Пора бы уж Уилфреду определиться, чего именно он хочет.
— Знаю.
Он и в самом деле знал, оба они все прекрасно знали. Проблема была отнюдь не нова. И почему, гадал Эрик, их разговоры последнее время сплошь да рядом выглядят как прискучившее повторение очевидного — одних и тех же прописных истин, произносимых высоким нравоучительным голосом Хелен?
Они вместе посмотрели вниз, на маленький мощеный внутренний дворик, окаймленный двумя новыми одноэтажными пристройками, где находились спальни и гостиные. Маленькая группка оставшихся пациентов собралась там, чтобы перед чаем погреться в последних лучах солнца. Четыре инвалидных кресла стояли чуть поодаль друг от друга, развернутые от дома. Двое наблюдателей видели лишь затылки пациентов. Все четверо сидели недвижно, пристально глядя на мыс. Грейс Уиллисон — лохматые седые космы колышутся под легким ветерком; Дженни Пеграм — шея вдавлена в плечи, поток золотистых волос струится по спинке коляски, словно выцвел на солнце; Урсула Холлис — маленький круглый пучок на тонкой шейке, высокий и неподвижный, как голова казненного на шесте; Генри Каруардин — темная голова на кривой шее свесилась набок, точно у сломанной марионетки.
В сущности — все они марионетки. На краткий безумный миг доктор Хьюсон представил себе, как выбегает во дворик и заставляет четыре головы кивать и покачиваться. Он дергает за выходящие из затылков невидимые нити, пока воздух не наполняется нестройным и хриплым хором.
— Что это с ними? — спросил Хьюсон. — С этим домом что-то не так.
— Больше, чем обычно?
— Да. А разве вы не заметили?
— Должно быть, скучают по Майклу. Бог весть почему. Он ведь почти ничего и не делал. Если Уилфред надумает продолжать, ему бы надо найти для «Надежды» лучшее применение. Строго говоря, я хотела предложить, чтобы он пустил туда меня. Так нам было бы легче.
Мысль эта ужаснула Эрика. Так вот что она задумала! На плечи свинцовой тяжестью легло привычное уныние. Две самоуверенные неудовлетворенные женщины, и обе хотят чего-то, что он не может им дать. Эрик попытался скрыть панику в голосе.
— Ничего не выйдет. Ты нужна здесь. А я не смогу приходить к тебе в «Надежду», когда Миллисента живет рядом.
— Она как включит телевизор, уже ничего и не слышит. Мы же знаем. А если тебе понадобится быстро уйти, есть черный ход. Это лучше, чем ничего.
— Мэгги что-нибудь заподозрит.
— Она уже подозревает. И рано или поздно все узнает.
— Давай поговорим об этом потом. Сейчас неподходящий момент, чтобы тревожить Уилфреда. После смерти Виктора мы все просто на грани срыва.
Смерть Виктора. Эрик сам удивился, какой извращенный мазохизм заставил его упомянуть Виктора. Ему вспомнились первые дни своего студенчества, когда, вскрыв гноящуюся рану, он испытывал облегчение, потому что вид крови, воспаленной ткани и гноя был менее пугающим, чем то, что воображение рисовало под тонкой марлей. Да, он привык к крови. Привык к смерти. Быть может, привыкнет даже лечить.
Они вместе перешли в маленький врачебный кабинет в передней части здания. Подойдя к раковине, Эрик принялся методично мыть руки, будто простой осмотр юного Джорджа был сложной хирургической операцией, после которой требовалось хорошенько очиститься. За спиной раздавалось звяканье инструментов. Хелен без всякой необходимости снова наводила порядок. Эрик с упавшим сердцем осознал, что предстоит разговор. Но не сейчас. Еще не сейчас. И он прекрасно знал все, что она скажет. Он уже слышал это прежде — старые настойчивые аргументы, произносимые уверенным учительским голосом.
«Ты зря тратишьтут время. Ты врач, а не аптекарь. Ты должен вырваться на свободу, освободиться от Мэгги и Уилфреда. Нельзя, чтобы твоя преданность Уилфреду шла вразрез с твоим призванием». Призванием! Любимое слово его матери. Слыша его, Эрик всякий раз с трудом сдерживал приступ истерического хохота.
