Ведь это не комната, а молитва о лошади. Он был по-своему даже религиозен. Только богом его был конь. Или орловский рысак, или чистокровный ахалтекинец. В любой конюшне мира ему бы цены не было. А вот о личности ничего не скажу. Не знаю. И никто на ипподроме не знает. Замкнутый, неразговорчивый, никогда ни о чем беседы не начинал, если вопросов не было. Уважительный, но, как бы вам сказать…
– Неласковый?
– Точно. С Володькой, подручным его, излишне строг был, потому что ревновал к нему любимую лошадь. Когда Володька Грацию отрабатывал, даже сердился. И, между прочим, напрасно. Володька к нам конюшенным мальчиком пришел, а сейчас у него такое же чутье лошади, как у Ефима. Я бы не Захарова к Огоньку конюхом поставил, как, наверное, главный зоотехник решит, а Володьку. Ему тоже скоро цены не будет.
Володька не интересовал Саблина, но он выслушал. Только спросил:
– А были какие-нибудь недруги у Ефима?
– На ипподроме? Не было, конечно. Любить не любили – молчунов ведь в любом коллективе не жалуют, но ненавистников у него не было. Так что на ипподроме убийцу не ищите, таких гадов у нас нет.
– А о прошлом его, Ефима, что-нибудь известно?
– О прошлом он никогда ничего не рассказывал. Прошлое его известно только в отделе кадров. Ходили слухи, что он в оккупированной Одессе был, за что-то потом сидел, но, когда его спрашивали об этом, он молчал, как испуганный. А вероятно, все в порядке было, если его из Одессы на службу выписали.
– Из Одессы, – задумчиво повторил Саблин. – А кто-нибудь с Одесского ипподрома к вам приезжал?
– Бывало. Этой весной приезжал Глотов Иван Фомич, мой однокашник. Вместе у Карамышева азы проходили. Великий наездник был. Кстати, Ванька вместе с Линейкой приезжал. Хорошая резвушка. Ее Пятигорск купил.
– Как он с Колосковым?
– Никак. Ефим о нем и не вспомнил. Даже на испытания Линейки не пришел. Иван, понятно, обиделся. Так и уехал, не прощаясь.
– Я объяснил вам, что меня интересует, – сказал Саблин. – Вы не учли двух вопросов. Первый: помогал ли он кому-нибудь выигрывать в тотализаторе? И второй: о его знакомствах за пределами ипподрома.
Плешин ответил с виноватой улыбкой:
– Отвечу на второй вопрос сразу. То, что происходит за пределами ипподрома, меня не трогает, не волнует, не задевает и не тревожит. Я говорю не о событиях в мире, а о житейских мелочах. Я не интеллектуал, а только лошадник. И это не ограниченность, а страсть. В этом смысле я похож на Ефима и потому не знаю ничего о его знакомствах. Да и были ли они, не убежден. Теперь отвечу и на первый вопрос. Вы, вероятно, имеете в виду разметку программ? Этим занимаются у нас все: и знающие толк в лошадях, и ни хрена не понимающие в них, вроде билетных кассирш. Занимаются и за деньги, и по знакомству. Размечал ли программы Ефим? Не знаю. Может, и размечал: почему же не заработать пятерку или десятку? Одно знаю точно: он сам, как и я, никогда не играл. Верующий лошадник не приемлет тотализатора. Ни Ситников, ни Насибов, выигрывая, не думали о денежных выдачах в кассах тотализатора. Их сердце согревал лишь тот счастливый миг, когда их кони проходили первыми призовой столб. Их лошади, а не они сами. И я так думаю, хотя далеко не всегда прихожу первым. Не осуждайте и не хвалите нас: мы, как буддисты, отдаем сердце одному богу без отца и без сына – коню.
Саблину не хотелось уходить, хотя он и получил ответы на все предполагавшиеся вопросы. Он опять заглянул в то спортивное Зазеркалье, в тот волшебный мир вчерашних Крепышей и Квадратов и нынешних Абсентов и Анилинов, арабских скакунов и чистопородных орловцев, которое он видел в комнате Колоскова и в котором слово «Лошадь» пишется с прописной буквы.
Но и этот допрос мало что дал Саблину. Может быть, ответ надо искать среди неизвестных знакомств Колоскова? Или в оккупированной Одессе? Или ответ связан с человеком, фотография которого найдена в кармане убитого?
