В той же картотеке числилась и сожительница Болдырева – Сазонова.
В ресторане «Товарищество» эти двое предлагали золотые слитки приехавшему в Саратов по каким-то делам самарскому купцу Горлову. Купить слитки Горлов не успел…
При личном обыске у Сазоновой нашли шесть слитков, а на квартире ее сожителя – еще восемь. После непродолжительного запирательства они признали – вначале Сазонова, а затем и Болдырев, – что золото им дал для продажи Матрос, то есть Константин Прилетаев. За посредничество он пообещал двадцать пять процентов выручки. Откуда у него золото, Матрос не сказал, а они не спрашивали. Где и у кого живет Матрос – этого они не знали.
Борин провел очную ставку между Чуркиным и задержанными.
Сам факт ареста Чуркина, который в преступном мире Саратова занимал приблизительно такое же положение, как Махов в Москве, не мог не произвести должного впечатления. А тут еще выяснилось, что Чуркин во всем признался и лезет вон из кожи, чтобы помочь уголовному розыску. Короче говоря, Сазонова «уточнила» свои показания: адреса Матроса она не знает, но они договорились встретиться с ним на следующий день в условленном месте… В каком? В трактире «Волжский бурлак».
В трактире была организована засада. Константин Прилетаев явился на свидание вовремя. Его арестовали без всяких приключений.
Оказалось, что он проживал в Саратове под фамилией Самарина (паспорт купил в Москве на Сухаревке), в доме № 6 по Рождественской улице. Здесь, в голландской печи, заштукатуренной и замаскированной поверху наклеенными обоями, была обнаружена основная часть привезенных ценностей. Кое-что изъяли у покупателей похищенного и посредников, но еще не все. Этим сейчас занимаются оставшийся в Саратове Хвощиков и местная милиция. Видимо, тут все будет в порядке или почти в порядке.
– Почему же вы сказали, что Сухов поторопился с поздравлениями? – перебил я Борина. Ответить он не успел, так как в комнату вошел Артюхин и доложил, что подъехала машина товарища Рычалова.
II
Обычно в кабинете начальника Московской уголовно-розыскной милиции пахло мужскими аткинсоновскими духами и хорошим табаком. Теперь к этому устойчивому запаху присоединился другой – запах мироваренной палаты. В густой аромат росного и белого ладанов тонкими нитями причудливо вплетались едва уловимые благоухания перуанского бальзама, базилики, сандарака, розового масла, богородской травы, померанца и имбирного корня. Этот необычный для уголовного розыска запах исходил от узорчатых серебряных алавастров, сосудов для хранения мира, того самого мира, которым церковь благословляла на царствование Ивана Грозного, Федора, Бориса Годунова, Шуйского, Михаила Романова… «Миропомазание при короновании есть высшая степень оного таинства, – умильно закатывая глаза, говорил нам в семинарии рыжебородый отец Афанасий. – При этом у государя помазуются его лучезарное чело, его ясные очи, уста, ноздри, уши, грудь, где бьется его сердце для блага народного, и руки, в коих ему надлежит крепко держать скипетр и державу великого и многоязычного государства Российского…»
Рыжебородый был ябедником и садистом. В одну из ночей мы его подкараулили на улице, набросили на голову мешок и избили. Это было, пожалуй, наиболее приятное воспоминание за все годы, проведенные мною в бурсе. Видимо, даже Борис Годунов, принимая долгожданную корону, и то не испытывал такого полного удовлетворения, как я в ту ночь. И своей первой удачно написанной листовкой я обязан был отцу Афанасию. Когда я писал об угнетателях и кровопийцах, передо мной все время стояла его гнусная рыжебородая физиономия с синяком под глазом…
– Эти сосуды для мира и ларцы – из Успенского собора, – объяснил мне Павел Сухов. – Мы тут с Волжаниным разбирались…
Все привезенное из Саратова было уже расставлено и разложено.
