В пути он сумрачно смотрел в окно фиакра, в то время как лейтенант бойко рассказывал Эмилии о своей недавней дуэли с младшим Штритроттером. Приехав в ресторан, они заказали отдельный кабинет, после чего Фихтер, советуясь с Эмилией и лишь изредка с Вульфом – причем обращаясь к нему с нарочито холодной язвительностью, – сделал заказ.
Фрейлейн Лукач продолжала вести себя так, словно ее забавляла откровенная враждебность обоих кавалеров. При этом она всячески стремилась предотвратить возможную ссору, не выказывая ни одному из мужчин ни малейшего предпочтения. Стоило возникнуть напряженной паузе, как Эмилия тут же задавала какой-то вопрос, обращаясь сразу к обоим. Вот и на этот раз, после того как официант отправился выполнять заказ, она вдруг предложила:
– Давайте поговорим о наших кумирах! Вы, лейтенант, как я поняла, почитаете Ницше. Могу я узнать – почему?
– Да потому, что этот великий философ воспевал сильную личность, которая является лучшим образцом человеческой породы. В природе существует всеобщий закон, и называется он «воля к власти». Всегда и везде сильные попирают, уничтожают, поедают слабых. Человеческое общество не исключение, а потому сильные, счастливые, выдающиеся личности не должны сковываться рамками общепринятой морали, тем более что эта мораль жалких, посредственных и убогих когда-то была выдумана кучкой паршивых иудеев!
Последнюю фразу Фихтер произнес с таким презрением, что Эмилия мгновенно вспыхнула и гневно заявила:
– Да будет вам известно, лейтенант, что моя мать – еврейка!
– О, простите. – Фихтер смутился так искренне, что даже закашлялся, подавившись дымом собственной папиросы. – Я этого не знал. Впрочем, я ничего не имею против евреев, я лишь согласен с тем, как Ницше оценивает христианскую мораль, изложенную в Новом Завете, называя ее восстанием рабов в морали. «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное». А как же быть с теми, кто обладает гордым и сильным духом? Им нужно смирить свою гордыню и уподобиться убогим? Да никогда!
– Это ошибочные оценки, – вступил в разговор Вульф. – И воля к власти – это отнюдь не всеобщий закон природы! Один русский ученый, князь Кропоткин, заявлял, что мы можем увидеть множество примеров действия другого закона – не борьбы сильного со слабым, но взаимной помощи животных одного вида или разных видов. А борьба за существование ведет к выживанию самых примитивных. Ницше писал, что «современная европейская мораль есть мораль стадного животного», но ведь и сам при этом проповедовал мораль звериную, мораль мышц и клыков, а это вовсе не мораль…
– Слабые всегда называют силу и беспощадность злом, а сострадание и слабость – добром! – гордо заявил Фихтер. – А ведь на самом деле во всех языках понятие «добро» является производным от таких понятий, как «знатный» или «благородный», а понятие «зло» – наоборот. Недаром же в немецком языке слово schlecht (дурно) тождественно слову schlicht (простой, в смысле простолюдин). Согласно морали рабов, злой внушает страх; согласно морали господ, морали сильных духом, внушает страх именно хороший!
– О Боже, да разве сам Ницше был сильным человеком?
– Разумеется.
– С чего вы это взяли? – усмехнулся Вульф. – Да вспомните хотя бы его биографию. Он воспитывался без отца, постоянно находился в обществе матери и младшей сестры, а потому обзавелся целым рядом классических для психоаналитков комплексов. Однажды, гуляя по улицам, он увидел полк марширующих прусских гренадер и от вида этих рослых и крепких ребят пришел в такой восторг, что, вернувшись домой, тут же записал: «Исходный пункт моей философии – прусский солдат». Да любая немецкая барышня сделала бы то же самое, только выразилась бы несколько иначе: «Ах, какие душки эти военные!»
Эмилия усмехнулась, а Вульф, наконец-то почувствовав себя уверенно, продолжал развивать свою мысль.
