Страха смерти он не испытывал, но с ужасом представлял, как его холеное, ладное тело, со всеми любимыми родинками и трогательными впадинками, изласканное сотнями рабынь, охватят ледяные щупальца реки.
– Может, поторгуемся? – спохватился он.
– Поздно, Саня. Рынок закрыт.
От злости, от отчаяния и от внезапно кольнувшего презрения к самому себе, попавшемуся в детскую ловушку, Хакасский даже не стал выгадывать ближе к берегу, где лед мог закрепиться, выделил прямо на середину широкой снежной ленты. Покачался, потряс лопастями и мастерски, без всякого рывка, припарковался. На малое мгновение счастливо помнилось: устоит машина, но это был самообман. С гнусным, болезненным скрежетом серебряная оса погрузилась по брюхо. К стеклам налипла кромка тьмы. Хакасский отключил двигатель, сидел, затаив дыхание. Если достали дно, то еще есть надежда. Егор укоризненно заметил:
– Нет, Саня, здесь глубже, чем ты думаешь.
Будто отозвавшись, река чавкнула и осадила машину почти по самую шляпку. Мигнуло и погасло электричество. Хакасский окаменел. Он по-прежнему не верил, что такое могло быть. Оледенелым очам отворилась черная бездна небытия. Рассудок и нервы тщетно боролись с очевидным. На славу сработанная летучая машина все же не годилась на роль батискафа: под ногами захлюпала жижа и у Хакасского внезапно промок рукав куртки.
– Люк, – спокойно напомнил из темноты Егор. – Аварийный люк наверху. Поторопись, Саня, поздно будет.
– А ты?
– Я следом. Мне спешить некуда…

ЭПИЛОГ
Около суток Егор пролежал в гостиничном номере без сознания, пылая, как подожженный стог, потом очнулся и начал быстро выздоравливать. Анечка хлопотала над ним, как наседка: лекарства, уколы, обтирания, горячее питье сквозь стиснутые зубы – ложкой раздвигала.
У нее появилось ощущение, что она опять в больнице, работает, спасает – и вот-вот спасется сама.
На вторые сутки вызвала "скорую помощь". У Егора уже открывались глаза и речь к нему вернулась. Но температура стояла за сорок, и он плохо реагировал на окружающее. Анечку, например, два или три раза назвал мамой. Она поправила: я тебе не мама, а невеста, дурачок!
– Вечная? – спросил он.
– Откуда я знаю. Может, и вечная.
Врач "скорой помощи", пожилой, усатый дядька с сердитым лицом, после тщательного осмотра ("Гардиан-отель", тут не забалуешь) поставил диагноз: двусторонняя пневмония, осложненная синдромом Пятницкого.
Необходима срочная госпитализация.
– Где вас так угораздило, голубчик? – брюзгливо поинтересовался доктор.
– Моржевал, – Егор с трудом разомкнул губы. – В больницу не поеду. Останусь с Анечкой.
– Я же медсестра, – добавила Анечка. – Не волнуйтесь, доктор, все сделаю, как положено.
Доктор, видимо, привык к причудам новых русских, другие в этом отеле не жили, настаивать не стал. Тем более в душе был согласен с молодым человеком. Нынешние больницы – это ловушки для простаков. Половина из тех, кого он туда отправлял, обратно не возвращались.
Однако строго заметил:
– Напишите расписку, что отказываетесь.
– Хоть десять расписок, доктор.
Выписал кучу рецептов, дал Анечке кое-какие полезные советы и отбыл, пообещав наведаться на следующий день. Еще бы не наведаться: стодолларовая купюра приятно шуршала в кармане халата.
Он действительно приехал на другое утро, даже не отоспавшись после дежурства, и увидел, что умирающий больной сидит в постели с чашкой кофе и улыбается.
– Ничего не пойму… Температура какая?
– Тридцать шесть и восемь, – радостно отозвалась Анечка.
Доктор померил Егору давление, собственноручно взял кровь на анализ, прослушал легкие: только в правом остались еле заметные хрипы.
– Ставите меня в тупик, голубчик.
– Она меня лечит кое-чем покрепче антибиотиков, доктор.