На овальном столе у двери – серебряная свеча и рипида Филарета; груда наперсных и тельных крестов разных форм и размеров: большие пустотелые енколпии, приспособленные для хранения реликвий; корсунские крестики, расширяющиеся на концах, – литые, чеканные, с эмалью и золотом, вспыхивающие огоньками драгоценных камней. Тут же старинные продолговатые кадильницы с оправленными в серебро деревянными рукоятками – кации; кадила времен Никона с аршинными массивными цепочками; серебряные дикирии – подсвечники на две свечи для архиерейского богослужения; ларцы, слитки золота; рукоять с патриаршего посоха, щедро усеянная бирюзой. Маленький холмик помятых золотых колокольчиков – звонцов, споротых братьями Прилетаевыми с саккосов и мантий. Легкие, почти невесомые, они действительно напоминали своими искусно вырезанными лепестками полевые цветы, которые по преданию очаровали епископа Павлина и навели его на мысль украсить колоколами христианские храмы.
Был полностью заставлен и письменный стол Дубовицкого. Здесь Сухов и Волжанин поместили «священные со суды православной церкви, к коим не только мирянам, но и низшим чинам клира прикасаться не дозволено».
Трубами архангелов тянулись ввысь расширяющиеся кверху золотые чаши потиров времен Валентиана III с надписями на древнегреческом языке; тускло отливали серебром небольшие блюда на подставках – дискосы, изображающие согласно церковной символике и ясли, в которых родился Христос, и гроб, в который было положено его тело; крестообразными крутыми дугами выгибались украшенные по краям жемчугом – зерно к зерну – серебряные с золотом звездицы. Сосуды для хранения мира и ларцы из Успенского собора, на которые обратил мое внимание Павел Сухов; десятка полтора золотых, с выемочной эмалью ложек с крестом на рукоятке, так называемых лжиц, которые употреблялись для причащения еще со времен Иоанна Златоуста. Были тут лжицы и XIV, и XII, и XI веков.
На архиерейском орлеце – зачем он понадобился Прилежаевым? – небольшом круглом потертом ковре с изображением парящего над грешным городком орла, стояли золотые и серебряные лампады – круглые, продолговатые, в форме ангца, креста, доброго пастыря, парусника…
– Ну как, смотрится? – спросил у меня не без гордости Сухов, главный организатор этой экспозиции.
Зрелище, прямо скажем, было внушительным. И, открыв дверь, Дубовицкий застыл на пороге. Ничего подобного он не ожидал.
– Поразительно! – сказал он, оглядывая столы. – Здесь каждая вещь напоминает о прошедших веках, – изрек он с таким видом, будто собирался ошеломить нас всех океаническими глубинами своих мыслей. – Да, о веках… И этот запах росного ладана…
– Очень даже приятный дух, – доброжелательно поддержал Артюхин.
– Вам нравится?
– Сызмальства уважаю, – заверил его Филимон и уже совсем светским тоном добавил: – Его императорское величество кровавый царь Николай Александрович и их супруга тоже к ладану склонность имели.
– Да? – сказал Дубовицкий для того, чтобы что-то сказать.
– Очень склонны были, – подтвердил Филимон. – Зайдешь, к примеру, в ихнюю гардеробную или гостиную – все одно, что в церкви: так и шибает в ноздри…
Как и всегда в подобных случаях, когда Артюхин пускался в тобольские воспоминания, Дубовицкий предпочитал разговора не продолжать. Он слегка побаивался Филимона, который был для него чем-то вроде сибирского сфинкса, сфинкса своего, российского, а потому еще более непонятного, чем тот, который веками поджаривался под знойными лучами экзотического солнца.
Артюхин был не прочь продолжить свои воспоминания, но Дубовицкий уже был в другом конце кабинета. По тому, как он горячо поздравлял Борина и Волжанина, чувствовалось, что он ошеломлен и потрясен увиденным.
В отличие от него сутулый и худой Рычалов был еще более, чем обычно, сдержан и деловит. Он напоминал мне старого многоопытного оценщика из антикварного магазина, который всего навидался и которого уже ничем не удивишь. Все приелось, все обыденно… Изящество работы? Стиль? Пластика? Экспрессия? Для оценщика это не эмоции, а рубли. Пластика потянет на рублик-другой, за экспрессию можно накинуть красненькую… А стиль… Нет, шалишь, батенька, Людовик XVI не в моде. Куда там! Его нынче лишь купчишка к себе потянет – и то спасибо. За Людовика не прибавочка, а урез… Рад бы какое послабление сделать, да не могу: хозяин голову снимет – строгий у меня хозяин. Нет, нет, не проси. Чего себя понапрасну растравлять? Так-то, милый!
