Таким образом, на этой обширной территории можно было бы расселить большое количество еврейских переселенцев. Этот план обсуждался на Учредительном съезде ОЗЕТ, Общества землеустройства евреев-трудящихся, он получил одобрение, но не был осуществлен.
- Я слышал об этом, - кивнул Михоэлс. - План Ларина, тестя Бухарина.
- План не был осуществлен не потому, что он принадлежал тестю Бухарина, а потому, что в то время у нас не было средств на проведение ирригационных работ в таком масштабе, - жестко уточнил Молотов. - Тем не менее начало переселению еврейских колонистов в Крым было положено. Перед войной еврейское население в Крыму составляло около сорока тысяч человек. Так что речь все-таки одет не об отдельных земледельческих хозяйствах, а именно о национальных еврейских районах. Как видите, вопрос о Крыме возник не вдруг. Сегодня он просто получил дальнейшее развитие. Вы можете спросить - и вас могут спросить в Америке, - чем объяснить, что этим вопросом советское правительство занимается сейчас, в разгар войны. Ответ простой: мы должны думать о том, как будем жить после разгрома фашистской Германии. Мы уже сегодня заботимся о будущем.
- Вы хотите, чтобы я сказал в Америке, что советское правительство обсуждает план создания в Крыму еврейской республики?
- Ни в коем случае, - живо возразил Молотов. - Вы ничего не должны сообщать. Вы артист, а не политик. Вот если вас спросят об этом - можете сказать то, что сегодня узнали.
- Меня могут спросить, откуда я это узнал.
- А откуда вы это узнали?
- От вас.
- Ну так и скажите! Я повторяю, дорогой Соломон Михайлович, ваше оружие - откровенность. - Молотов улыбнулся. - Вам нечего скрывать, вам не нужно ничего придумывать. Рассказывайте только то, что было. А что было? Вы пришли в гости к Полине Семеновне, большой поклоннице вашего театра, мы с вами разговорились, выпили коньячку... Вас что-то смущает?
- Мы не пили с вами коньяк.
- В самом деле? Совсем забыли за разговором. Но мы сейчас это исправим. - Молотов наполнил два хрустальных лафитничка. - Ваше здоровье, Соломон Михайлович!
- Ваше здоровье, Вячеслав Михайлович!..
Уже в прихожей, прощаясь с гостеприимными хозяевами, Михоэлс спросил:
- После поездки мне нужно будет представить отчет?
- Отчет?.. Да, обязательно. А как же? Всем будет интересно узнать подробности вашей поездки. Вас непременно попросят выступить перед артистами, писателями. Может быть, даже опубликуете свой рассказ. Это и будет ваш отчет.
- Что ж, буду вести дневник. У меня как раз есть подходящий красный блокнот...
Когда за Михоэлсом закрылась дверь, выражение оживления покинуло лицо Молотова. Он долго сидел за столом в гостиной, сцепив перед собой руки.
Жемчужина села напротив. Спросила:
- Что-то не так?
Он ответил не сразу:
- Не знаю.
Снова надолго задумался. Потом сказал:
- Тебе не нужно ходить в ГОСЕТ.
Она возмутилась:
- Но почему? Это прекрасный театр!
- Это еврейский театр.
- Это государственный еврейский театр! Он свидетельствует о торжестве сталинской национальной политики!
- От национального до националистического всего один шаг.
Полина Семеновна нахмурилась. Она не привыкла, чтобы ею командовали. Молотов может командовать в своем наркомате, а в доме она хозяйка. В юности она была подпольщицей, руководила большевистской боевой группой на Украине, занятой Деникиным. Там и стала из Карповской Жемчужиной - это была ее партийная кличка. Она вышла замуж за Молотова в 1921 году, познакомились на Международном женском конгрессе. За двадцать два года она очень хорошо изучила характер мужа. Он был человеком покладистым. Но если говорил "нет", к этому стоило прислушаться.
Она спросила:
- В чем дело?
Он снял пенсне, потер пальцами натруженную переносицу и снова надел пенсне. И только после этого ответил:
- Не знаю. Я не понимаю, что происходит. И мне это очень не нравится.