– Другой пример: человек, восхвалявший беспощадных «белокурых бестий», «жадно ищущих добычи и победы», сам боялся вида крови – то есть был типичным неврастеником. Слабый здоровьем, болезненный субъект, помешанный на собственной гениальности – вспомните только названия глав из его автобиографии «Ессе homo»: «Почему я так мудр» или «Почему я пишу такие хорошие книги», – это, что ли, идеал сверхчеловека? Согласитесь, что одно дело, когда мораль сверхчеловека проповедует человек сильный и могущий, и совсем другое, когда это делает слабый и жалкий. В этом случае его писания становятся классическим примером вытесненного в бессознательное комплекса собственной неполноценности. Я бы назвал Ницше самовлюбленным ничтожеством, если бы не боялся вас обидеть.
– Что? – Лейтенант Фихтер все же решил почувствовать себя обиженным. – Ну, в таком случае вы сами относитесь к числу тех, кого Ницше называл «высокомерными насекомыми»!
– Он называл так весь род человеческий! – усмехнулся Вульф. – Вы недостаточно внимательно читали своего кумира.
– Ну хорошо, хорошо, – решила вмешаться Эмилия, испугавшись, что разговор может зайти слишком далеко. – А кто ваш кумир, господин Вульф? С чьим духом вы бы хотели побеседовать?
– Я? Боюсь, что его имя вам ничего не скажет, хотя я лично считаю его самым выдающимся русским философом. Короче, это Владимир Соловьев.
– Ну и чем же интересен ваш кумир?
Пока продолжался весь этот разговор, два официанта расторопно накрыли на стол, в центре которого в изящной хрустальной вазе благоухал букет пармских фиалок. Страсбургские паштеты, французские трюфели, форель в белом вине, тетерева, обложенные листьями винограда, испанский виноград и ананасы. Наконец, явилось шампанское – великолепное «Дагонэ» темно-янтарного цвета с запахом амбры, благодаря которому собеседники настроились на мирный лад, и теперь даже Фихтер стал с интересом прислушиваться к словам Вульфа. Почувствовав это, Сергей стал обращаться не только к Эмилии, но и к лейтенанту.
– Во-первых, представьте себе красавца мужчину, обладавшего самой невероятной, романтической внешностью. Изможденное, бледное, прекрасное лицо, густые черные брови и задумчивые глаза, которые словно бы созерцали иные, горние миры. Длинная черная борода, разделенная на две части, длинные седоватые локоны до плеч – иногда его даже принимали за священника. Наружность аскета странным образом сочеталась с удивительно звучным голосом, поражавшим слушателей какой-то мистической силой. Когда он преподавал на Высших женских курсах, слушательницы были от него без ума.
Вульф рассказывал столь увлеченно, что Эмилия и Фихтер прекратили есть, отложив ножи и вилки.
– Но еще до того, как он начал преподавать, в двадцать с небольшим лет, Соловьев приехал в Лондон для изучения индийской и средневековой философии. И вдруг он услышал внутренний голос, повелевавший ему немедленно оставить занятия и отправиться в Египет…
– И он послушался своего внутреннего голоса?
– Разумеется. Прибыв в Каир, он пошел пешком в Фиваиду, причем шагал в чем был, то есть в европейской одежде – цилиндре и пальто, – и даже не взял с собой никакой провизии. Когда он углубился в пустыню, отойдя на двенадцать миль от города, его встретили бедуины. Сначала они испугались, приняв его за дьявола, а затем ограбили и скрылись. Соловьев потерял сознание и очнулся поздно ночью. Древняя пустыня, яркие звезды, вой шакалов и полное, абсолютное одиночество. И тут его посетило долгожданное видение: он увидел Софию – высшую мудрость в женском обличье. Вернувшись на родину, Соловьев создал собственную философскую систему, которую многие называют «философией вечной женственности».
– Как интересно! – воскликнула Эмилия. – И чему же учит его философия?
Вульф замялся. Владимир Соловьев построил сложную метафизическую систему, в основу которой было положено представление о «сущем всеедином», и объяснить эту систему певице из варьете и гусарскому лейтенанту было очень непросто.