Рычалов держался подчеркнуто деловито, а в его сосредоточенных глазах мелькали белые и черные костяшки бухгалтерских счетов. Щелк да щелк, щелк да щелк…
– Миллионов на шесть-семь? – спросил он у Борина таким бесстрастным тоном, будто с меньшими суммами ему никогда дел иметь не приходилось.
Борин в вежливом полупоклоне наклонил голову:
– Совершенно справедливо. Эксперты в Саратове оценили в шесть миллионов пятьсот – шесть миллионов семьсот тысяч золотых рублей.
Я удивленно посмотрел на Борина. Хотя мы и не закончили нашу беседу о саратовской операции, у меня создалось впечатление, что если найдено и не все похищенное, то почти все. Да и здесь… Кадила, кации, дикирии, потиры, дискосы, ковчежцы… Правда, я еще не успел осмотреть драгоценных камней и некоторые другие вещи, но… Я окинул взглядом кабинет. Увы, ценностями были заняты лишь два стола. Там, где стояли приехавшие с Рычаловым работники Совдепа и сотрудники уголовного розыска, ничего не было. Таким образом…
– Таким образом, – скучно сказал Рычалов, – среди изъятого покуда отсутствуют крышки с евангелия XII века; сион XV века; митра патриарха Никона; панагии, в том числе изумрудовая и яхонтовая; потир из оникса с рубинами; четыре рукоятки с посохов и украшения с митр патриархов; звезда Екатерины II; наперсный крест Петра Великого; фимиамница князя Меншикова и другие. Очень мало жемчуга и драгоценных камней. – Он взглянул на Борина, и тот не спеша кивнул головой. – О тех ценностях, которые хранил в ризнице барон Мессмер, я уже и не говорю. Поэтому следует считать, что свой долг перед революцией работники уголовно-розыскной милиции выполнили на одну четверть… Так, Косачевский?
– Выходит, что так.
– А теперь основной вопрос, – сказал он, когда мы – Борин, он и я – прошли ко мне в кабинет. – Насколько я понял, в Саратовской губернии изъято почти все. На какую сумму Хвощиков может привезти еще церковного добра?
Скромно расположившийся в углу рядом со шкафом Борин сказал:
– Ежели Хвощикову удастся разыскать всех покупателей, то, пожалуй, тысяч на сто – сто пятьдесят наберется.
Рычалов пригласил Борина занять место у стола.
– А то до вас там не доберешься, Петр Петрович… С Косачевским, как я понял, вы переговорить не успели, так что мой основной вопрос адресуется вам. Только напрямую…
Бородка Борина пикой выдвинулась вперед:
– Позвольте вас предуведомить, что иначе не приучен.
– Ладно, ладно, – поморщился Рычалов. – Я не к тому. Имеются ли у вас хоть какие-нибудь сведения, где далее нужно искать похищенное?
– Имеются.
Про себя я еще раз помянул недобрым словом того неизвестного, по чьей вине была прервана связь с Саратовом.
– Константин Прилетаев, – продолжал Борин, – утверждает, что основная часть похищенного – все, что вы изволили перечислить, – находится у его брата Дмитрия. И это похоже на правду.
– Но разве Дмитрий Прилетаев не в Саратове?
– Нет, не в Саратове. Дмитрий Прилетаев здесь, – спокойно, как само собой разумеющееся, сказал Борин.
– В Москве? – Сквозь желтизну впалых щек Рычалова проступили розовые пятна. Ничего подобного он не ожидал, впрочем, так же, как и я.