* * *
Из больницы Саблин поехал в Дом моделей к художнице Марине Цветковой. У нее он надеялся получить ответ на вопрос: почему фотопортрет физика Максима Каринцева очутился в кармане убитого? Да еще в день убийства и совсем новенький.
– Да, я знаю этого человека. И знаю, что вы уже спрашивали о нем у Зои Фрязиной, – сказала художница.
– Допустим, – согласился Саблин, отметив про себя, что Зоя рассказала подруге о его визите. – И давно его знаете?
– С прошлого лета. Познакомились в Крыму.
– Бываете на бегах?
– Редко. Не увлекаюсь тотализатором.
– А Каринцев играет?
– Иногда. Он слишком занят для таких развлечений.
– А если играет, то по размеченной программе?
– Да. Он отдавал ее кому-то на ипподроме.
– Фрязиной?
– Едва ли. Зоя редко угадывает.
– Может быть, Колоскову?
– В первый раз слышу эту фамилию.
Саблин очень надеялся на этот вопрос, но ответ разочаровал его.
– Тогда скажем иначе. Ефиму? – вновь спросил он.
– Кому?
– Вы слышали это имя? От Каринцева хотя бы.
– Никогда.
– А почему его фотокарточка оказалась в кармане у Колоскова?
– Понятия не имею. Кто этот Ефим Колосков?
– Конюх, – улыбнулся Саблин.
– Так почему же вы, старший инспектор уголовного розыска, идете ко мне, художнице Дома моделей, спрашивать о делах какого-то конюха? Что-то случилось на ипподроме? Допускаю. Но уверяю вас, что ни я, ни доктор технических наук Максим Каринцев не имеем к сему никакого отношения. Может быть, ваш конюх украл эту карточку или нашел ее на трибунах? Так идите на ипподром и задавайте там свои вопросы.
«Значит, Фрязина ничего не рассказала ей ни об убийстве конюха, ни об этой злосчастной карточке, – подумал Саблин. – Интересно, почему? Очень интересно!..»
– Тогда простите, – сказал он художнице. – Я охотно воспользуюсь вашим советом.
Глава четвертая
Человек вошел в будку телефона-автомата, плотно прикрыл за собой тяжелую дверь, бросил в щель двухкопеечную монетку, сверяясь с клочком бумажки, набрал номер.
– Але! – сказал он с хрипотцой, то ли естественной – простыл, то ли с намеренной. – Але! Дом литераторов? Там у вас рядышком дипломат сидеть должен. Американский. Есть такой? Кликните его, будьте ласковы, это с парка звонят, с таксомоторного… – подождал, переминаясь с ноги на ногу. – Але! Это вы? Тут какое дело: все утверждено, деньги выделяют… Ага. Ага… Ждать?.. Ладно, дело привычное, подождем… – повесил трубку, стукнул кулаком по автомату: монетка назад не выскочила, глубоко провалилась. – Дело привычное, – повторил он, ни к кому, впрочем, не обращаясь, вышел из будки, пошлепал растоптанными сандалетами по горячему асфальту.
* * *
Гриднев выбрался из тесного зальчика Дома литераторов – Малого зала, как он именовался в пригласительном билете, закрыл за собой дверь и облегченно вздохнул: слава богу, отсидел свое на этой говорильне. На «говорильню» Гриднев обещал прийти, сейчас понимал: опрометчиво обещал, но слова не нарушил, даже выступил, сообщил миру пару «мудрых» мыслей. Тема «говорильни» – роль детективной литературы в идеологической борьбе – сама по себе интересна, и Гридневу было что сказать: любил он детективы, много и охотно читал, благо английским владел в совершенстве. Но, скучно начавшись, разговор скучно и продолжился. Чувствовалось: неинтересно было братьям писателям, тем более в ресторане раков подавали, случай здесь нечастый.
Раки Гриднева не привлекали, честно говоря, не умел он их есть, побаивался живых, не видел вкуса в вареных. Посему решил позвонить на службу, вызвать машину, а до ее прихода посидеть в кафе, выпить чашку кофе, выкурить сигарету, народ посмотреть: какие они, писатели…
Телефон был на столике администратора, женщины могучей и неприступной на вид. Гриднев двинулся было к ней, на ходу обдумывая, как бы свою просьбу покуртуазнее выразить, поджентльменистей, чтобы растаяла неприступная, как телефон зазвонил и администраторша взяла трубку.
– Цедеэл, – сказала она баритоном и повторила раздраженно: – Ну, Дом литераторов, Дом литераторов. Кого вам?.. – выслушала, отстранила трубку, огляделась, увидела кого-то поодаль – аж засветилась вся: – Господин Хэммет! Дин! Вас к телефону…
Хэммет?.. Гриднев с интересом взглянул на человека, который, вовсю улыбаясь, спешил к телефону. Интересный мужик, «фактурный», – говорят про таких. Не слишком высокий, так – роста среднего, элегантный, но не с иголочки, а чуть помятый, точнее – обношенный в самый раз. Галка, жена Гриднева, сказала бы: не одежда на нем, а он в одежде. Точно. Что еще? Легкая седина. Легкий загар. Легкая сутулость. Легкий акцент:
– Откуда, Аленочка?
– Вроде из такси, Дин, – неприступная администраторша растеряла всю неприступность: видать, любили здесь «легкого» иностранца, заочно Гридневу известного.
– Говорите, – Хэммет взял трубку. – Слушаю… – помолчал, покивал невидимому собеседнику, подвел итог: – Значит, все в порядке?.. Ну, ждите. Ждите, я появлюсь.
Он повесил трубку и посмотрел на Гриднева:
– Вам позвонить?
– Если можно.
– Аленочка разрешит. Да, Аленочка?
– Только недолго, товарищ, – по-прежнему улыбаясь, сказала администраторша.
Гриднев позвонил в гараж и вызвал машину. Поблагодарив «неприступную», он подошел к Хэммету, рассматривающему витрину с фотографиями.
– Спасибо за протекцию. Не будь вас, хозяйка телефона вряд ли бы допустила меня до него.
Хэммет с готовностью, будто он только и ждал реплики, откликнулся:
– Аппарат служебный. Но пользуются им многие. Аленочка только на вид строгая.
– Хорошо вы говорите: Аленочка…
– Неправильно?
– Скорее: Аленушка… Но так тоже неплохо. Ласково.
– Я еще много делаю ошибок в русском.
– Англичанин?
– Американец.
– Работаете здесь?
– Я дипломат. Служу в посольстве. Рядочком.
– Рядышком.
– Спасибо за поправку… А вы писатель?
– Если бы!.. Бюрократ от литературы.
– Это как?
– Филолог. Специалист по англо-американской детективной литературе.
– О-о! – явно обрадовался Хэммет. – Родственники души!
– Родственные души, точнее. А вы любите детективы?
– Кто их не любит?
– Моя жена.
– Женщины практичны. А детективы – дело романтиков.
– Это вряд ли. Какая романтика в убийствах?
– При чем здесь убийства? Романтика – в поиске, в отборе вариантов, в дедукции. Романтика, если хотите, в тайне, которой окутано преступление.
– Тайна романтична, если романтична разгадка, итог поиска. А какой итог у преступления? Наказание. И в нем нет никакой романтики.
– Знаю, читал: Достоевский, загадка русской натуры.
– Русская натура здесь – пришей кобыле хвост.
– Как, как?
– Поговорка. Иначе: ни при чем тут натура. Разве в вашем Нью-Йорке за преступление не предусмотрено наказание?
– Я из Чикаго.
– Ну, в Чикаго, в Сан-Франциско, в Далласе…
– Кстати, о Далласе. Не предусмотрено. Убийца Кеннеди так и не найден.
– Убийца-то найден. И наказание предусмотрено – законом. Только между законом и жизнью бо-о-льшая пропасть. Кто за убийцей стоял, те скрыты.
– И я об этом. Такова система.
– Какая система?
– Государственная.
– Странный вы дипломат. Ругаете свою систему, ее же и представляя, ей же служа.
– Кто вам сказал, что я ее ругаю? Я ею восхищаюсь.
– Тем, что она позволяет убийцам быть безнаказанными?
– Безнаказанными – нет. Недоказанными, непойманными – да.
– Непойманный убийца – это слабость полицейского аппарата.
– Полицейский аппарат не всесилен. Разве ваша милиция всех преступников славливает?
– Ловит. Нет, не всех. Но у нас существует понятие: неотвратимость наказания. Карманный воришка может оказаться до поры везучим. Но повезет раз, два, десять, а на одиннадцатый он будет, как вы говорите, словлен.
