С.Потемкин во время «Пугачевщины». – Русская старина, 1870, т. 2, с. 412).
По имеющимся в распоряжении историков документам, оба камня были переданы Пугачеву ржевским купцом Евстафием Трифоновичем Долгополовым, который в молодости поставлял в Ораниенбауме фураж для лошадей будущего императора Петра III и часто того видел. Во время восстания он «опознал» в Пугачеве свергнутого царя, а несколько позднее предлагал императрице выдать правительству «бунтовщика».
«ПЕРСТЕНЬ КАЛИОСТРО». По мнению профессора Карташова и ювелира Оглоблинского, составители описи ценностей «Фонда» имели в виду масонский перстень из коллекции Довнар-Запольского.
Указанный перстень принадлежал вельможе екатерининских времен Ивану Перфильевичу Елагину, гроссмейстеру созданного тогда в Петербурге союза русских масонских лож (по некоторым сведениям, первая ложа всемирного тайного ордена свободных каменщиков, или масонов, была основана в России Петром Великим в Кронштадте).
Получившее широкое распространение во второй половине восемнадцатого века масонство привлекло к себе внимание многих известных теософов, алхимиков и просто авантюристов, в том числе пресловутого графа Калиостро, учредившего в Париже ложу египетского масонства.
В 1779 году Калиостро посетил Петербург, где жил в доме Елагина. Он встречался с Потемкиным, Григорием Орловым, а возможно и с императрицей, хотя в дальнейшем Екатерина II написала две комедии, высмеивающие самозваного графа, а сам Калиостро был выслан за границу.
Легенда утверждает, что, покидая гостеприимный дом Елагина, Калиостро подарил великому мастеру союза русских масонских лож свой «магический» перстень. Однако это представляется маловероятным хотя бы в силу того, что «великий мастер египетского масонства» в то время слишком нуждался в деньгах, чтобы делать подобные подарки. Достаточно сказать, что жена Лоренца совсем не стеснялась продавать русским придворным дамам «жизненный эликсир», который должен был омолодить их, а сам Калиостро так увлекся платным врачеванием вельмож, что возмущенный конкуренцией придворный доктор великого князя, будущего императора Павла I, вызвал его на дуэль. Поединок, правда, не состоялся. «Так как право выбора оружия за мной, – сказал, якобы, Калиостро, – а дело идет о превосходстве противников по части медицины, то я предлагаю вместо шпаг или пистолетов яд. Каждый из нас дает друг другу по пилюле, и тот, у кого окажется лучшее противоядие, останется победителем».
По утверждению современников, врач великого князя предпочел от подобного рода дуэли воздержаться…
О том, что перстень Елагина был сделан в России во второй половине восемнадцатого века и не имеет никакого отношения к Калиостро, свидетельствуют также манера исполнения и вставка. Для перстня использован модный в высшем русском обществе того времени и крайне редкий цейлонский водяной сапфир – драгоценный камень, обладающий превосходным дихроизмом, т. е. двухцветностью, способностью менять свой цвет в зависимости от того, как и при каком освещении на него смотришь.
Перстень был лучшим экспонатом в собрании Довнар-Запольского и представляет значительную художественную, историческую и денежную ценность.
Основа перстня – вырезанная на овальном водяном сапфире весом 22 карата с четвертью гемма, вставленная в серебряный каст с короткими овальными крапанами. Шинка кольца – из золота, широкая, особенно в своей верхней части. На гемме изображен символизирующий могучую преобразующую силу масонства Геркулес. Он вооружен палицей, на его правое плечо наброшена шкура льва (победа над звериным царством жестокости, страстей, страхом неведения и слепого фанатизма). В правой руке гиганта – оливковая ветвь, означающая мир между людьми, братскую любовь человека к человеку, гуманность и великодушие. Над головой Геркулеса сияет солнце, т. е. озаряющий все и вся истинный свет учения свободных каменщиков. На крапанах, с помощью которых гемма закреплена в перстне, чернью изображены обычные атрибуты масонства: циркуль, наугольник, молоток каменщика, акация, череп со скрещенными берцовыми костями и др.
