Душевно искажены?
- Да, я думаю - очень. Моя мать «и отчим… Они были очень сильно аберрированы. Теперь я это понимаю…
- Вы это теперь понимаете. Хорошо, спасибо… А как насчет вашей взрослой жизни? Скажите, а были ли у вас сильные потрясения в последнее время?
- Да. (Слабая улыбка студентки.) Было очень много потрясений.
- Какого рода?
- Ну, рождение сына… Смерть матери… И потом…
- Ваша мать умерла?
- Да.
- Наверное, она долго болела?
- Нет… Она умерла быстро. Несчастный случай.
- О… Это очень интересно! Пожалуй, займемся этим. Вы готовы?
- Да.
- Скажите, кто в вашей семье всегда был наименее уверенной личностью?
- Наверное, я…
- Вы так считаете? А ваши родители?
- О, они были такими людьми… Мне трудно точно описать их.
- Что вы подразумеваете под словом «такие»?
- Ну, они всегда твердо знали, чего хотят, что хорошо и что плохо… Мне кажется, они никогда ни о чем особенно глубоко не задумывались. Не хотели задумываться.
- Они вас подавляли?
- Да, пожалуй.
- А вы сопротивлялись их подавлению?
- Нет, не сопротивлялась. Пожалуй, нет. Ведь они родители.
- А как они вам демонстрировали свое подавление?
- Ну, мать говорила… разное…
- Что именно?
- Я не помню… Столько лет прошло…
- Например?
- Что со мной все будет в порядке, если я буду слушать ее, делать, как она говорит. (Отклонение стрелки на экране.)
- О! Какой замечательный контур! Повторите, что именно она говорила? Дословно!
- Это были разные фразы, но…
- Марина, у вас сейчас есть поток сознания?
- Что это?
- Я имею в виду, ваши мысли представляются вам последовательностями слов?
- Я думаю, скорее картинками.
- Вы видите картины?
- Я думаю, да… Мне кажется, что я думаю картинами.
- Чудно… Итак, что говорила вам мать?
- Разное… Что я старшая. Что я должна зарабатывать деньги.
- Повторите еще раз «зарабатывать деньги».
- Зарабатывать деньги.
- Спасибо, еще раз.
- Зарабатывать деньги.
- Повторите несколько раз, пока не почувствуете, что грамма ушла. Пока не почувствуете, что ее слова вас не волнуют.
- Зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги. Деньги зарабатывать. Зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги. Кажется, она уходит…
- Вы уверены?
- Да… (Нерешительно.)
- У-гу, не уверены. Скажите, вы считаете, что должны зарабатывать деньги?
- Ну, не знаю… (Сильное отклонение стрелки на шкале М-метра.)
- Ну вот, это была пока только первая попытка… Хорошо, теперь вернитесь в настоящее время. Вы в настоящем времени?
- Я думаю, да.
- Сколько вам лет?
- Двадцать.
- Прекрасно. Закройте глаза. В будущем, в любое время, когда я скажу слово «аннулировано», оно отменит то, что я говорил вам, пока вы лежали здесь, на кушетке. Хорошо?
- Да.
- Ну, поехали…
***
Барак стоял возле самой железнодорожной насыпи, возвышаясь над окрестной болотистой низиной. В нарушение всех норм техники безопасности одним углом, правым, он заехал на полосу отчуждения, и, когда, надсадно пыхтя, по рельсам неторопливо катил тепловоз, хлипкие деревянные стены, крашенные желтой и синей краской, испуганно дрожали. Звенела посуда в горке, величаво колыхалась вода в рукомойнике, а отчим привычно матерился, расплескивая суп в щербатой тарелке, которую нес к столу. Ночью маневровые тепловозы, возвращаясь в депо, тоненько свистели, словно подвывали, зимой - февральской скулежной метели, а весной - разоткровенничавшемуся соловью на тонкой ветке клена возле дровяного сарая.
Барак был рассчитан на двух хозяев. Семья Жалейко жила в правой половине, той самой, что опасно подпирала путейную насыпь. В другой половине обитала восьмидесятилетняя бабка Катя, полвека проработавшая на станции, и ее сизый от пьянства сын Петька с дочками. Жена Петьки Клавдюха давным-давно сбежала с залетным проводником из Краснодара, в награду за семь лет супружеской жизни оставив мужу застарелый триппер и двух малолетних девчонок, глупых и жадных, с картофельно-белыми лицами и пухлыми животами.