– Воришка… А убийца?
– У нас убийство – самое страшное преступление. Оно – редкость, по сравнению со статистикой убийств в Соединенных Штатах. И конечно же ни одно не остается нераскрытым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
– Неласковый?
– Точно. С Володькой, подручным его, излишне строг был, потому что ревновал к нему любимую лошадь. Когда Володька Грацию отрабатывал, даже сердился. И, между прочим, напрасно. Володька к нам конюшенным мальчиком пришел, а сейчас у него такое же чутье лошади, как у Ефима. Я бы не Захарова к Огоньку конюхом поставил, как, наверное, главный зоотехник решит, а Володьку. Ему тоже скоро цены не будет.
Володька не интересовал Саблина, но он выслушал. Только спросил:
– А были какие-нибудь недруги у Ефима?
– На ипподроме? Не было, конечно. Любить не любили – молчунов ведь в любом коллективе не жалуют, но ненавистников у него не было. Так что на ипподроме убийцу не ищите, таких гадов у нас нет.
– А о прошлом его, Ефима, что-нибудь известно?
– О прошлом он никогда ничего не рассказывал. Прошлое его известно только в отделе кадров. Ходили слухи, что он в оккупированной Одессе был, за что-то потом сидел, но, когда его спрашивали об этом, он молчал, как испуганный. А вероятно, все в порядке было, если его из Одессы на службу выписали.
– Из Одессы, – задумчиво повторил Саблин. – А кто-нибудь с Одесского ипподрома к вам приезжал?
– Бывало. Этой весной приезжал Глотов Иван Фомич, мой однокашник. Вместе у Карамышева азы проходили. Великий наездник был. Кстати, Ванька вместе с Линейкой приезжал. Хорошая резвушка. Ее Пятигорск купил.
– Как он с Колосковым?
– Никак. Ефим о нем и не вспомнил. Даже на испытания Линейки не пришел. Иван, понятно, обиделся. Так и уехал, не прощаясь.
– Я объяснил вам, что меня интересует, – сказал Саблин. – Вы не учли двух вопросов. Первый: помогал ли он кому-нибудь выигрывать в тотализаторе? И второй: о его знакомствах за пределами ипподрома.
Плешин ответил с виноватой улыбкой:
– Отвечу на второй вопрос сразу. То, что происходит за пределами ипподрома, меня не трогает, не волнует, не задевает и не тревожит. Я говорю не о событиях в мире, а о житейских мелочах. Я не интеллектуал, а только лошадник. И это не ограниченность, а страсть. В этом смысле я похож на Ефима и потому не знаю ничего о его знакомствах. Да и были ли они, не убежден. Теперь отвечу и на первый вопрос. Вы, вероятно, имеете в виду разметку программ? Этим занимаются у нас все: и знающие толк в лошадях, и ни хрена не понимающие в них, вроде билетных кассирш. Занимаются и за деньги, и по знакомству. Размечал ли программы Ефим? Не знаю. Может, и размечал: почему же не заработать пятерку или десятку? Одно знаю точно: он сам, как и я, никогда не играл. Верующий лошадник не приемлет тотализатора. Ни Ситников, ни Насибов, выигрывая, не думали о денежных выдачах в кассах тотализатора. Их сердце согревал лишь тот счастливый миг, когда их кони проходили первыми призовой столб. Их лошади, а не они сами. И я так думаю, хотя далеко не всегда прихожу первым. Не осуждайте и не хвалите нас: мы, как буддисты, отдаем сердце одному богу без отца и без сына – коню.
Саблину не хотелось уходить, хотя он и получил ответы на все предполагавшиеся вопросы. Он опять заглянул в то спортивное Зазеркалье, в тот волшебный мир вчерашних Крепышей и Квадратов и нынешних Абсентов и Анилинов, арабских скакунов и чистопородных орловцев, которое он видел в комнате Колоскова и в котором слово «Лошадь» пишется с прописной буквы.
Но и этот допрос мало что дал Саблину. Может быть, ответ надо искать среди неизвестных знакомств Колоскова? Или в оккупированной Одессе? Или ответ связан с человеком, фотография которого найдена в кармане убитого?
* * *
Из больницы Саблин поехал в Дом моделей к художнице Марине Цветковой. У нее он надеялся получить ответ на вопрос: почему фотопортрет физика Максима Каринцева очутился в кармане убитого? Да еще в день убийства и совсем новенький.