Архив Елагина хранился в архиве министерства иностранных дел. Судьба коллекции Довнар-Запольского неизвестна.
«КОМПЛИМЕНТ» – бонбоньерка работы ювелира Сушкаева. Золото, перегородчатая эмаль, самоцветы.
Описывая моды середины восемнадцатого столетия, знаток старого Петербурга и Москвы М.И.Пыляев уделяет немало места мушкам и блохоловкам. И те и другие пользовались тогда широкой популярностью.
Помимо своего прямого назначения ловушки для блох являлись украшением, и некоторые были подлинными произведениями ювелирного искусства. Их обычно носили на груди. Они делались из золота, серебра или слоновой кости и представляли собой небольшие трубки со множеством дырочек. Внутрь такой трубки ввертывался стволик, смазанный липким веществом, к которому и приклеивались надоедливые насекомые.
Необходимой принадлежностью являлась также бонбоньерка для мушек. Ее обязательно возили с собой на балы, гулянья, в театр и т. д. Мушки, которые иногда именовались «языком любви», являлись своеобразным средством общения. С помощью тафтяных мушек можно было кокетничать с кавалерами, объясняться с любовником или устраивать сцену мужу. Все зависело от размеров мушек, их формы, а главное – от того, где именно дама их наклеила на своем лице. Так, мушка в виде звездочки на середине лба называлась «величественной». Она означала, что красавица не расположена сейчас к флирту и не желает замечать своих поклонников. Мушку на виске у самого глаза именовали «страстной», на носу – «наглой», на верхней губе – «кокетливой». А приклеив крошечную мушку к подбородку, дама говорила предмету своей страсти: «Увы, я вас люблю, но это совершенно не значит, что вы можете на что-либо рассчитывать».
Бонбоньерка работы Сушкаева – овальной формы, внутренняя сторона крышки – зеркальце в золотой рамке с виньетками. Внутри коробочка разделена узорчатой перегородкой на две части: одна – для набора тафтяных мушек, другая – для стволиков блохоловки.
Известна среди специалистов под названием «Комплимент», так как в ее украшении самоцветами широко использована символика драгоценных камней. Так, крупный гиацинт в центре крышки означал, что владелица бонбоньерки умна и бережет свою честь. Гранат свидетельствовал о ее верности обещаниям, аметист – о том, что она умеет обуздывать свои страсти. Яспис заверял в скромности, а изумруд сулил счастье.
На аукционе в Петербурге в 1884 году, когда распродавалась коллекция Галевского, «Комплимент» был приобретен неизвестным покупателем за двенадцать тысяч рублей ассигнациями.
Глава шестая
ПРИ ПОПЫТКЕ К БЕГСТВУ…
I
После психологических вывертов Эгерт, ее вранья, истерик и надрывов Перхотин и его родственница действовали на меня успокаивающе. Я даже проникся некоторым пониманием народничества. Что ни говори, а длительное общение с интеллигенцией утомляет. Почему же не «пройтись» в народ? Для здоровья и то полезно.
Правда, Кустаря и Улиманову нельзя было отнести к лучшим представителям мужицкой Руси. Но тут следовало сделать скидку на то, что мое «хождение» ограничивалось стенами уголовного розыска, а здесь, как известно, привередничать не приходится.
Кустарь не относил себя к людям дна. Скорей, наоборот. Он считал, что кое-чего в жизни добился. Чувствовалось, что Перхотин, по кличке Кустарь, ему нравится. А почему бы и нет? Не ветродуй какой, а мужик самостоятельный, солидный с поведением.
Держался он не вызывающе, но с чувством собственного достоинства, как человек, хорошо знающий себе цену и не собирающийся продешевить. Кустарь охотно отвечал на вопросы, уважительно именуя себя «мы».
«Мущинский разговор – он и есть мущинский разговор. Такой разговор мы завсегда понимаем, – говорил он, деликатно почесывая мизинцем правой руки затылок. Мы, гражданин уголовный начальник, все напрямки выкладываем. Что было, то было – чего не было, того не было. Чего нам тень на плетень наводить?»