Он включил кран на полную мощь. Вода хлынула сильнее, заплескалась, вращаясь в раковине, заполняя уши гулом, похожим на шум прилива. Интересно, что ощутил Виктор, совершив прыжок в забвение? Тяжелое, неуклюжее инвалидное кресло — как оно падало? Плыло ли по воздуху ровно и плавно, как хитроумные летающие приспособления в фильмах о Джеймсе Бонде, готовые в любой момент выпустить крылья и парашют? Или кувыркалось и переворачивалось, ударяясь о скалы, пока крики Виктора, связанного брезентом и металлом, смешивались с воплями чаек? А что царило у него в мозгу? Экзальтация или отчаяние, ужас или благословенная пустота? И сумели ли чистый воздух и море смыть и унести прочь боль, горечь, злобу?
Только после смерти Виктора обнаружилась вся степень его озлобленности — в специальной приписке к завещанию. Он потратил немало трудов на то, чтобы довести до сведения остальных пациентов, что у него есть деньги, что он сам заплатил полную, пусть и весьма скромную стоимость пребывания в Тойнтон-Грэйнж и в отличие от прочих (кроме Генри Каруардина) не зависит от милости местных властей. Источника своего состояния он никому не открыл — Виктор был простым школьным учителем, а им навряд ли особо много платят, — и об этом так никто ничего и не знал. Возможно, Мэгги он и сказал — Виктор так много всего говорил Мэгги. Однако на этот счет она хранила нехарактерное молчание.
Эрик Хьюсон не верил, что Мэгги заинтересовалась Виктором исключительно из-за денег. В конце концов, у них двоих было много общего. Оба не скрывали, что ненавидят Тойнтон-Грэйнж, находятся здесь по необходимости, а не по доброй воле, и презирают своих товарищей. Вполне вероятно, Мэгги пришлась по вкусу ядовитая злоба Виктора. Они проводили много времени вместе, и Уилфред вроде бы ничего и не имел против. Наоборот, он их почти поощрял — как будто считая, что Мэгги наконец-то нашла в Тойнтон-Грэйнж свое место. Она по очереди с Деннисом возила тяжелое кресло Виктора по его излюбленным маршрутам. Холройд любил смотреть на море — обретал в этом зрелище определенный душевный покой. Мэгги проводила с ним долгие часы, вне видимости от дома, высоко на краю утеса. Однако Эрика это ничуть не беспокоило. Он как никто другой знал: Мэгги ни за что не полюбит человека, не способного удовлетворить ее физически. Он даже приветствовал эту дружбу: по крайней мере она давала Мэгги хоть чем-то занять время, хоть как-то ее утихомиривала.
Эрик уже и не мог вспомнить, когда именно она начала мечтать о деньгах. Должно быть, Виктор что-то такое сказал. Мэгги переменилась буквально за ночь, сделалась куда более оживленной, почти веселой. А потом Виктор внезапно потребовал, чтобы его отвезли в Лондон — на обследование в больницу, а также для консультации с поверенным. Тогда-то Мэгг и намекнула мужу насчет завещания. Ему отчасти передалось ее возбуждение. Теперь он сам удивлялся: и на что, собственно, они надеялись? Видела ли она в этих деньгах средство избавиться от Тойнтон-Грэйнж или же еще и от него, Эрика? Впрочем, в любом случае это решало бы большую часть проблем для них обоих. Да и сама идея казалась совсем неабсурдной. Все знали, что у Виктора нет родственников, кроме сестры в Новой Зеландии, которой он никогда не писал. Нет, думал Эрик, беря полотенце с крючка и начиная вытирать руки, мечта была отнюдь не безумной: по крайней мере менее безумной, чем реальность.
Он вспомнил ту обратную поездку из Лондона: теплый замкнутый мирок «мерседеса»; молчащий Джулиус; его руки, легко покоящиеся на руле; серебряная лента дороги с бесконечно скользящими под колесами отражениями звезд; выпрыгивающие из темноты дорожные знаки на фоне темно-синего неба; мелкие зверьки, на краткий миг выхватываемые светом фар, — словно окаменевшие, замершие, шерсть дыбом; золотистые края шоссе. Виктор сидел с Мэгги на заднем сиденье, кутаясь в клетчатый плащ из шотландки, и улыбался, все время улыбался. А в сгустившемся воздухе висели секреты и тайны.