– Да, я знаю этого человека. И знаю, что вы уже спрашивали о нем у Зои Фрязиной, – сказала художница.
– Допустим, – согласился Саблин, отметив про себя, что Зоя рассказала подруге о его визите. – И давно его знаете?
– С прошлого лета. Познакомились в Крыму.
– Бываете на бегах?
– Редко. Не увлекаюсь тотализатором.
– А Каринцев играет?
– Иногда. Он слишком занят для таких развлечений.
– А если играет, то по размеченной программе?
– Да. Он отдавал ее кому-то на ипподроме.
– Фрязиной?
– Едва ли. Зоя редко угадывает.
– Может быть, Колоскову?
– В первый раз слышу эту фамилию.
Саблин очень надеялся на этот вопрос, но ответ разочаровал его.
– Тогда скажем иначе. Ефиму? – вновь спросил он.
– Кому?
– Вы слышали это имя? От Каринцева хотя бы.
– Никогда.
– А почему его фотокарточка оказалась в кармане у Колоскова?
– Понятия не имею. Кто этот Ефим Колосков?
– Конюх, – улыбнулся Саблин.
– Так почему же вы, старший инспектор уголовного розыска, идете ко мне, художнице Дома моделей, спрашивать о делах какого-то конюха? Что-то случилось на ипподроме? Допускаю. Но уверяю вас, что ни я, ни доктор технических наук Максим Каринцев не имеем к сему никакого отношения. Может быть, ваш конюх украл эту карточку или нашел ее на трибунах? Так идите на ипподром и задавайте там свои вопросы.
«Значит, Фрязина ничего не рассказала ей ни об убийстве конюха, ни об этой злосчастной карточке, – подумал Саблин. – Интересно, почему? Очень интересно!..»
– Тогда простите, – сказал он художнице. – Я охотно воспользуюсь вашим советом.
Глава четвертая
Человек вошел в будку телефона-автомата, плотно прикрыл за собой тяжелую дверь, бросил в щель двухкопеечную монетку, сверяясь с клочком бумажки, набрал номер.
– Але! – сказал он с хрипотцой, то ли естественной – простыл, то ли с намеренной. – Але! Дом литераторов? Там у вас рядышком дипломат сидеть должен. Американский. Есть такой? Кликните его, будьте ласковы, это с парка звонят, с таксомоторного… – подождал, переминаясь с ноги на ногу. – Але! Это вы? Тут какое дело: все утверждено, деньги выделяют… Ага. Ага… Ждать?.. Ладно, дело привычное, подождем… – повесил трубку, стукнул кулаком по автомату: монетка назад не выскочила, глубоко провалилась. – Дело привычное, – повторил он, ни к кому, впрочем, не обращаясь, вышел из будки, пошлепал растоптанными сандалетами по горячему асфальту.
* * *
Гриднев выбрался из тесного зальчика Дома литераторов – Малого зала, как он именовался в пригласительном билете, закрыл за собой дверь и облегченно вздохнул: слава богу, отсидел свое на этой говорильне. На «говорильню» Гриднев обещал прийти, сейчас понимал: опрометчиво обещал, но слова не нарушил, даже выступил, сообщил миру пару «мудрых» мыслей. Тема «говорильни» – роль детективной литературы в идеологической борьбе – сама по себе интересна, и Гридневу было что сказать: любил он детективы, много и охотно читал, благо английским владел в совершенстве. Но, скучно начавшись, разговор скучно и продолжился. Чувствовалось: неинтересно было братьям писателям, тем более в ресторане раков подавали, случай здесь нечастый.
Раки Гриднева не привлекали, честно говоря, не умел он их есть, побаивался живых, не видел вкуса в вареных. Посему решил позвонить на службу, вызвать машину, а до ее прихода посидеть в кафе, выпить чашку кофе, выкурить сигарету, народ посмотреть: какие они, писатели…
Телефон был на столике администратора, женщины могучей и неприступной на вид. Гриднев двинулся было к ней, на ходу обдумывая, как бы свою просьбу покуртуазнее выразить, поджентльменистей, чтобы растаяла неприступная, как телефон зазвонил и администраторша взяла трубку.