– Не в самой Москве, но рядом, в Краскове. Он там на даче Бетиных, – объяснил Борин. – У Никиты Африкановича Махова были неточные сведения. Да это и понятно: Прилетаевы опасались его – и, позволю себе заметить, не без оснований.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
В ресторане «Товарищество» эти двое предлагали золотые слитки приехавшему в Саратов по каким-то делам самарскому купцу Горлову. Купить слитки Горлов не успел…
При личном обыске у Сазоновой нашли шесть слитков, а на квартире ее сожителя – еще восемь. После непродолжительного запирательства они признали – вначале Сазонова, а затем и Болдырев, – что золото им дал для продажи Матрос, то есть Константин Прилетаев. За посредничество он пообещал двадцать пять процентов выручки. Откуда у него золото, Матрос не сказал, а они не спрашивали. Где и у кого живет Матрос – этого они не знали.
Борин провел очную ставку между Чуркиным и задержанными.
Сам факт ареста Чуркина, который в преступном мире Саратова занимал приблизительно такое же положение, как Махов в Москве, не мог не произвести должного впечатления. А тут еще выяснилось, что Чуркин во всем признался и лезет вон из кожи, чтобы помочь уголовному розыску. Короче говоря, Сазонова «уточнила» свои показания: адреса Матроса она не знает, но они договорились встретиться с ним на следующий день в условленном месте… В каком? В трактире «Волжский бурлак».
В трактире была организована засада. Константин Прилетаев явился на свидание вовремя. Его арестовали без всяких приключений.
Оказалось, что он проживал в Саратове под фамилией Самарина (паспорт купил в Москве на Сухаревке), в доме № 6 по Рождественской улице. Здесь, в голландской печи, заштукатуренной и замаскированной поверху наклеенными обоями, была обнаружена основная часть привезенных ценностей. Кое-что изъяли у покупателей похищенного и посредников, но еще не все. Этим сейчас занимаются оставшийся в Саратове Хвощиков и местная милиция. Видимо, тут все будет в порядке или почти в порядке.
– Почему же вы сказали, что Сухов поторопился с поздравлениями? – перебил я Борина. Ответить он не успел, так как в комнату вошел Артюхин и доложил, что подъехала машина товарища Рычалова.
II
Обычно в кабинете начальника Московской уголовно-розыскной милиции пахло мужскими аткинсоновскими духами и хорошим табаком. Теперь к этому устойчивому запаху присоединился другой – запах мироваренной палаты. В густой аромат росного и белого ладанов тонкими нитями причудливо вплетались едва уловимые благоухания перуанского бальзама, базилики, сандарака, розового масла, богородской травы, померанца и имбирного корня. Этот необычный для уголовного розыска запах исходил от узорчатых серебряных алавастров, сосудов для хранения мира, того самого мира, которым церковь благословляла на царствование Ивана Грозного, Федора, Бориса Годунова, Шуйского, Михаила Романова… «Миропомазание при короновании есть высшая степень оного таинства, – умильно закатывая глаза, говорил нам в семинарии рыжебородый отец Афанасий. – При этом у государя помазуются его лучезарное чело, его ясные очи, уста, ноздри, уши, грудь, где бьется его сердце для блага народного, и руки, в коих ему надлежит крепко держать скипетр и державу великого и многоязычного государства Российского…»
Рыжебородый был ябедником и садистом. В одну из ночей мы его подкараулили на улице, набросили на голову мешок и избили. Это было, пожалуй, наиболее приятное воспоминание за все годы, проведенные мною в бурсе. Видимо, даже Борис Годунов, принимая долгожданную корону, и то не испытывал такого полного удовлетворения, как я в ту ночь. И своей первой удачно написанной листовкой я обязан был отцу Афанасию. Когда я писал об угнетателях и кровопийцах, передо мной все время стояла его гнусная рыжебородая физиономия с синяком под глазом…
– Эти сосуды для мира и ларцы – из Успенского собора, – объяснил мне Павел Сухов. – Мы тут с Волжаниным разбирались…
Все привезенное из Саратова было уже расставлено и разложено.