Виктор и в самом деле изменил завещание. К основной части, в которой он отказывал все состояние сестре, прибавил небольшое дополнение, окончательное подтверждение своей мелочной злобы: Грейс Уиллисон — кусок туалетного мыла; Генри Каруардину — флакон полоскания для рта; Урсуле Холлис — дезодорант; Дженни Пеграм — зубочистку.
Эрик подумал, что Мэгги перенесла случившееся хорошо. Действительно хорошо — если можно так сказать о приступе дикого, неудержимого и звенящего хохота. Он вспомнил, как она, пошатываясь, бродила по их маленькой гостиной, совсем обессилев от истерики, запрокинув голову и смеясь хриплым, лающим смехом. Хохот отражался от стен, точно гвалт бродячего зверинца, и раскатывался по всему берегу, так что Эрик всерьез боялся, не услышат ли этот звук в самом Тойнтон-Грэйнж.
Хелен смотрела в окно.
— У «Надежды» стоит какая-то машина, — резко произнесла она.
Эрик подошел к ней, встал рядом, выглянул. Глаза их медленно встретились. Хелен взяла его за руку. Голос ее был тих и нежен — голос, который он впервые услышал после того, как они стали любовниками:
— Тебе не о чем тревожиться, дорогой. Ты ведь знаешь, правда? Решительно не о чем.
III
Урсула Холлис захлопнула библиотечную книгу, прикрыла глаза, чтобы не слепило послеполуденное солнце, и погрузилась в сокровенные мечты наяву. Заниматься этим сейчас, в краткую пятнадцатиминутную паузу перед чаем, несомненно, было чистейшим потаканием своим слабостям. Поэтому молодая женщина, как всегда, преисполнилась чувством вины за столь несвоевременное удовольствие, опасаясь при этом, что ничего не получится. Обычно Урсула дожидалась, пока не ляжет спать, более того — пока хриплое дыхание Грейс Уиллисон, отлично слышное сквозь тонкую перегородку, не станет совсем тихим и сонным. И лишь потом Холлис позволяла себе думать о Стиве и квартирке на Белл-стрит. Ритуал превратился для нее в усилие воли. Она лежала, едва смея дышать, потому что видения, даже самые ясные и четкие, были так мимолетны, так легко распадались и исчезали. Однако теперь все вышло наилучшим образом. Она сосредоточилась и увидела, как аморфные формы и расплывчатые пятна света сливаются в единую картинку, четкую, точно проявившаяся фотография. В ушах зазвучали милые сердцу звуки.
Мысленному взору Урсулы предстала кирпичная стена дома напротив — утреннее солнце высвечивало тусклый фасад девятнадцатого века, так что можно было разглядеть каждый кирпич. Тесная двухкомнатная квартирка над кулинарией мистера Полански, улица под окнами, шумная разнообразная жизнь той части Лондона между Эдгвар-роуд и станцией «Марилебон» поглотила, заколдовала ее. Урсула снова была там, снова шла со Стивом по рынку на Черч-стрит воскресным утром, в самый счастливый день недели. Видела, как местные торговки в цветочных комбинезонах и войлочных шлепанцах — на расплывшихся лицах сверкают яркие глаза, в распухшие натруженные пальцы врезаются массивные обручальные кольца — сидят, сплетничая, возле прилавков с поношенной одеждой; празднично одетая молодежь примостилась на бордюрчиках за лотками со всякими старинными безделушками; туристы, то беззаботно-веселые, то настороженные и проницательные, совещаются друг с другом, держа в руках доллары, или хвастаются приобретенными сокровищами. На улице витал запах фруктов, цветов и специй, потных тел, дешевого вина и старых книг. Урсула видела, как чернокожие женщины с выпирающими ягодицами и высокими, по-варварски переливчатыми голосами толпятся вокруг тележки с грудой незрелых бананов и здоровенных манго размером с добрый футбольный мяч, слышала раскаты внезапного горлового смеха. В мечтах Урсула шагала по улице, переплетя пальцы с пальцами Стива, как незримый призрак, идущий знакомой тропой.
Восемнадцать месяцев ее брака стали временем острого, но хрупкого счастья — хрупкого потому, что она никогда не ощущала, чтобы это счастье стояло на чем-то реальном и прочном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
— Знаю.