– Цедеэл, – сказала она баритоном и повторила раздраженно: – Ну, Дом литераторов, Дом литераторов. Кого вам?.. – выслушала, отстранила трубку, огляделась, увидела кого-то поодаль – аж засветилась вся: – Господин Хэммет! Дин! Вас к телефону…
Хэммет?.. Гриднев с интересом взглянул на человека, который, вовсю улыбаясь, спешил к телефону. Интересный мужик, «фактурный», – говорят про таких. Не слишком высокий, так – роста среднего, элегантный, но не с иголочки, а чуть помятый, точнее – обношенный в самый раз. Галка, жена Гриднева, сказала бы: не одежда на нем, а он в одежде. Точно. Что еще? Легкая седина. Легкий загар. Легкая сутулость. Легкий акцент:
– Откуда, Аленочка?
– Вроде из такси, Дин, – неприступная администраторша растеряла всю неприступность: видать, любили здесь «легкого» иностранца, заочно Гридневу известного.
– Говорите, – Хэммет взял трубку. – Слушаю… – помолчал, покивал невидимому собеседнику, подвел итог: – Значит, все в порядке?.. Ну, ждите. Ждите, я появлюсь.
Он повесил трубку и посмотрел на Гриднева:
– Вам позвонить?
– Если можно.
– Аленочка разрешит. Да, Аленочка?
– Только недолго, товарищ, – по-прежнему улыбаясь, сказала администраторша.
Гриднев позвонил в гараж и вызвал машину. Поблагодарив «неприступную», он подошел к Хэммету, рассматривающему витрину с фотографиями.
– Спасибо за протекцию. Не будь вас, хозяйка телефона вряд ли бы допустила меня до него.
Хэммет с готовностью, будто он только и ждал реплики, откликнулся:
– Аппарат служебный. Но пользуются им многие. Аленочка только на вид строгая.
– Хорошо вы говорите: Аленочка…
– Неправильно?
– Скорее: Аленушка… Но так тоже неплохо. Ласково.
– Я еще много делаю ошибок в русском.
– Англичанин?
– Американец.
– Работаете здесь?
– Я дипломат. Служу в посольстве. Рядочком.
– Рядышком.
– Спасибо за поправку… А вы писатель?
– Если бы!.. Бюрократ от литературы.
– Это как?
– Филолог. Специалист по англо-американской детективной литературе.
– О-о! – явно обрадовался Хэммет. – Родственники души!
– Родственные души, точнее. А вы любите детективы?
– Кто их не любит?
– Моя жена.
– Женщины практичны. А детективы – дело романтиков.
– Это вряд ли. Какая романтика в убийствах?
– При чем здесь убийства? Романтика – в поиске, в отборе вариантов, в дедукции. Романтика, если хотите, в тайне, которой окутано преступление.
– Тайна романтична, если романтична разгадка, итог поиска. А какой итог у преступления? Наказание. И в нем нет никакой романтики.
– Знаю, читал: Достоевский, загадка русской натуры.
– Русская натура здесь – пришей кобыле хвост.
– Как, как?
– Поговорка. Иначе: ни при чем тут натура. Разве в вашем Нью-Йорке за преступление не предусмотрено наказание?
– Я из Чикаго.
– Ну, в Чикаго, в Сан-Франциско, в Далласе…
– Кстати, о Далласе. Не предусмотрено. Убийца Кеннеди так и не найден.
– Убийца-то найден. И наказание предусмотрено – законом. Только между законом и жизнью бо-о-льшая пропасть. Кто за убийцей стоял, те скрыты.
– И я об этом. Такова система.
– Какая система?
– Государственная.
– Странный вы дипломат. Ругаете свою систему, ее же и представляя, ей же служа.
– Кто вам сказал, что я ее ругаю? Я ею восхищаюсь.
– Тем, что она позволяет убийцам быть безнаказанными?
– Безнаказанными – нет. Недоказанными, непойманными – да.
– Непойманный убийца – это слабость полицейского аппарата.
– Полицейский аппарат не всесилен. Разве ваша милиция всех преступников славливает?
– Ловит. Нет, не всех. Но у нас существует понятие: неотвратимость наказания. Карманный воришка может оказаться до поры везучим. Но повезет раз, два, десять, а на одиннадцатый он будет, как вы говорите, словлен.
– Воришка… А убийца?
– У нас убийство – самое страшное преступление. Оно – редкость, по сравнению со статистикой убийств в Соединенных Штатах. И конечно же ни одно не остается нераскрытым.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18