаза, как всегда, пылают неугасимо из-под выцветших бровей. Заглянешь в них невзначай, сомлеешь.
– Не печалься, Егорка. – Старик ласково прикоснулся к его руке, пытал синим взглядом, замешенным на жути. – То ли еще будет.
– А что будет?
– Нашествие, сынок. Они хотят нас под корень свести, а мы не дадимся.
– Кто они-то, кто? – вспылил Егорка. – И кто мы?
– Об этом ты лучше меня знать должен. Ты молодой, умный, сильный. К тому же – спаситель. Тяжко, конечно, спасителем быть, но кому-то надо.
– Ох, Федор Игнатьевич, пустые слова. Под ними ничего нет.
– Сам знаешь, не пустые. – Окутанный дымом, учитель самодовольно улыбался. – Коли пустые, почему горюешь?
– Я не горюю. Жить смутно.
– Это бывает. Сперва смутно, после ничего. Погляди хоть на меня. Сколько раз я себе говорил: амба, хватит.
А утро придет, птичка чирикнет – и вроде терпимо.
– Как же вы один останетесь?
– Буду ждать вас с Харитоном. Управитесь, приезжайте на побывку. Невесту прихвати. Хочу поглядеть, какая она.
– Обыкновенная. Может, и нет ее. Может, у нее давно другой жених.
– Таких, как ты, бабы не бросают.
При упоминании об Анечке отлегло у Егорки от сердца.
Еще немного посидели, уже молча, любуясь уходящим, тускнеющим днем, впитывая горько-сладкий прохладный воздух. Так бы и просидеть, не вставая, несколько веков подряд.
Когда отдохнули, Жакин отправил Егорку в Угорье.
Велел снять номер в бывшем Доме колхозника, а ныне – отеле "Манхэттен-плюс" и побыть там ухоронно денек-другой. Ждать его прибытия.
– Хорошо, – сказал Егорка. – Только Ирину не трогайте, Федор Игнатьевич.
Старик озадаченно цокнул зубом.
– Что ж, разве из уважения к тебе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66