Хлопала обитая потрескавшимся дерматином дверь, и крыльцо барака, перекошенное, исхлестанное дождями и снегом, серое от облупившейся краски, надсадно крякало, когда на него выходила с ведром помоев мать. Рассохлые ступени пели разноголосо, как клавиши расстроенного пианино.
И сразу же овчарка Вильма, заслышав из кухни сладостный запах вареных костей для супа, подбиралась ближе и принималась ласково вилять хвостом. Она садилась у двери, сторожко вытянув шею, и требовательно стучала твердым хвостом по доскам, изредка с вожделением облизываясь и буравя преданными карими глазами растрескавшийся дерматин. Каждое лето Вильма была на сносях. Ее живот разбухал, продолговатые сосцы отвисали, она становилась испуганно-ласковой и отказывалась лаять даже на чужих, от каждого человека ожидая помощи себе и своим будущим беспородным детям.
Кроме Вильмы в семье Жалейко жили еще две кошки, хитрые и прожорливые, шесть кур, предводительствуемых наглым самовлюбленным петухом, не дававшим проходу своим заполошным женам, и матерый хряк Васька, которого собирались резать на октябрьские праздники, когда стукнут первые холода и можно будет безбоязненно развесить в подвале шматки просоленного сала.
Семья Жалейко была большая. Трое детей, не считая различной домашней живности: Маринка старшая, да ее сестренка Ленка, да младший оболтус Валька. Многодетная мать Вера работала на станции диспетчером, отчим числился в дорожной бригаде, но работал только тогда, когда кончалась получка и после блаженного запойного забытья поневоле приходилось выплывать в скучный внешний мир.
Маринка была самой старшей из детей, и, следовательно, ей предназначалась львиная доля всех шишек и колотушек. С рождения она помнила свою самую главную и ответственную должность - старшая сестра. Может, когда и было такое время, когда никаких Ленки и Вальки и в заводе еще не было, только не помнила Маринка то время, точно так и родилась на свет старшей сестрой, за которой вечно волочится крикливый и сопливый выводок ребятни.
- Маринка! Есть хочу! - канючила вредная Ленка, болтая на скамейке ногами в стоптанных сандалиях, в спущенных на коленях колготках.
- Ись хочу, - вторил Валька, не выговаривавший еще и половины букв алфавита, но уже твердо, как «Отче наш», знавший права и привилегии младшего: право требовать и получать еду первым, право бессистемно сикать в штанишки и требовать их немедленной замены, право вырывать игрушки из рук сестренки и орать благим матом, когда то же самое пытались сделать с ним самим, право портить жизнь Маринке и жаловаться на нее родителям по каждому пустячному поводу…
***
- Вы что-нибудь видите?
- Да, заросли лопухов… Иван-чай. Картошка цветет. У нее такие белые гроздья с желтой сердцевиной…
- Что-нибудь слышите?
- «Малика, ись хочу, дай!»
- Кто это?
- Валька, мой брат. Младший.
- Сколько вам сейчас лет?
- Лет десять. Да, десять…
- Итак, следующая строка… Следующая строка вспыхнет в вашем мозгу, когда я сосчитаю от одного до пяти: один, два, три, четыре, пять. (Щелк!) Что именно вспыхнуло?
- «Маме скажу, что ты к дурочке ходила. К дурочке. К дурочке. К дурочке ходила».
- Спасибо. Следующую строку, пожалуйста.
- Я не получила строки. (Пауза.) Тут пусто.
- Какой у вас соматик в связи с этим, телесные ощущения? Что вы чувствуете?
- Жарко…. Я не знаю. Я все время то вверх, то вниз.
- М-м. Хорошо… Поехали дальше…
***
В поселке Маринку не помнили иначе как с хвостиком за спиной в виде младших пострелят. Шла ли она с огромным бидоном за водой к колонке, расположившейся на пересечении пыльных улиц, направлялась ли за хлебом в магазин (в котором число мух - жирных, откормленных, изумрудно-зеленых, напоминавших скорее маленьких птичек, чем насекомых, - и их качество соперничало с количеством и качеством имевшегося товара), пыталась ли улизнуть к подружке в соседний барак, - всегда за ней волочился прожорливый, бдительный эскорт,
Ленка, противная, конопушная, наслаждавшаяся собственной вредностью и адски завидовавшая могуществу старшей сестры, ябеда, вредина, подлюка, ехидно выла:
- А я маме скажу! Все-все расскажу, пос-смот-риш-шь! - Хитрый взгляд прищуренных глаз исподлобья, рыже-зеленых, как у гулящей кошки…
Ей вторил Валька, вечно сопливый, вечно голодный, ненажористый:
- Малика! - Имя сестры в его устах звучало с местным акцентом, почти по-татарски. - Ись хочу! Дай!
И попробуй не накорми! Придет мать с работы, усталая, злая, готовая сорвать зло на ком угодно, Валька первым делом подбежит к ней, уткнется обросшей соломенной головой в колени и завоет без слез, обиженно кривя малиновый, с черными провалами на месте зубов рот, к которому из ноздрей тянутся две прозрачные желтоватые дорожки:
- Мамка, ись хочу! Малика не дает!
Тут и подзатыльник схлопотать недолго…
Поэтому, чтобы отвязаться об требовательной ребятни, Маринка залезала с ногами на табуретку, доставала из хлебницы кирпич, серый и клеклый, и умело кромсала его огромным ножом с гнутым лезвием.
- С маслом! - вредничала Ленка, наизусть зная свои малолетние права. - Мне пустой не нужно! Пустой сама ешь!
- Масла осталось совсем чуть-чуть! - совестила ее Маринка, строжа белесые, похожие на тополиный пух брови. - Отцу на вечер не хватит!
- С маслом! - требовательно подвывал сообщник сестренки Валька и капризно вторил: - Путой не нужа! Путой сама ись! Масло надо!
Тогда Маринка, тяжело, недетски вздыхая, лезла в холодильник «Смоленск», который своим купеческим пузом единолично покрывал куцее кухонное пространство, и вымазывала последние масляные крохи на толстые ноздреватые куски.
- С сахаром! - Настырная Ленка прячет грязные в вечных цыпках руки за спину - мол, некомплект не возьму, даром не надо, без сахара-то!
- И сахала! И сахала! - подхватывал Валька, тоже демонстративно пряча руки.
Получив по куску хлеба, посыпанного сверху песком, ребятня на пару минут затихала, блаженно чмокая слюнявыми губами. Наступал драгоценный миг свободы, сладкие мгновения тишины. Пока сестренка с братцем наслаждались выделением желудочного сока, Маринка тихо выскальзывала за дверь и что есть духу мчалась через картофельное поле к соседнему бараку. Пять минут без назойливых родственников, пять минут в любящей атмосфере уютного, хоть и чужого дома с вежливой хозяйкой, учительницей Лидией Ивановной, пять минут рядом с единственной подругой Таней, среди кукол, тряпичных одежек, растерзанных книжек с порванными листами - в тишине и уюте! Хоть пять минут!..
Лучшей подружкой Маринки была соседская дочка, хромая девочка, которую поселковая ребятня называла «дурочкой». Таня была старше своей приятельницы на три года, но по уровню развития безнадежно застряла где-то на уровне старшей ясельной группы. Она считалась умственно отсталой, в школу не ходила, занималась дома с матерью, на улице никогда не появлялась одна, опасаясь насмешек и жалостливо-брезгливых взглядов взрослых. Целые дни она проводила дома или во дворе, огороженном хлипким штакетником.
Марине не было никакого дела, что окружающие считают ее подругу дурочкой. Ей казалось, что Таня просто очень молчаливая. Говорить ей трудно, поэтому она только мычит, а если и произносит что-то, то слова выходят из нее с недоделками, как у двухлетнего Вальки. Марина понимала подругу с одного только взгляда, с одного звука. Надо ли было запеленать куклу или обсудить новую картинку, вырезанную из журнала «Советский экран», - девочки общались молча, с наслаждением.
Маринка даже немного завидовала Тане. Завидовала тому, что в семье она одна, тому, что у нее такая тихая, некрикливая мать, такой молчаливый, вежливый отец. Завидовала тому, что ей не надо ходить в школу, тому, что у нее множество красивых немецких пупсов, для которых Лидия Ивановна шьет роскошные наряды из разноцветных лоскутков, стопки ярких книжек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
- Да, я думаю - очень. Моя мать «и отчим… Они были очень сильно аберрированы. Теперь я это понимаю…
- Вы это теперь понимаете. Хорошо, спасибо… А как насчет вашей взрослой жизни? Скажите, а были ли у вас сильные потрясения в последнее время?
- Да. (Слабая улыбка студентки.) Было очень много потрясений.
- Какого рода?
- Ну, рождение сына… Смерть матери… И потом…
- Ваша мать умерла?
- Да.
- Наверное, она долго болела?
- Нет… Она умерла быстро. Несчастный случай.
- О… Это очень интересно! Пожалуй, займемся этим. Вы готовы?
- Да.
- Скажите, кто в вашей семье всегда был наименее уверенной личностью?
- Наверное, я…
- Вы так считаете? А ваши родители?
- О, они были такими людьми… Мне трудно точно описать их.
- Что вы подразумеваете под словом «такие»?
- Ну, они всегда твердо знали, чего хотят, что хорошо и что плохо… Мне кажется, они никогда ни о чем особенно глубоко не задумывались. Не хотели задумываться.
- Они вас подавляли?
- Да, пожалуй.
- А вы сопротивлялись их подавлению?
- Нет, не сопротивлялась. Пожалуй, нет. Ведь они родители.
- А как они вам демонстрировали свое подавление?
- Ну, мать говорила… разное…
- Что именно?
- Я не помню… Столько лет прошло…
- Например?
- Что со мной все будет в порядке, если я буду слушать ее, делать, как она говорит. (Отклонение стрелки на экране.)
- О! Какой замечательный контур! Повторите, что именно она говорила? Дословно!
- Это были разные фразы, но…
- Марина, у вас сейчас есть поток сознания?
- Что это?
- Я имею в виду, ваши мысли представляются вам последовательностями слов?
- Я думаю, скорее картинками.
- Вы видите картины?
- Я думаю, да… Мне кажется, что я думаю картинами.
- Чудно… Итак, что говорила вам мать?
- Разное… Что я старшая. Что я должна зарабатывать деньги.
- Повторите еще раз «зарабатывать деньги».
- Зарабатывать деньги.
- Спасибо, еще раз.
- Зарабатывать деньги.
- Повторите несколько раз, пока не почувствуете, что грамма ушла. Пока не почувствуете, что ее слова вас не волнуют.
- Зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги. Деньги зарабатывать. Зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги. Зарабатывать деньги. Кажется, она уходит…
- Вы уверены?
- Да… (Нерешительно.)
- У-гу, не уверены. Скажите, вы считаете, что должны зарабатывать деньги?
- Ну, не знаю… (Сильное отклонение стрелки на шкале М-метра.)
- Ну вот, это была пока только первая попытка… Хорошо, теперь вернитесь в настоящее время. Вы в настоящем времени?
- Я думаю, да.
- Сколько вам лет?
- Двадцать.
- Прекрасно. Закройте глаза. В будущем, в любое время, когда я скажу слово «аннулировано», оно отменит то, что я говорил вам, пока вы лежали здесь, на кушетке. Хорошо?
- Да.
- Ну, поехали…
***
Барак стоял возле самой железнодорожной насыпи, возвышаясь над окрестной болотистой низиной. В нарушение всех норм техники безопасности одним углом, правым, он заехал на полосу отчуждения, и, когда, надсадно пыхтя, по рельсам неторопливо катил тепловоз, хлипкие деревянные стены, крашенные желтой и синей краской, испуганно дрожали. Звенела посуда в горке, величаво колыхалась вода в рукомойнике, а отчим привычно матерился, расплескивая суп в щербатой тарелке, которую нес к столу. Ночью маневровые тепловозы, возвращаясь в депо, тоненько свистели, словно подвывали, зимой - февральской скулежной метели, а весной - разоткровенничавшемуся соловью на тонкой ветке клена возле дровяного сарая.
Барак был рассчитан на двух хозяев. Семья Жалейко жила в правой половине, той самой, что опасно подпирала путейную насыпь. В другой половине обитала восьмидесятилетняя бабка Катя, полвека проработавшая на станции, и ее сизый от пьянства сын Петька с дочками. Жена Петьки Клавдюха давным-давно сбежала с залетным проводником из Краснодара, в награду за семь лет супружеской жизни оставив мужу застарелый триппер и двух малолетних девчонок, глупых и жадных, с картофельно-белыми лицами и пухлыми животами.
Хлопала обитая потрескавшимся дерматином дверь, и крыльцо барака, перекошенное, исхлестанное дождями и снегом, серое от облупившейся краски, надсадно крякало, когда на него выходила с ведром помоев мать. Рассохлые ступени пели разноголосо, как клавиши расстроенного пианино.
И сразу же овчарка Вильма, заслышав из кухни сладостный запах вареных костей для супа, подбиралась ближе и принималась ласково вилять хвостом. Она садилась у двери, сторожко вытянув шею, и требовательно стучала твердым хвостом по доскам, изредка с вожделением облизываясь и буравя преданными карими глазами растрескавшийся дерматин. Каждое лето Вильма была на сносях. Ее живот разбухал, продолговатые сосцы отвисали, она становилась испуганно-ласковой и отказывалась лаять даже на чужих, от каждого человека ожидая помощи себе и своим будущим беспородным детям.
Кроме Вильмы в семье Жалейко жили еще две кошки, хитрые и прожорливые, шесть кур, предводительствуемых наглым самовлюбленным петухом, не дававшим проходу своим заполошным женам, и матерый хряк Васька, которого собирались резать на октябрьские праздники, когда стукнут первые холода и можно будет безбоязненно развесить в подвале шматки просоленного сала.
Семья Жалейко была большая. Трое детей, не считая различной домашней живности: Маринка старшая, да ее сестренка Ленка, да младший оболтус Валька. Многодетная мать Вера работала на станции диспетчером, отчим числился в дорожной бригаде, но работал только тогда, когда кончалась получка и после блаженного запойного забытья поневоле приходилось выплывать в скучный внешний мир.
Маринка была самой старшей из детей, и, следовательно, ей предназначалась львиная доля всех шишек и колотушек. С рождения она помнила свою самую главную и ответственную должность - старшая сестра. Может, когда и было такое время, когда никаких Ленки и Вальки и в заводе еще не было, только не помнила Маринка то время, точно так и родилась на свет старшей сестрой, за которой вечно волочится крикливый и сопливый выводок ребятни.
- Маринка! Есть хочу! - канючила вредная Ленка, болтая на скамейке ногами в стоптанных сандалиях, в спущенных на коленях колготках.
- Ись хочу, - вторил Валька, не выговаривавший еще и половины букв алфавита, но уже твердо, как «Отче наш», знавший права и привилегии младшего: право требовать и получать еду первым, право бессистемно сикать в штанишки и требовать их немедленной замены, право вырывать игрушки из рук сестренки и орать благим матом, когда то же самое пытались сделать с ним самим, право портить жизнь Маринке и жаловаться на нее родителям по каждому пустячному поводу…
***
- Вы что-нибудь видите?
- Да, заросли лопухов… Иван-чай. Картошка цветет. У нее такие белые гроздья с желтой сердцевиной…
- Что-нибудь слышите?
- «Малика, ись хочу, дай!»
- Кто это?
- Валька, мой брат. Младший.
- Сколько вам сейчас лет?
- Лет десять. Да, десять…
- Итак, следующая строка… Следующая строка вспыхнет в вашем мозгу, когда я сосчитаю от одного до пяти: один, два, три, четыре, пять. (Щелк!) Что именно вспыхнуло?
- «Маме скажу, что ты к дурочке ходила. К дурочке. К дурочке. К дурочке ходила».
- Спасибо. Следующую строку, пожалуйста.
- Я не получила строки. (Пауза.) Тут пусто.
- Какой у вас соматик в связи с этим, телесные ощущения? Что вы чувствуете?
- Жарко…. Я не знаю. Я все время то вверх, то вниз.
- М-м. Хорошо… Поехали дальше…
***
В поселке Маринку не помнили иначе как с хвостиком за спиной в виде младших пострелят. Шла ли она с огромным бидоном за водой к колонке, расположившейся на пересечении пыльных улиц, направлялась ли за хлебом в магазин (в котором число мух - жирных, откормленных, изумрудно-зеленых, напоминавших скорее маленьких птичек, чем насекомых, - и их качество соперничало с количеством и качеством имевшегося товара), пыталась ли улизнуть к подружке в соседний барак, - всегда за ней волочился прожорливый, бдительный эскорт,
Ленка, противная, конопушная, наслаждавшаяся собственной вредностью и адски завидовавшая могуществу старшей сестры, ябеда, вредина, подлюка, ехидно выла:
- А я маме скажу! Все-все расскажу, пос-смот-риш-шь! - Хитрый взгляд прищуренных глаз исподлобья, рыже-зеленых, как у гулящей кошки…
Ей вторил Валька, вечно сопливый, вечно голодный, ненажористый:
- Малика! - Имя сестры в его устах звучало с местным акцентом, почти по-татарски. - Ись хочу! Дай!
И попробуй не накорми! Придет мать с работы, усталая, злая, готовая сорвать зло на ком угодно, Валька первым делом подбежит к ней, уткнется обросшей соломенной головой в колени и завоет без слез, обиженно кривя малиновый, с черными провалами на месте зубов рот, к которому из ноздрей тянутся две прозрачные желтоватые дорожки:
- Мамка, ись хочу! Малика не дает!
Тут и подзатыльник схлопотать недолго…
Поэтому, чтобы отвязаться об требовательной ребятни, Маринка залезала с ногами на табуретку, доставала из хлебницы кирпич, серый и клеклый, и умело кромсала его огромным ножом с гнутым лезвием.
- С маслом! - вредничала Ленка, наизусть зная свои малолетние права. - Мне пустой не нужно! Пустой сама ешь!
- Масла осталось совсем чуть-чуть! - совестила ее Маринка, строжа белесые, похожие на тополиный пух брови. - Отцу на вечер не хватит!
- С маслом! - требовательно подвывал сообщник сестренки Валька и капризно вторил: - Путой не нужа! Путой сама ись! Масло надо!
Тогда Маринка, тяжело, недетски вздыхая, лезла в холодильник «Смоленск», который своим купеческим пузом единолично покрывал куцее кухонное пространство, и вымазывала последние масляные крохи на толстые ноздреватые куски.
- С сахаром! - Настырная Ленка прячет грязные в вечных цыпках руки за спину - мол, некомплект не возьму, даром не надо, без сахара-то!
- И сахала! И сахала! - подхватывал Валька, тоже демонстративно пряча руки.
Получив по куску хлеба, посыпанного сверху песком, ребятня на пару минут затихала, блаженно чмокая слюнявыми губами. Наступал драгоценный миг свободы, сладкие мгновения тишины. Пока сестренка с братцем наслаждались выделением желудочного сока, Маринка тихо выскальзывала за дверь и что есть духу мчалась через картофельное поле к соседнему бараку. Пять минут без назойливых родственников, пять минут в любящей атмосфере уютного, хоть и чужого дома с вежливой хозяйкой, учительницей Лидией Ивановной, пять минут рядом с единственной подругой Таней, среди кукол, тряпичных одежек, растерзанных книжек с порванными листами - в тишине и уюте! Хоть пять минут!..
Лучшей подружкой Маринки была соседская дочка, хромая девочка, которую поселковая ребятня называла «дурочкой». Таня была старше своей приятельницы на три года, но по уровню развития безнадежно застряла где-то на уровне старшей ясельной группы. Она считалась умственно отсталой, в школу не ходила, занималась дома с матерью, на улице никогда не появлялась одна, опасаясь насмешек и жалостливо-брезгливых взглядов взрослых. Целые дни она проводила дома или во дворе, огороженном хлипким штакетником.
Марине не было никакого дела, что окружающие считают ее подругу дурочкой. Ей казалось, что Таня просто очень молчаливая. Говорить ей трудно, поэтому она только мычит, а если и произносит что-то, то слова выходят из нее с недоделками, как у двухлетнего Вальки. Марина понимала подругу с одного только взгляда, с одного звука. Надо ли было запеленать куклу или обсудить новую картинку, вырезанную из журнала «Советский экран», - девочки общались молча, с наслаждением.
Маринка даже немного завидовала Тане. Завидовала тому, что в семье она одна, тому, что у нее такая тихая, некрикливая мать, такой молчаливый, вежливый отец. Завидовала тому, что ей не надо ходить в школу, тому, что у нее множество красивых немецких пупсов, для которых Лидия Ивановна шьет роскошные наряды из разноцветных лоскутков, стопки ярких книжек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37