Он и в самом деле знал, оба они все прекрасно знали. Проблема была отнюдь не нова. И почему, гадал Эрик, их разговоры последнее время сплошь да рядом выглядят как прискучившее повторение очевидного — одних и тех же прописных истин, произносимых высоким нравоучительным голосом Хелен?
Они вместе посмотрели вниз, на маленький мощеный внутренний дворик, окаймленный двумя новыми одноэтажными пристройками, где находились спальни и гостиные. Маленькая группка оставшихся пациентов собралась там, чтобы перед чаем погреться в последних лучах солнца. Четыре инвалидных кресла стояли чуть поодаль друг от друга, развернутые от дома. Двое наблюдателей видели лишь затылки пациентов. Все четверо сидели недвижно, пристально глядя на мыс. Грейс Уиллисон — лохматые седые космы колышутся под легким ветерком; Дженни Пеграм — шея вдавлена в плечи, поток золотистых волос струится по спинке коляски, словно выцвел на солнце; Урсула Холлис — маленький круглый пучок на тонкой шейке, высокий и неподвижный, как голова казненного на шесте; Генри Каруардин — темная голова на кривой шее свесилась набок, точно у сломанной марионетки.
В сущности — все они марионетки. На краткий безумный миг доктор Хьюсон представил себе, как выбегает во дворик и заставляет четыре головы кивать и покачиваться. Он дергает за выходящие из затылков невидимые нити, пока воздух не наполняется нестройным и хриплым хором.
— Что это с ними? — спросил Хьюсон. — С этим домом что-то не так.
— Больше, чем обычно?
— Да. А разве вы не заметили?
— Должно быть, скучают по Майклу. Бог весть почему. Он ведь почти ничего и не делал. Если Уилфред надумает продолжать, ему бы надо найти для «Надежды» лучшее применение. Строго говоря, я хотела предложить, чтобы он пустил туда меня. Так нам было бы легче.
Мысль эта ужаснула Эрика. Так вот что она задумала! На плечи свинцовой тяжестью легло привычное уныние. Две самоуверенные неудовлетворенные женщины, и обе хотят чего-то, что он не может им дать. Эрик попытался скрыть панику в голосе.
— Ничего не выйдет. Ты нужна здесь. А я не смогу приходить к тебе в «Надежду», когда Миллисента живет рядом.
— Она как включит телевизор, уже ничего и не слышит. Мы же знаем. А если тебе понадобится быстро уйти, есть черный ход. Это лучше, чем ничего.
— Мэгги что-нибудь заподозрит.
— Она уже подозревает. И рано или поздно все узнает.
— Давай поговорим об этом потом. Сейчас неподходящий момент, чтобы тревожить Уилфреда. После смерти Виктора мы все просто на грани срыва.
Смерть Виктора. Эрик сам удивился, какой извращенный мазохизм заставил его упомянуть Виктора. Ему вспомнились первые дни своего студенчества, когда, вскрыв гноящуюся рану, он испытывал облегчение, потому что вид крови, воспаленной ткани и гноя был менее пугающим, чем то, что воображение рисовало под тонкой марлей. Да, он привык к крови. Привык к смерти. Быть может, привыкнет даже лечить.
Они вместе перешли в маленький врачебный кабинет в передней части здания. Подойдя к раковине, Эрик принялся методично мыть руки, будто простой осмотр юного Джорджа был сложной хирургической операцией, после которой требовалось хорошенько очиститься. За спиной раздавалось звяканье инструментов. Хелен без всякой необходимости снова наводила порядок. Эрик с упавшим сердцем осознал, что предстоит разговор. Но не сейчас. Еще не сейчас. И он прекрасно знал все, что она скажет. Он уже слышал это прежде — старые настойчивые аргументы, произносимые уверенным учительским голосом.
«Ты зря тратишьтут время. Ты врач, а не аптекарь. Ты должен вырваться на свободу, освободиться от Мэгги и Уилфреда. Нельзя, чтобы твоя преданность Уилфреду шла вразрез с твоим призванием». Призванием! Любимое слово его матери. Слыша его, Эрик всякий раз с трудом сдерживал приступ истерического хохота.
Он включил кран на полную мощь. Вода хлынула сильнее, заплескалась, вращаясь в раковине, заполняя уши гулом, похожим на шум прилива. Интересно, что ощутил Виктор, совершив прыжок в забвение? Тяжелое, неуклюжее инвалидное кресло — как оно падало? Плыло ли по воздуху ровно и плавно, как хитроумные летающие приспособления в фильмах о Джеймсе Бонде, готовые в любой момент выпустить крылья и парашют? Или кувыркалось и переворачивалось, ударяясь о скалы, пока крики Виктора, связанного брезентом и металлом, смешивались с воплями чаек? А что царило у него в мозгу? Экзальтация или отчаяние, ужас или благословенная пустота? И сумели ли чистый воздух и море смыть и унести прочь боль, горечь, злобу?
Только после смерти Виктора обнаружилась вся степень его озлобленности — в специальной приписке к завещанию. Он потратил немало трудов на то, чтобы довести до сведения остальных пациентов, что у него есть деньги, что он сам заплатил полную, пусть и весьма скромную стоимость пребывания в Тойнтон-Грэйнж и в отличие от прочих (кроме Генри Каруардина) не зависит от милости местных властей. Источника своего состояния он никому не открыл — Виктор был простым школьным учителем, а им навряд ли особо много платят, — и об этом так никто ничего и не знал. Возможно, Мэгги он и сказал — Виктор так много всего говорил Мэгги. Однако на этот счет она хранила нехарактерное молчание.
Эрик Хьюсон не верил, что Мэгги заинтересовалась Виктором исключительно из-за денег. В конце концов, у них двоих было много общего. Оба не скрывали, что ненавидят Тойнтон-Грэйнж, находятся здесь по необходимости, а не по доброй воле, и презирают своих товарищей. Вполне вероятно, Мэгги пришлась по вкусу ядовитая злоба Виктора. Они проводили много времени вместе, и Уилфред вроде бы ничего и не имел против. Наоборот, он их почти поощрял — как будто считая, что Мэгги наконец-то нашла в Тойнтон-Грэйнж свое место. Она по очереди с Деннисом возила тяжелое кресло Виктора по его излюбленным маршрутам. Холройд любил смотреть на море — обретал в этом зрелище определенный душевный покой. Мэгги проводила с ним долгие часы, вне видимости от дома, высоко на краю утеса. Однако Эрика это ничуть не беспокоило. Он как никто другой знал: Мэгги ни за что не полюбит человека, не способного удовлетворить ее физически. Он даже приветствовал эту дружбу: по крайней мере она давала Мэгги хоть чем-то занять время, хоть как-то ее утихомиривала.
Эрик уже и не мог вспомнить, когда именно она начала мечтать о деньгах. Должно быть, Виктор что-то такое сказал. Мэгги переменилась буквально за ночь, сделалась куда более оживленной, почти веселой. А потом Виктор внезапно потребовал, чтобы его отвезли в Лондон — на обследование в больницу, а также для консультации с поверенным. Тогда-то Мэгг и намекнула мужу насчет завещания. Ему отчасти передалось ее возбуждение. Теперь он сам удивлялся: и на что, собственно, они надеялись? Видела ли она в этих деньгах средство избавиться от Тойнтон-Грэйнж или же еще и от него, Эрика? Впрочем, в любом случае это решало бы большую часть проблем для них обоих. Да и сама идея казалась совсем неабсурдной. Все знали, что у Виктора нет родственников, кроме сестры в Новой Зеландии, которой он никогда не писал. Нет, думал Эрик, беря полотенце с крючка и начиная вытирать руки, мечта была отнюдь не безумной: по крайней мере менее безумной, чем реальность.
Он вспомнил ту обратную поездку из Лондона: теплый замкнутый мирок «мерседеса»; молчащий Джулиус; его руки, легко покоящиеся на руле; серебряная лента дороги с бесконечно скользящими под колесами отражениями звезд; выпрыгивающие из темноты дорожные знаки на фоне темно-синего неба; мелкие зверьки, на краткий миг выхватываемые светом фар, — словно окаменевшие, замершие, шерсть дыбом; золотистые края шоссе. Виктор сидел с Мэгги на заднем сиденье, кутаясь в клетчатый плащ из шотландки, и улыбался, все время улыбался. А в сгустившемся воздухе висели секреты и тайны.
Виктор и в самом деле изменил завещание. К основной части, в которой он отказывал все состояние сестре, прибавил небольшое дополнение, окончательное подтверждение своей мелочной злобы: Грейс Уиллисон — кусок туалетного мыла; Генри Каруардину — флакон полоскания для рта; Урсуле Холлис — дезодорант; Дженни Пеграм — зубочистку.
Эрик подумал, что Мэгги перенесла случившееся хорошо. Действительно хорошо — если можно так сказать о приступе дикого, неудержимого и звенящего хохота. Он вспомнил, как она, пошатываясь, бродила по их маленькой гостиной, совсем обессилев от истерики, запрокинув голову и смеясь хриплым, лающим смехом. Хохот отражался от стен, точно гвалт бродячего зверинца, и раскатывался по всему берегу, так что Эрик всерьез боялся, не услышат ли этот звук в самом Тойнтон-Грэйнж.
Хелен смотрела в окно.
— У «Надежды» стоит какая-то машина, — резко произнесла она.
Эрик подошел к ней, встал рядом, выглянул. Глаза их медленно встретились. Хелен взяла его за руку. Голос ее был тих и нежен — голос, который он впервые услышал после того, как они стали любовниками:
— Тебе не о чем тревожиться, дорогой. Ты ведь знаешь, правда? Решительно не о чем.
III
Урсула Холлис захлопнула библиотечную книгу, прикрыла глаза, чтобы не слепило послеполуденное солнце, и погрузилась в сокровенные мечты наяву. Заниматься этим сейчас, в краткую пятнадцатиминутную паузу перед чаем, несомненно, было чистейшим потаканием своим слабостям. Поэтому молодая женщина, как всегда, преисполнилась чувством вины за столь несвоевременное удовольствие, опасаясь при этом, что ничего не получится. Обычно Урсула дожидалась, пока не ляжет спать, более того — пока хриплое дыхание Грейс Уиллисон, отлично слышное сквозь тонкую перегородку, не станет совсем тихим и сонным. И лишь потом Холлис позволяла себе думать о Стиве и квартирке на Белл-стрит. Ритуал превратился для нее в усилие воли. Она лежала, едва смея дышать, потому что видения, даже самые ясные и четкие, были так мимолетны, так легко распадались и исчезали. Однако теперь все вышло наилучшим образом. Она сосредоточилась и увидела, как аморфные формы и расплывчатые пятна света сливаются в единую картинку, четкую, точно проявившаяся фотография. В ушах зазвучали милые сердцу звуки.
Мысленному взору Урсулы предстала кирпичная стена дома напротив — утреннее солнце высвечивало тусклый фасад девятнадцатого века, так что можно было разглядеть каждый кирпич. Тесная двухкомнатная квартирка над кулинарией мистера Полански, улица под окнами, шумная разнообразная жизнь той части Лондона между Эдгвар-роуд и станцией «Марилебон» поглотила, заколдовала ее. Урсула снова была там, снова шла со Стивом по рынку на Черч-стрит воскресным утром, в самый счастливый день недели. Видела, как местные торговки в цветочных комбинезонах и войлочных шлепанцах — на расплывшихся лицах сверкают яркие глаза, в распухшие натруженные пальцы врезаются массивные обручальные кольца — сидят, сплетничая, возле прилавков с поношенной одеждой; празднично одетая молодежь примостилась на бордюрчиках за лотками со всякими старинными безделушками; туристы, то беззаботно-веселые, то настороженные и проницательные, совещаются друг с другом, держа в руках доллары, или хвастаются приобретенными сокровищами. На улице витал запах фруктов, цветов и специй, потных тел, дешевого вина и старых книг. Урсула видела, как чернокожие женщины с выпирающими ягодицами и высокими, по-варварски переливчатыми голосами толпятся вокруг тележки с грудой незрелых бананов и здоровенных манго размером с добрый футбольный мяч, слышала раскаты внезапного горлового смеха. В мечтах Урсула шагала по улице, переплетя пальцы с пальцами Стива, как незримый призрак, идущий знакомой тропой.
Восемнадцать месяцев ее брака стали временем острого, но хрупкого счастья — хрупкого потому, что она никогда не ощущала, чтобы это счастье стояло на чем-то реальном и прочном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52