Эту же фразу, почти слово в слово, произнес в этот вечер еще один человек. Заместитель Молотова по Наркомату иностранных дел, заместитель начальника Совинформбюро Соломон Абрамович Лозовский. Крупный, холеный, всегда в прекрасной шевиотовой тройке, с тщательно повязанным галстуком, с сединой в густых усах и профессорской бородке. Член партии с 1901 года. С большим опытом ссылок, побегов и подпольной партийной работы. Он заставил Михоэлса подробно, очень подробно повторить его разговор с Молотовым. После этого и сказал:
- Не нравится мне это.
- Почему? - спросил Михоэлс.
- Тебя ввели в какую-то очень большую игру. Причем используют втемную. Не посвящая в суть роли. Это мне и не нравится.
- Почему? - повторил Михоэлс.
- Что делают с фигурой, когда она сыграет свою роль?
- Ты думаешь, Крым - игра?
- В этом нет ни малейших сомнений. Весь вопрос - какая?
- Разве с тобой он этого не обсуждал?
- Кто?
- Как - кто? Молотов.
- При чем здесь Молотов? Молотов - исполнитель. По своей инициативе он полшага не сделает! За всем этим стоит не Молотов.
- Ты думаешь...
- Да. Сталин.
Через два дня Михоэлс и Фефер стояли на краю летного поля и смотрели, как военные авиатехники освобождают от маскировочной сетки двухмоторный транспортный самолет. Они были в одинаковых черных костюмах, срочно пошитых для них в ателье наркоминдела, с одинаковыми фибровыми чемоданами, выданными им по ордеру в Военторге, в одинаковых серых габардиновых макинтошах. Как цирковая гастролирующая пара Пат и Паташон.
- Как называется этот самолет? - спросил Михоэлс у сопровождавшего их начальника аэродромной охраны.
- "Дуглас", товарищ Михоэлс.
- Это американский самолет?
- Так точно, американский.
- Выглядит неплохо. А из Ташкента я летел на нашем. Казалось: вот-вот развалится. Но, как ни странно, не развалился. Хочется верить, что это "дуглас" тоже не развалится. - Он повернулся к Феферу: - Ицик, вы раньше летали на самолете?
- Нет. А что?
- Не нужно так нервничать. Это не так уж страшно. Я вам дам только один хороший совет. Если вас потянет блевать, не выскакивайте-таки на улицу.
Начальник охраны засмеялся.
Фефер раздраженно буркнул:
- Не стройте из себя еврея больше, чем вы есть.
Михоэлс удивился:
- А кого же мне из себя строить? Нас и посылают в Америку, чтобы мы строили из себя евреев!
Через час, уже в самолете, Фефер сделал первую запись в своем новеньком черном блокноте:
"Взлетели с аэродрома (секр.). Курс (секр.).
В присутствии начальника охраны М. высказал клеветническое утверждение, что советские самолеты могут развалиться в воздухе.
Воздушные ямы вызывают оч. непр. ощущения.
Трудно представить, что через десять - пятнадцать часов мы уже будем в Америке".
3. ОТЧЕТ
I
Красный блокнот:
"Из Москвы до Нью-Йорка я и Фефер добирались в течение сорока дней.
Этот рекорд был нами поставлен не на волах, не на верблюдах, а на всамделишных американских самолетах.
В Тегеране нас продержали в ожидании "прайорити" - преимущественного права посадки на самолет - три недели. Успокаивали тем, что как только мы оторвемся от иранской земли, то "ляжем на прямой курс". Опять же, если не будет никаких случайностей над горами или над океаном и ежели все прививки против чумы, тифа, холеры, желтой лихорадки и многих других болезней будут в порядке. В этом случае мы без всяких задержек долетим до США.
Держи карман шире.
Мы пронеслись над Персидским заливом, пересекли Иран, проплыли над Палестиной и, огибая Порт-Саид, поклонились с высоты пирамидам и приземлились в Каире. Здесь повторилось то же, что в Тегеране. Прождали дней восемь, и при посадке нас снова заверили, что теперь-то мы уж точно "ляжем на прямой курс". Но в Хартуме нам пришлось несколько дней дышать накаленным воздухом пустыни, а в Аккре - влагой Золотого Берега. Если учесть все это, приходится даже удивляться, как это мы уложились всего в сорок дней.