Перхотин стосковался в камере по собеседнику и был не прочь потолковать с «мышлявым» человеком, как он благосклонно охарактеризовал меня. Его жизненная мудрость своей прямолинейностью и увесистостью напоминала железный лом. С ее помощью легко было сбить с амбара замок или проломить чью-либо голову. По мнению Перхотина, главное – чтобы каждый при деле находился. Делом же он именовал все, что может прокормить. Один сапожничает, другой портняжит, третий убивает. У каждого свое. Ложкарство, понятно, тоже дело, но невыгодное, с которого не то что не разжиреешь, а ноги протянешь. Ведь как ложкари промеж себя шутят. «Два дня потел, три дня кряхтел, десять верст до базара, а цена – пятак пара».
Вон оно как!
Ежели б ложки шли подороже – ну, пусть не все, а первого разбора, – он бы, Перхотин, и не помышлял бы о ином промысле. А так что оставалось делать? С голоду помирать, с хлеба на воду перебиваться? Это для дураков. Умному помирать допрежь времени не с руки. Вот он помытарился, помытарился и согрешил. Не по охоте – по нужде. Грех – он грех и есть. Да только кто не грешен? Все грешны. От одного греха бежишь – об другой спотыкаешься. Ну и еще: кака рука крест кладет, та и нож точит… Раз согрешил, другой, а там и пошло. Каждому известно: в гору тяжело, а под гору санки сами катятся, не удержишь…
Учитывая, что «санки» Кустаря безостановочно «катились под гору» уже не первый год, список его грехов разросся до весьма внушительных размеров. И хотя Перхотин не прочь был выбрать меня в качестве исповедника (смертную казнь отменили, поэтому «исповедь» особыми осложнениями ему не угрожала), я предпочел увильнуть от этого сомнительного удовольствия. «Исповедника» мы ему готовы были подыскать в Московском уголовном розыске. Нас же интересовало только то, что имело или могло иметь прямое отношение к ценностям «Алмазного фонда».
Кустарь и Улиманова были той самой печкой, от которой мы с Бориным собирались плясать. А после показаний Эгерт и некоторых данных, добытых Бориным, расследующим дело об убийстве ювелира, эта печка приобретала особое значение, так как находилась в точке скрещивания двух линий – прошлого и настоящего.
От арестованных предполагалось узнать многое.
Во– первых, каким образом в чулане у Марии Степановны Улимановой оказалось письмо, автор которого упоминал об одной из наиболее ценных вещей «Алмазного фонда» – «Лучезарной Екатерине».
Известно ли Кустарю и канатчице, чье оно и кому адресовано?
Во– вторых, табакерка работы Позье, из-за которой, видимо, и погиб осторожный Глазуков, всегда умевший поддерживать хорошие отношения и с богом и с чертом. Как, когда и через кого она попала к покойному? Кто знал или мог знать об этом? Кому Глазуков собирался ее продать и так далее?
В третьих – экспонаты Харьковского музея, хранившиеся у Глазукова: золотой реликварий, лиможская эмаль, античные камеи, гемма «Кентавр и вакханки» работы придворного резчика Людовика XV.
Не требовалось особого воображения, чтобы представить себе, как они в июне 1919 года оказались в руках бандитов, а затем у моего бывшего соученика по семинарии полусумасшедшего Корейши. Но их путь к сейфу покойного ювелира уже представлялся цепью загадок, видимо имевших какое-то отношение к исчезновению сокровищ «Алмазного фонда».
И наконец, смерть Глазукова.