Анечка жеманно хихикнула, покраснела и отвернулась. Доктор не завидовал молодым людям. Последние годы, полные постоянных унизительных хлопот о хлебе насущном, высушили его душу. Он не хотел вспоминать, что бывают чудеса на свете.
На четвертые сутки пожаловал Мышкин под руку с Розой Васильевной. В паре они смотрелись впечатляюще: кряжистый, осанистый мужчина в темно-синем костюме, при галстуке, с седой головой и эффектным бельмом и цветущая, стройная степнячка с завораживающими, бездонными, угольными глазами. К изумлению Егора, они уселись на диване рядышком, не размыкая рук, – ну прямо две гагарочки.
Мышкин рассказал последние федулинские новости.
Восстание закончилось, как и началось, бескровно. Полевые командиры спецчастей, оставшись без головы, охотно вступили в переговоры и согласились покинуть Федулинск на условиях выдачи каждому бойцу трехмесячного денежного содержания. Сумма для города получилась неподъемной, но с миру по нитке ее наскребли, большую часть выплатил, пошарив по сусекам, разумеется, Никодимов.
На городском вече, которое длилось всю ночь и весь следующий день, – с кострами, с выкатыванием бочек пива – временным губернатором избрали Фому Ларионова, Лауреата. Мэра Монастырского взяли под стражу, предъявив ему обвинения в злоупотреблении служебным положением и в массовых убийствах. Но до суда, наверное, дело не дойдет, хотя бы потому, что в Федулинске давным-давно не осталось ни одного судьи, которому можно доверять. Приглашать кого-то со стороны федулинцы не хотели. Скоро всего, Геку придавят по-тихому уголовники, которых сразу подселил к нему в камеру вновь назначенный начальником милиции полковник Гаркави. Кстати, консультант из Мюнхена, доктор Шульц-Степанков, на том же вече единогласно утвержден министром здравоохранения.
Первым же указом новый губернатор Ларионов объявил Федулинск вольным городом, с присоединением деревень Опятково, Незаманиха, Мыльниково и поселка Огненные Столбы, а также стокилометровых торфяников на юге и судоходного в прошлом веке устья реки Воря. Статус вольного города (естественно, в составе Московской области), по расчетам известного экономиста Гаврюхина, позволит федулинцам собственными силами справиться с угрозой надвигающейся голодной зимы. Изоляционная модель предполагала также отъем незаконно нажитых капиталов у местной знати, в первую очередь у Геки Монастырского с его банком "Альтаир".
Продолжаются поиски некоронованного короля Федулинска Сани Хакасского. Если он обнаружится, то ему не избежать самосуда: слишком много обид накопилось к нему у горожан. Портреты Хакасского развесили на всех углах, и мальчишки, невесть откуда снова появившиеся на улицах, стреляли в них из рогаток.
– Хакасского вряд ли разыщут, – заметил Егор. – Он же утонул.
– Так я и думал, – Мышкин нехорошо скривился. – Ныряльщик хренов.
Анечка собрала на стол, натащила из холодильника закусок, вина, фруктов. Уютно сидели, мирно, по-семейному. У Харитона Даниловича была наготове еще одна важная новость: они с Розой Васильевной решили соединиться, но возникла непредвиденная трудность. Мышкин хоть какой-никакой христианин, а Роза Васильевна ведьма и поклоняется рогатому божку из Сальских степей. Где гарантия, что в законном браке у них вдруг не народятся бесенята?
– Какой ты все-таки гад. – Роза Васильевна смотрела на Мышкина такими влюбленными глазами, что Егор тряхнул головой: не мерещится ли? – Да я лучше утоплюсь, как Хакасский, чем за тебя замуж пойду.
– Дело не в этом, – важно ответил Мышкин. – Пойдешь – не пойдешь, твоя воля. Надо предусмотреть печальные последствия такого шага. Покреститься необходимо, Розуша. От креста бес бежит, как от чумы. Мне знакомый батюшка говорил на лесоповале. Вдумчивый человек, мечтательный. Верил, крест спасет Россию. Я тогда несмышленыш был, не придал значения. Посмеивался над стариком. Думал, Бог в кулаке да в заточке.
Но это не так. Люди ото всего устали – от стрельбы, от коммунистов и демократов. Нищета давит. А я вот зашел недавно в церкву от дождя укрыться, там хорошо. Свечи горят, образа сияют, старушки молятся. Тихо, покойно. Меня, старого мудака, аж слезой прошибло. Я тоже свечку поставил за всех убиенных по моей и чужой вине.
Увидев изумление на Егоркином лице, Мышкин смутился, хрипло хохотнул, потянулся к рюмке. Роза Васильевна нежно погладила его по плечу:
– Дурачок мой буйный, одноглазый…
Разомлевшая от вина Анечка пролепетала:
– Как чудесно, когда люди находят счастье на старости лет.
Вставил слово и Егор:
– Жакин ждет. Денька через три-четыре все вместе и двинем к нему. Отдохнем на воле после тяжких трудов. Ты как, Харитон Данилович?
– Чего лучше, – согласился Мышкин. – В Москве нельзя долго быть. Душно здесь. Как в братской могиле.
Выпили за вечер немного, шесть бутылок красного вина, но обе женщины осоловели и около одиннадцати отправились спать. Мужчины засиделись за полночь, незаметно перешли на водяру. Терпеливо ждали, когда всплывет на поверхность то, что обыкновенно прячется на дне стакана, И когда наконец это произошло, одновременно ощутили в жилах могучий ток кровного родства…
* * *
Позвонил Илларион Всеволодович на четвертый день после переворота. Никодимов ждал этого звонка, маялся, начал думать, что, может, ошибся в каких-то расчетах.
Услышав в трубке знакомый, бархатно-усталый голос, мигом успокоился.
– Здорово, Колдун. Как поживаешь, старый разбойник?
– Твоими молитвами, Лариоша.
– Значит, все же осилил, одолел моих ребятишек?
– Не я, Лариоша, не я. Весь народ против них поднялся.
Куприянов, недовольно хрюкнув, заметил:
– Не юродствуй, старина, а то заплачу… Так что же там у вас на самом деле произошло?
Никодимов, поудобнее устроившись в кресле, с удовольствием растолковал. Ошибка была не в исполнении, Хакасский постарался на славу и сделал все, что мог, он талантливый реформатор, но затея была обречена с самого начала. Почему? Да все по тому же самому, о чем Никодимов предупреждал много раз, но его не слушали.
Здесь Колдун не удержался от шпильки:
– Ты, Лариоша, возомнил себя Богом, это глупо.
Бог один, и он, как известно, на небеси.
– Не отвлекайся, – буркнул Куприянов.
В такой глобальной задаче, наставительно продолжал Никодимов, внутренне торжествуя, как встраивание огромного северного конгломерата в мировую, управляемую систему, нельзя не учитывать одну простую вещь: уникальной способности так называемых россиян к социальной и биологической регенерации. Это молодая нация, не инки, не индейцы, и у нее чудовищные резервы видовой энергии. Здесь возможны только два решения проблемы: полное физическое искоренение, что в принципе почти нереально, или кропотливая, многовекторная работа по изменению генетического кода. Работа, которая, возможно, растянется на десятилетия, зато не будет таких позорных провалов, как сегодня. Похоже, это начал понимать и Хакасский, да слишком поздно. Его поезд уже ушел.
– Твои мальчики в коротких штанишках, – съязвил Колдун, – хотели сделать по-быстрому, и гляди, что натворили. Где они сами теперь?
– Радуешься? – с плохо скрытой угрозой пробасил Куприянов. – Нашей общей беде радуешься, старый ведьмак?
Колдун угрозу пропустил мимо ушей. Он знал, на что способен великий магистр, но и пределы его возможностей ему были известны.
– Не радуюсь, сожалею. Такие ошибки, Лариоша, для нас непростительная роскошь. Мы ведь уже старые люди.
Наступила пауза в разговоре. Колдун прямо-таки шкурой чувствовал, какая на другом конце провода шла борьба. Магистр был истинным владыкой, с неукротимой натурой, годы его не изменили. Ему всегда требовались большие усилия, чтобы смирить гордыню перед необходимостью принятия рациональных, выверенных решений, не зависящих от эмоций.
С облегчением Никодимов услышал наконец спокойный, словно чуть подсушенный, голос магистра:
– Ничего, Колдун, неудачный эксперимент – тоже полезный опыт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66