Естественно, что многократные пересадки и задержки в пути, вовсе не связанные ни со случайностями, ни с прививками, не могли не влиять на наше настроение. И в минуты, когда глаз был уже насыщен множеством памятников, которые старый шах наставил себе при жизни в Тегеране, когда слух притупился от шума многоязычной толпы в Каире, когда ноги устали от беготни по офисам с просьбами и требованиями отправить нас с ближайшим самолетом, когда мы уже без переводчика понимали, что унылый рефрен "Мэй би, туморроу монинг" означает "Может быть, завтра утром", - мы в припадке человеческой слабости готовы были объяснить все эти многодневные задержки не войной, как нам говорили, а холодком, попросту говоря - отсутствием энтузиазма у лиц, от которых зависел наш полет.
Все это, однако, смягчалось другими, теплыми волнами, которые докатывались до нас, ибо, как граждане СССР, лишь недавно расставшиеся с родной землей, мы вызывали к себе необычайный интерес со стороны самых разнообразных людей в самых разнообразных местах.
Врач-перс в Тегеране. Гид-араб у пирамид в Каире. Американский военный летчик в Хартуме. Еврейская девушка, медсестра в Иерусалиме. Лодочник на Золотом Берегу. Каменотес на острове Осенчен. Сторож-негр в Нигерии. Все они забрасывали нас вопросами:
- Были ли вы в Сталинграде?
- Как воюют советские женщины?
- Верно ли, что немцы убивают детей?
- Пострадала ли Москва от бомбежек?
- Откуда Красная Армия черпает свои силы?
- Можно ли свободно молиться в СССР?
- Что такое "таран"?
На этот вопрос подробный и обстоятельный ответ дал мой попутчик И. Фефер. Правда, он говорил почему-то о танковом, а не о самолетном таране. Но говорил интересно и со знанием дела".
Черный блокнот:
"М. ведет себя развязно до неприличия, вступает в разговоры со всеми подряд. Я сделал ему замечание о том, что мы представители СССР и должны соблюдать чувство собств. достоинства. М. послал меня в заднюю часть человеч. тела..."
Красный блокнот:
"И вот мы, наконец, в Нью-Йорке. В первый же день - митинг на стадионе Поло-Граунд.
Не знаю, как это описать.
На огромном пространстве стадиона - море голов. Ни просвета между людьми, сплошная живая масса. Белые, черные, желтые лица. Американцы, итальянцы, китайцы, французы, чехи, сплошной Вавилон. На каждую фразу - рев, свист (в Америке это знак одобрения), лес взметнувшихся рук: "V" - виктория, победа. "Ред Арми" - "V". Сталинград - "V". "Сталин" - "V", "V", "V"!
Я говорил по-русски. Мог бы на идише и даже по-китайски. Это было неважно. Не нужен был переводчик. Важно было, что говорит человек из России.
Что я чувствовал? Я не могу этого передать..."
Черный блокнот:
"На митинге на стад. Поло-Граунд присутствовало, как на следующий день писали в газ., более 50 тыс. чел. На трибуне присутств. и выступали: мэр Нью-Йорка Ла Гардия, ученый А. Эйнштейн, председатель евр. конгресса США С. Вайз, сенатор Д. Лимен, юрист Д. Розенберг, писатели Ш. Аш, Э. Синклер, Л. Фейхтвангер, певец П. Робсон, киноартист Э. Кэнтор и др. После митинга мне сообщили, что в фонд Кр. Армии сделано пожертв. на сумму больше 370 тыс. долларов. В коробках для пожертвований было много монет по 50 центов, 1 д., банкноты в 1, 5, 10 д., чеки на 100 и 200 д., а один чек на 8 тыс. д. Это очень большие деньги. В Нью-Йорке пообедать в ресторане можно за 2 д., ботинки стоят 5 д., а шерстяной костюм 10-12 д.
На митинге М. вел себя неприлично. Он стоял на триб. и плакал. Я протянул ему нос. платок, чтобы он вытер слезы. М. сказал, чтобы я сунул свой платок в задн. часть чел. тела..."
Красный блокнот:
"Нет ни времени, ни сил даже на небольшие заметки для памяти. Встречи и выступления идут одно за другим. Города мелькают, как в киноленте: Вашингтон, Бостон, Лос-Анжелос, Детройт, Чикаго, Сан-Франциско, др. Утром встречи на заводах, в школах и университетах, после обеда - митинги на стадионах и в арендованных залах, вечером - приемы в нашу честь. Часа четыре сна - и все снова.
После круиза по югу США вернулись в Нью-Йорк.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62