Прикинув все «за» и «против», я готов был согласиться с Петром Петровичем, что ни Кустарь, ни Улиманова тут не повинны. Более того, вполне вероятно, что убийство Глазукова, сопровождавшееся ограблением покойного, ничего, кроме убытков, им не принесло. Допустим, что так. Но может быть, тогда они помогут нам напасть на след убийц или, по крайней мере, как-то очертить круг подозреваемых?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
По имеющимся в распоряжении историков документам, оба камня были переданы Пугачеву ржевским купцом Евстафием Трифоновичем Долгополовым, который в молодости поставлял в Ораниенбауме фураж для лошадей будущего императора Петра III и часто того видел. Во время восстания он «опознал» в Пугачеве свергнутого царя, а несколько позднее предлагал императрице выдать правительству «бунтовщика».
«ПЕРСТЕНЬ КАЛИОСТРО». По мнению профессора Карташова и ювелира Оглоблинского, составители описи ценностей «Фонда» имели в виду масонский перстень из коллекции Довнар-Запольского.
Указанный перстень принадлежал вельможе екатерининских времен Ивану Перфильевичу Елагину, гроссмейстеру созданного тогда в Петербурге союза русских масонских лож (по некоторым сведениям, первая ложа всемирного тайного ордена свободных каменщиков, или масонов, была основана в России Петром Великим в Кронштадте).
Получившее широкое распространение во второй половине восемнадцатого века масонство привлекло к себе внимание многих известных теософов, алхимиков и просто авантюристов, в том числе пресловутого графа Калиостро, учредившего в Париже ложу египетского масонства.
В 1779 году Калиостро посетил Петербург, где жил в доме Елагина. Он встречался с Потемкиным, Григорием Орловым, а возможно и с императрицей, хотя в дальнейшем Екатерина II написала две комедии, высмеивающие самозваного графа, а сам Калиостро был выслан за границу.
Легенда утверждает, что, покидая гостеприимный дом Елагина, Калиостро подарил великому мастеру союза русских масонских лож свой «магический» перстень. Однако это представляется маловероятным хотя бы в силу того, что «великий мастер египетского масонства» в то время слишком нуждался в деньгах, чтобы делать подобные подарки. Достаточно сказать, что жена Лоренца совсем не стеснялась продавать русским придворным дамам «жизненный эликсир», который должен был омолодить их, а сам Калиостро так увлекся платным врачеванием вельмож, что возмущенный конкуренцией придворный доктор великого князя, будущего императора Павла I, вызвал его на дуэль. Поединок, правда, не состоялся. «Так как право выбора оружия за мной, – сказал, якобы, Калиостро, – а дело идет о превосходстве противников по части медицины, то я предлагаю вместо шпаг или пистолетов яд. Каждый из нас дает друг другу по пилюле, и тот, у кого окажется лучшее противоядие, останется победителем».
По утверждению современников, врач великого князя предпочел от подобного рода дуэли воздержаться…
О том, что перстень Елагина был сделан в России во второй половине восемнадцатого века и не имеет никакого отношения к Калиостро, свидетельствуют также манера исполнения и вставка. Для перстня использован модный в высшем русском обществе того времени и крайне редкий цейлонский водяной сапфир – драгоценный камень, обладающий превосходным дихроизмом, т. е. двухцветностью, способностью менять свой цвет в зависимости от того, как и при каком освещении на него смотришь.
Перстень был лучшим экспонатом в собрании Довнар-Запольского и представляет значительную художественную, историческую и денежную ценность.
Основа перстня – вырезанная на овальном водяном сапфире весом 22 карата с четвертью гемма, вставленная в серебряный каст с короткими овальными крапанами. Шинка кольца – из золота, широкая, особенно в своей верхней части. На гемме изображен символизирующий могучую преобразующую силу масонства Геркулес. Он вооружен палицей, на его правое плечо наброшена шкура льва (победа над звериным царством жестокости, страстей, страхом неведения и слепого фанатизма). В правой руке гиганта – оливковая ветвь, означающая мир между людьми, братскую любовь человека к человеку, гуманность и великодушие. Над головой Геркулеса сияет солнце, т. е. озаряющий все и вся истинный свет учения свободных каменщиков. На крапанах, с помощью которых гемма закреплена в перстне, чернью изображены обычные атрибуты масонства: циркуль, наугольник, молоток каменщика, акация, череп со скрещенными берцовыми костями и др.
Архив Елагина хранился в архиве министерства иностранных дел. Судьба коллекции Довнар-Запольского неизвестна.
«КОМПЛИМЕНТ» – бонбоньерка работы ювелира Сушкаева. Золото, перегородчатая эмаль, самоцветы.
Описывая моды середины восемнадцатого столетия, знаток старого Петербурга и Москвы М.И.Пыляев уделяет немало места мушкам и блохоловкам. И те и другие пользовались тогда широкой популярностью.
Помимо своего прямого назначения ловушки для блох являлись украшением, и некоторые были подлинными произведениями ювелирного искусства. Их обычно носили на груди. Они делались из золота, серебра или слоновой кости и представляли собой небольшие трубки со множеством дырочек. Внутрь такой трубки ввертывался стволик, смазанный липким веществом, к которому и приклеивались надоедливые насекомые.
Необходимой принадлежностью являлась также бонбоньерка для мушек. Ее обязательно возили с собой на балы, гулянья, в театр и т. д. Мушки, которые иногда именовались «языком любви», являлись своеобразным средством общения. С помощью тафтяных мушек можно было кокетничать с кавалерами, объясняться с любовником или устраивать сцену мужу. Все зависело от размеров мушек, их формы, а главное – от того, где именно дама их наклеила на своем лице. Так, мушка в виде звездочки на середине лба называлась «величественной». Она означала, что красавица не расположена сейчас к флирту и не желает замечать своих поклонников. Мушку на виске у самого глаза именовали «страстной», на носу – «наглой», на верхней губе – «кокетливой». А приклеив крошечную мушку к подбородку, дама говорила предмету своей страсти: «Увы, я вас люблю, но это совершенно не значит, что вы можете на что-либо рассчитывать».
Бонбоньерка работы Сушкаева – овальной формы, внутренняя сторона крышки – зеркальце в золотой рамке с виньетками. Внутри коробочка разделена узорчатой перегородкой на две части: одна – для набора тафтяных мушек, другая – для стволиков блохоловки.
Известна среди специалистов под названием «Комплимент», так как в ее украшении самоцветами широко использована символика драгоценных камней. Так, крупный гиацинт в центре крышки означал, что владелица бонбоньерки умна и бережет свою честь. Гранат свидетельствовал о ее верности обещаниям, аметист – о том, что она умеет обуздывать свои страсти. Яспис заверял в скромности, а изумруд сулил счастье.
На аукционе в Петербурге в 1884 году, когда распродавалась коллекция Галевского, «Комплимент» был приобретен неизвестным покупателем за двенадцать тысяч рублей ассигнациями.
Глава шестая
ПРИ ПОПЫТКЕ К БЕГСТВУ…
I
После психологических вывертов Эгерт, ее вранья, истерик и надрывов Перхотин и его родственница действовали на меня успокаивающе. Я даже проникся некоторым пониманием народничества. Что ни говори, а длительное общение с интеллигенцией утомляет. Почему же не «пройтись» в народ? Для здоровья и то полезно.
Правда, Кустаря и Улиманову нельзя было отнести к лучшим представителям мужицкой Руси. Но тут следовало сделать скидку на то, что мое «хождение» ограничивалось стенами уголовного розыска, а здесь, как известно, привередничать не приходится.
Кустарь не относил себя к людям дна. Скорей, наоборот. Он считал, что кое-чего в жизни добился. Чувствовалось, что Перхотин, по кличке Кустарь, ему нравится. А почему бы и нет? Не ветродуй какой, а мужик самостоятельный, солидный с поведением.
Держался он не вызывающе, но с чувством собственного достоинства, как человек, хорошо знающий себе цену и не собирающийся продешевить. Кустарь охотно отвечал на вопросы, уважительно именуя себя «мы».
«Мущинский разговор – он и есть мущинский разговор. Такой разговор мы завсегда понимаем, – говорил он, деликатно почесывая мизинцем правой руки затылок. Мы, гражданин уголовный начальник, все напрямки выкладываем. Что было, то было – чего не было, того не было. Чего нам тень на плетень наводить?»
Перхотин стосковался в камере по собеседнику и был не прочь потолковать с «мышлявым» человеком, как он благосклонно охарактеризовал меня. Его жизненная мудрость своей прямолинейностью и увесистостью напоминала железный лом. С ее помощью легко было сбить с амбара замок или проломить чью-либо голову. По мнению Перхотина, главное – чтобы каждый при деле находился. Делом же он именовал все, что может прокормить. Один сапожничает, другой портняжит, третий убивает. У каждого свое. Ложкарство, понятно, тоже дело, но невыгодное, с которого не то что не разжиреешь, а ноги протянешь. Ведь как ложкари промеж себя шутят. «Два дня потел, три дня кряхтел, десять верст до базара, а цена – пятак пара».
Вон оно как!
Ежели б ложки шли подороже – ну, пусть не все, а первого разбора, – он бы, Перхотин, и не помышлял бы о ином промысле. А так что оставалось делать? С голоду помирать, с хлеба на воду перебиваться? Это для дураков. Умному помирать допрежь времени не с руки. Вот он помытарился, помытарился и согрешил. Не по охоте – по нужде. Грех – он грех и есть. Да только кто не грешен? Все грешны. От одного греха бежишь – об другой спотыкаешься. Ну и еще: кака рука крест кладет, та и нож точит… Раз согрешил, другой, а там и пошло. Каждому известно: в гору тяжело, а под гору санки сами катятся, не удержишь…
Учитывая, что «санки» Кустаря безостановочно «катились под гору» уже не первый год, список его грехов разросся до весьма внушительных размеров. И хотя Перхотин не прочь был выбрать меня в качестве исповедника (смертную казнь отменили, поэтому «исповедь» особыми осложнениями ему не угрожала), я предпочел увильнуть от этого сомнительного удовольствия. «Исповедника» мы ему готовы были подыскать в Московском уголовном розыске. Нас же интересовало только то, что имело или могло иметь прямое отношение к ценностям «Алмазного фонда».
Кустарь и Улиманова были той самой печкой, от которой мы с Бориным собирались плясать. А после показаний Эгерт и некоторых данных, добытых Бориным, расследующим дело об убийстве ювелира, эта печка приобретала особое значение, так как находилась в точке скрещивания двух линий – прошлого и настоящего.
От арестованных предполагалось узнать многое.
Во– первых, каким образом в чулане у Марии Степановны Улимановой оказалось письмо, автор которого упоминал об одной из наиболее ценных вещей «Алмазного фонда» – «Лучезарной Екатерине».
Известно ли Кустарю и канатчице, чье оно и кому адресовано?
Во– вторых, табакерка работы Позье, из-за которой, видимо, и погиб осторожный Глазуков, всегда умевший поддерживать хорошие отношения и с богом и с чертом. Как, когда и через кого она попала к покойному? Кто знал или мог знать об этом? Кому Глазуков собирался ее продать и так далее?
В третьих – экспонаты Харьковского музея, хранившиеся у Глазукова: золотой реликварий, лиможская эмаль, античные камеи, гемма «Кентавр и вакханки» работы придворного резчика Людовика XV.
Не требовалось особого воображения, чтобы представить себе, как они в июне 1919 года оказались в руках бандитов, а затем у моего бывшего соученика по семинарии полусумасшедшего Корейши. Но их путь к сейфу покойного ювелира уже представлялся цепью загадок, видимо имевших какое-то отношение к исчезновению сокровищ «Алмазного фонда».
И наконец, смерть Глазукова.
Прикинув все «за» и «против», я готов был согласиться с Петром Петровичем, что ни Кустарь, ни Улиманова тут не повинны. Более того, вполне вероятно, что убийство Глазукова, сопровождавшееся ограблением покойного, ничего, кроме убытков, им не принесло. Допустим, что так. Но может быть, тогда они помогут нам напасть на след убийц или, по крайней мере, как-то очертить круг подозреваемых?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82