– Тому, что смысл любви – это та жертва, которую мы приносим в виде своего эгоизма, ради того, чтобы оправдать и спасти свою индивидуальность, – нашелся он, вспомнив знаменитую статью Соловьева «Смысл любви». – Проще говоря, влюбляясь, мы придаем предмету нашей страсти то первостепенное значение, которое раньше, в силу своего эгоизма, придавали только самому себе.
– Занятно, – пробормотал Фихтер. – А ведь Ницше утверждал прямо противоположное, заявляя, что эгоизм есть существенное свойство благородной натуры…
Вульф метнул на него удивленный взгляд – он не ожидал, что лейтенант поймет его столь глубоко.
– Кстати, фрейлейн, – весело воскликнул он, – а ведь мы еще не знаем, кто ваш кумир!
– О! – И Эмилия состроила выразительно-лукавую гримаску. – Я женщина, а потому увлекаюсь не аскетичными философами, а изысканными и утонченными писателями… Мой кумир – Оскар Уайльд.
– И что же вам в нем нравится?
– Изящество, аристократизм, рафинированность, если хотите… – Эмилия задумалась. – Помните, как он говорил о том, что всякое искусство совершенно бесполезно, что оно существует только ради самого себя?
Фихтер и Вульф переглянулись и дружно кивнули.
– Искусство должно быть интереснее, оригинальнее, возвышеннее, чем жизнь. Недаром Уайльду нравилось упрекать в пошлости даже природу, которая без конца повторяет одни и те же сюжеты. Однажды он заявил, что закат солнца или полнолуние давно вышли из моды, хотя и продолжают существовать, к радости пошляков от искусства. И еще он писал в «Портрете Дориана Грея», что есть только два явления, которые остаются необъяснимыми и ничем не оправданными, – это смерть и пошлость. Но если последнее еще можно как-то пережить, то первое… – Эмилия поежилась.
Оба поклонника не осмелились перебивать, и она продолжала:
– Своим аристократизмом, в том числе и своим аристократичным развратом, он намеренно возмущал пошлое общественное мнение, которое руководствуется самыми приземленными вкусами и интересами…
– За что и поплатился двумя годами тюрьмы! – не удержался Вульф, намекая на знаменитый судебный процесс, который затеял отец юного любовника Оскара Уайльда, сумев добиться обвинительного приговора «развратителю здоровых общественных нравов».
– Ну и что? – живо возразила Эмилия. – Зато благодаря этому родилась «Баллада Редингской тюрьмы»!
– Странно, – заметил Фихтер, глядя на нее с откровенным обожанием, – но мне всегда казалось, что женщины должны с презрением относиться к человеку, который предпочитает им юнцов.
– А мне странно другое, – подхватил Вульф. – Все три наших кумира умерли на пороге двадцатого века, в девятисотом году, причем примерно в одном возрасте. Владимир Соловьев скончался 31 июля, когда ему было 47 лет, Оскар Уайльд немного позже – 30 ноября, в возрасте 46 лет, а Фридрих Ницше чуть раньше – 25 августа. Хотя к тому времени ему уже исполнилось 56 лет, но, поскольку он сошел с ума лет за десять до того, общая закономерность сохраняется.
– Ну и о чем это говорит? – поинтересовался Фихтер. – О том, что все они принадлежат прошлому веку, или о том, что их идеи окажут влияние на век двадцатый? Но тогда в чем будет состоять это влияние?
– Не знаю. – И Вульф красноречиво развел руками. – К сожалению, я не пророк… Меня возмущает другое – крайняя самовлюбленность ваших кумиров. До какого детского хвастовства доходил Ницше: «Куда бы я ни пришел, лицо каждого при взгляде на меня проясняется и становится добрым, а старые торговки не успокоятся, пока не выберут для меня самый сладкий из их винограда… Я благостный вестник, с меня на земле начинается великая политика…» А вспомните, что писал о себе Уайльд: «Я был символом искусства и культуры своего века… