Только что вернувшийся после своего трехлетнего пребывания за границей, Жакович совершенно безразличен и к трехцветному знамени империи, и к красному флагу. Война его тоже оставляет равнодушным. Он отдыхает и наслаждается жизнью, полностью разделяя мнение Игоря Северянина – «война войной, а розы – розами». Так же, как и Северянин, он хочет «пройтиться по Морской с шатенками, свивать венки из хризантем, по-прежнему пить сливки с пенками и кушать за десертом крем».
Срывая цветы удовольствий, которые пышным цветом расцветали на земле, удобренной трупами солдат, Жакович не забывал и о благотворительности: давал деньги на организацию госпиталей, помогал сестре, которая вопреки, воле отца вышла замуж за безродного и безденежного Прозорова и теперь медленно помирала на руках свекрови от чахотки.
Но это – передышка. Жаковичу по-прежнему необходимы острые ощущения. В шестнадцатом году он, к удивлению тех, кто его мало знал, отказывается от теплого места в генеральном штабе и подает рапорт об отправке на фронт.
Легкая контузия. Ранение. Георгиевский крест и крест на могиле умершей за это время сестры…
Фронтовой героизм и окопные вши так же приедаются, как махаевщина, терроризм, кадетство, монархизм, Игорь Северянин и филантропия.
В марте семнадцатого он дезертирует и вновь появляется в Петрограде – с красным бантом и Георгиевским крестом.
К апрелю семнадцатого он – меньшевик, к маю – почти большевик, к июлю – член совета «Алмазного фонда»…
Потом участие в попытке освободить и переправить за границу Елизавету Федоровну, в деникинской авантюре, григорьевщине, махновщине…
Уксус, динамит, перец и черт знает что еще! А теперь потомок бунтовавшего во времена Пугачева крепостного и могущественного польского магната с голубой, как весеннее небо, кровью, собирался осчастливить собой Америку и американских анархистов. Эмма Драуле была, конечно, в восторге – соратник мистера Махно, живой и, как ни странно, вполне интеллигентный экспонат из далекой России.
Ах, миссис Драуле, миссис Драуле, боюсь, что соратник мистера Махно принесет вам разочарования. Отсюда он, видимо, уедет анархистом. А вот кем он приедет в Американские Соединенные Штаты, одному богу известно. И то вряд ли. Я лично ни за что не поручусь. Он может стать у вас на родине и содержателем пивной, и сутенером, и пастором. Очень ненадежный экспонат, миссис Драуле, хотя и вполне интеллигентный. Но в конце концов, все это ваши дела. Ко мне они отношения не имеют. А вот побеседовать по интересующим меня вопросам с Жаковичем в Харькове – это уже мое дело. И не только мое, но и государственное.
Проще всего было бы, конечно, задержать Жаковича (он действительно оказался человеком слова и прибыл в Харьков ровно через три дня) и допросить его в уголовном розыске или бандотделе Харьковской ЧК. Но Жакович был не частным лицом. В кармане его френча лежал мандат, подписанный самим батькой, и в Харьков он приехал с поручением к главе махновской делегации Дмитрию Попову.
Это все осложняло. Советское правительство Украины и командование Южного фронта были, естественно, заинтересованы в скорейшем разгроме Врангеля. Некоторую, пусть и второстепенную, роль в готовящейся операции предстояло сыграть и махновцам. Поэтому «длинноволосого мальчугана», подозрительно следившего из своего Гуляйполя за развитием событий, старались без крайней нужды не раздражать, тем более что если он и нарушал некоторые пункты заключенного соглашения, то пока еще в меру.
Махновская делегация в Харькове, занимавшая роскошные апартаменты в центре города, находилась чуть ли ее на положении посольства иностранной державы. Свой собственный новенький автомобиль, свой шофер, своя охрана, свой специалист по самогоноварению, свои самогонные аппараты и свой начпрод, которому иногда удавалось выбивать из продовольственного комитета даже коньяк.
И несмотря на то что ответственные сотрудники «посольства» нередко затевали на улицах драки, пьянствовали, дебоширили, а в свободное от этих занятий время развлекались стрельбой по электрическим лампочкам (некий завхоз утверждал, что союз с Махно обошелся городскому коммунальному хозяйству в пятьсот сорок восемь электрических ламп), советские власти проявляли по отношению к махновцам максимум терпимости. Они справедливо считали, что для скорейшей ликвидации врангелевщины можно пожертвовать не только электрическими лампочками…
В этих условиях «самое простое» оказывалось самым сложным, практически невыполнимым. Ни под каким предлогом нельзя было задержать на перроне посланца батьки, которого встречал сам Дмитрий Попов, бывший по этому торжественному случаю почти трезвым. Жакович являлся чем-то вроде дипкурьера, а дипкурьеров трогать не полагается, если не хочешь напороться на неприятности.
Да и какие, собственно, основания задерживать его? Никаких. Или почти никаких…
Мне оставалось лишь наблюдать за тем, как Жакович и сопровождавший его повстанец из личной сотни батьки, известный под малосимпатичной кличкой Федьки Сифилитика, усаживаются в роскошный ярко-красный «нэпир».
Визгливый звук сирены. «Нэпир» всхрапнул и, вихляясь, как пьяный, неуверенно поехал по направлению к «посольству», где уже гремела приветственная канонада револьверных выстрелов. Сухов так сильно закашлялся, что могло показаться, будто «нэпир» со всеми своими пассажирами застрял у него в горле.
– Обидно, – сказал он, провожая тоскливыми глазами удаляющуюся автомашину.
Конечно, обидно. Но что поделаешь?
«Случайная» встреча с Жаковичем исключалась. В такого рода «случайности» могла поверить Эмма Драуле, но не он. Но почему бы любителю острых ощущений специально не встретиться с начальником бригады «Мобиль» Леонидом Борисовичем Косачевским, заканчивающим – мне хотелось в это верить – розыски сокровищ «Алмазного фонда»? Что-что, а остроту ощущений я ему гарантирую.
Сразу же с вокзала я заехал на Донец-Захаржевскую в редакцию газеты «Трудовая армия», где в маленькой комнате, примыкающей к корректорской, жила Эмма Драуле.
На этот раз американка встретила меня сдержанно, я бы даже сказал, несколько настороженно. Да, она знает о приезде товарища Жаковича, и, наверное, сегодня вечером они увидятся. Она, конечно, сообщит ему о моем желании встретиться с ним и поговорить. Но как к этому отнесется товарищ Жакович, сказать заранее трудно.
Впрочем, если я ей сообщу свой номер телефона в Харькове, она мне обязательно телефонирует. Произведение кубиста позвонило мне около двенадцати ночи. Увы, товарищ Жакович занят. Очень занят. Он, пользуясь русским выражением, вертится как белка в колесе. Ему бы хотелось поближе со мной познакомиться, но он, к своему глубокому сожалению, вряд ли будет иметь такую возможность.
Несмотря на свою угловатую внешность, Драуле умела смягчать острые углы. Видимо, Жакович высказался куда проще и грубее. Но дело не в форме.
После показаний Севчука, очной ставки Севчука с Ясинской, а особенно последовавшего затем «чистосердечного признания» самой Ясинской мне уже было понятно если и не все, то почти все. Но, как обычно в таких случаях бывает, кое-что требовалось уточнить, многое нуждалось в дополнительном подтверждении, проверке и перепроверке.
Конечно, в случае крайней необходимости мы смогли бы обойтись и без Жаковича. Но лучше, если бы такой необходимости не было.
Что же делать? Пока я решал этот вопрос, маятник качнулся в противоположную сторону…
На этот раз мне позвонила не Эмма Драуле, а сам Жакович. Голос его излучал доброжелательность.
– Здравствуйте, Косачевский. Эмма говорила, что вы хотите со мной встретиться.
– Да, – подтвердил я.
– Ну что ж, если это желание у вас еще не пропало, то я к вашим услугам, тем более что мне необходимо кое-что у вас выяснить.
– Относительно Прозорова?
– Вы догадливы.
– Ну, об этом не так уж трудно догадаться.