На овальном столе у двери – серебряная свеча и рипида Филарета; груда наперсных и тельных крестов разных форм и размеров: большие пустотелые енколпии, приспособленные для хранения реликвий; корсунские крестики, расширяющиеся на концах, – литые, чеканные, с эмалью и золотом, вспыхивающие огоньками драгоценных камней. Тут же старинные продолговатые кадильницы с оправленными в серебро деревянными рукоятками – кации; кадила времен Никона с аршинными массивными цепочками; серебряные дикирии – подсвечники на две свечи для архиерейского богослужения; ларцы, слитки золота; рукоять с патриаршего посоха, щедро усеянная бирюзой. Маленький холмик помятых золотых колокольчиков – звонцов, споротых братьями Прилетаевыми с саккосов и мантий. Легкие, почти невесомые, они действительно напоминали своими искусно вырезанными лепестками полевые цветы, которые по преданию очаровали епископа Павлина и навели его на мысль украсить колоколами христианские храмы.
Был полностью заставлен и письменный стол Дубовицкого. Здесь Сухов и Волжанин поместили «священные со суды православной церкви, к коим не только мирянам, но и низшим чинам клира прикасаться не дозволено».
Трубами архангелов тянулись ввысь расширяющиеся кверху золотые чаши потиров времен Валентиана III с надписями на древнегреческом языке; тускло отливали серебром небольшие блюда на подставках – дискосы, изображающие согласно церковной символике и ясли, в которых родился Христос, и гроб, в который было положено его тело; крестообразными крутыми дугами выгибались украшенные по краям жемчугом – зерно к зерну – серебряные с золотом звездицы. Сосуды для хранения мира и ларцы из Успенского собора, на которые обратил мое внимание Павел Сухов; десятка полтора золотых, с выемочной эмалью ложек с крестом на рукоятке, так называемых лжиц, которые употреблялись для причащения еще со времен Иоанна Златоуста. Были тут лжицы и XIV, и XII, и XI веков.
На архиерейском орлеце – зачем он понадобился Прилежаевым? – небольшом круглом потертом ковре с изображением парящего над грешным городком орла, стояли золотые и серебряные лампады – круглые, продолговатые, в форме ангца, креста, доброго пастыря, парусника…
– Ну как, смотрится? – спросил у меня не без гордости Сухов, главный организатор этой экспозиции.
Зрелище, прямо скажем, было внушительным. И, открыв дверь, Дубовицкий застыл на пороге. Ничего подобного он не ожидал.
– Поразительно! – сказал он, оглядывая столы. – Здесь каждая вещь напоминает о прошедших веках, – изрек он с таким видом, будто собирался ошеломить нас всех океаническими глубинами своих мыслей. – Да, о веках… И этот запах росного ладана…
– Очень даже приятный дух, – доброжелательно поддержал Артюхин.
– Вам нравится?
– Сызмальства уважаю, – заверил его Филимон и уже совсем светским тоном добавил: – Его императорское величество кровавый царь Николай Александрович и их супруга тоже к ладану склонность имели.
– Да? – сказал Дубовицкий для того, чтобы что-то сказать.
– Очень склонны были, – подтвердил Филимон. – Зайдешь, к примеру, в ихнюю гардеробную или гостиную – все одно, что в церкви: так и шибает в ноздри…
Как и всегда в подобных случаях, когда Артюхин пускался в тобольские воспоминания, Дубовицкий предпочитал разговора не продолжать. Он слегка побаивался Филимона, который был для него чем-то вроде сибирского сфинкса, сфинкса своего, российского, а потому еще более непонятного, чем тот, который веками поджаривался под знойными лучами экзотического солнца.
Артюхин был не прочь продолжить свои воспоминания, но Дубовицкий уже был в другом конце кабинета. По тому, как он горячо поздравлял Борина и Волжанина, чувствовалось, что он ошеломлен и потрясен увиденным.
В отличие от него сутулый и худой Рычалов был еще более, чем обычно, сдержан и деловит. Он напоминал мне старого многоопытного оценщика из антикварного магазина, который всего навидался и которого уже ничем не удивишь. Все приелось, все обыденно… Изящество работы? Стиль? Пластика? Экспрессия? Для оценщика это не эмоции, а рубли. Пластика потянет на рублик-другой, за экспрессию можно накинуть красненькую… А стиль… Нет, шалишь, батенька, Людовик XVI не в моде. Куда там! Его нынче лишь купчишка к себе потянет – и то спасибо. За Людовика не прибавочка, а урез… Рад бы какое послабление сделать, да не могу: хозяин голову снимет – строгий у меня хозяин. Нет, нет, не проси. Чего себя понапрасну растравлять? Так-то, милый!
Рычалов держался подчеркнуто деловито, а в его сосредоточенных глазах мелькали белые и черные костяшки бухгалтерских счетов. Щелк да щелк, щелк да щелк…
– Миллионов на шесть-семь? – спросил он у Борина таким бесстрастным тоном, будто с меньшими суммами ему никогда дел иметь не приходилось.
Борин в вежливом полупоклоне наклонил голову:
– Совершенно справедливо. Эксперты в Саратове оценили в шесть миллионов пятьсот – шесть миллионов семьсот тысяч золотых рублей.
Я удивленно посмотрел на Борина. Хотя мы и не закончили нашу беседу о саратовской операции, у меня создалось впечатление, что если найдено и не все похищенное, то почти все. Да и здесь… Кадила, кации, дикирии, потиры, дискосы, ковчежцы… Правда, я еще не успел осмотреть драгоценных камней и некоторые другие вещи, но… Я окинул взглядом кабинет. Увы, ценностями были заняты лишь два стола. Там, где стояли приехавшие с Рычаловым работники Совдепа и сотрудники уголовного розыска, ничего не было. Таким образом…
– Таким образом, – скучно сказал Рычалов, – среди изъятого покуда отсутствуют крышки с евангелия XII века; сион XV века; митра патриарха Никона; панагии, в том числе изумрудовая и яхонтовая; потир из оникса с рубинами; четыре рукоятки с посохов и украшения с митр патриархов; звезда Екатерины II; наперсный крест Петра Великого; фимиамница князя Меншикова и другие. Очень мало жемчуга и драгоценных камней. – Он взглянул на Борина, и тот не спеша кивнул головой. – О тех ценностях, которые хранил в ризнице барон Мессмер, я уже и не говорю. Поэтому следует считать, что свой долг перед революцией работники уголовно-розыскной милиции выполнили на одну четверть… Так, Косачевский?
– Выходит, что так.
– А теперь основной вопрос, – сказал он, когда мы – Борин, он и я – прошли ко мне в кабинет. – Насколько я понял, в Саратовской губернии изъято почти все. На какую сумму Хвощиков может привезти еще церковного добра?
Скромно расположившийся в углу рядом со шкафом Борин сказал:
– Ежели Хвощикову удастся разыскать всех покупателей, то, пожалуй, тысяч на сто – сто пятьдесят наберется.
Рычалов пригласил Борина занять место у стола.
– А то до вас там не доберешься, Петр Петрович… С Косачевским, как я понял, вы переговорить не успели, так что мой основной вопрос адресуется вам. Только напрямую…
Бородка Борина пикой выдвинулась вперед:
– Позвольте вас предуведомить, что иначе не приучен.
– Ладно, ладно, – поморщился Рычалов. – Я не к тому. Имеются ли у вас хоть какие-нибудь сведения, где далее нужно искать похищенное?
– Имеются.
Про себя я еще раз помянул недобрым словом того неизвестного, по чьей вине была прервана связь с Саратовом.
– Константин Прилетаев, – продолжал Борин, – утверждает, что основная часть похищенного – все, что вы изволили перечислить, – находится у его брата Дмитрия. И это похоже на правду.
– Но разве Дмитрий Прилетаев не в Саратове?
– Нет, не в Саратове. Дмитрий Прилетаев здесь, – спокойно, как само собой разумеющееся, сказал Борин.
– В Москве? – Сквозь желтизну впалых щек Рычалова проступили розовые пятна. Ничего подобного он не ожидал, впрочем, так же, как и я.
– Не в самой Москве, но рядом, в Краскове. Он там на даче Бетиных, – объяснил Борин. – У Никиты Африкановича Махова были неточные сведения. Да это и понятно: Прилетаевы опасались его – и, позволю себе заметить, не без оснований.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82