Жакович предложил встретиться в клубе «Факел». Это был пропагандистский и агитационный центр набатовцев, которые после соглашения с Махно весьма привольно чувствовали себя в Харькове. Я бы предпочел какое-нибудь другое место. Но право выбора было за ним.
…Мы беседовали в расположенной за сценой узкой комнате, заваленной пропахшими карболкой матрасами и растрепанными книгами. Видимо, когда-то здесь хранился театральный реквизит. Не совсем подходящая для беседы комната.
– Неуютно, но безопасно, – сказал Жакович, любезно подвигая мне одно из двух соломенных кресел. – При белых здесь у нас был временный склад оружия.
– А вы, гляжу, стали печься о своей безопасности?
– Возраст, Косачевский, возраст, – сказал он. – Седею и умнею. Стал более нежно относиться к себе. Ведь с возрастом почти каждый человек убеждается, что самый близкий и самый верный его друг – это он сам. А друзей надо беречь, холить, хранить им верность. Лучше изменить идеям, чем друзьям, не правда ли?
Жакович философствовал с шутливой небрежностью богатого и знатного барина, привыкшего к подобострастному вниманию окружающих. В Гуляйполе я за ним такого не замечал. Как ни странно, но со времени нашей встречи у Корейши он помолодел, хотя, действительно, седины прибавилось. Вьющаяся густая шевелюра, узкое, как клинок, лицо, темные, снисходительно оценивающие меня глаза: и не велик будто, и не мал. Так, середка наполовину…
Кем он сейчас себя ощущал? Махновцем, членом совета «Алмазного фонда», прожигателем жизни или иностранным туристом, случайно попавшим в Харьков?
– Расскажите мне все о Глебе, Косачевский, – попросил он, и сразу же стало ясно, что передо мной заботливый родственник. – Мне говорили, что он арестован. За что?
Я рассказал об ограблении Кустарем квартиры Прозорова (Прозоров от него это скрывал), об убийстве Глазукова, у которого оказалась табакерка Позье, о смерти Кустаря, о том, как мы вышли на мать Прозорова, Полину Захаровну.
– Видите, как опасно делать подарки, – сказал Жакович и спросил: – Глеб в тюрьме?
– Теперь уже нет.
– Отправили в ставку Духонина? Смерть за смерть?
– Нет. Его задушили сокамерники.
– За что?
– За убийство ювелира. Глазуков был связан с уголовниками. Кто-то в камеру передал ксиву, то есть письмо.
– Жаль мальчика, – сказал Жакович. – Сестра любила его. Надеюсь, Полину Захаровну вы не арестовали?
– А какие основания для ареста? Она на свободе.
– Жаль мальчика, – повторил Жакович и, помолчав, сказал: – А любопытная штука табакерка Позье. Опасайтесь ее, Косачевский. Она принадлежала моей матери, и мать говорила, что всем своим владельцам эта табакерка приносила несчастье, даже Его величеству императору Павлу I. Вы что-нибудь слышали о его смерти? Нет? Ему проломили голову табакеркой. Утверждают, что именно этой. Не исключено. Во всяком случае, мать верила. Она за эту легенду дополнительно уплатила ювелиру, продавшему ей табакерку, двадцать или тридцать тысяч рублей. Легенда, пожалуй, стоила этого, как вы думаете?
– Каждая легенда чего-нибудь да стоит, – сказал я.
– Каждая, – согласился Жакович. – Легенды всегда были в цене и пользовались большим спросом на рынке. Когда-нибудь я устрою аукцион легенд. Первый в мире аукцион. Пущу с молотка легенду о золотом веке человечества, об Иисусе, о рыцарях, революциях… Каждая легенда от десяти до тысячи долларов. Я ведь стану миллионером.
– Вряд ли. Думаю, что, лишив людей легенд, вы на подобной распродаже ничего не заработаете.
– Почему?
– Потому что еще до открытия вас разорвут на куски.
Жакович засмеялся:
– Знаете, кого вы сейчас повторили, Косачевский? Архимандрита Димитрия. Он считает, что людей можно лишить еды, одежды, обуви, свободы – они это переживут и всегда найдут какой-нибудь выход из положения. Но если отобрать у них веру, они тут же погибнут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82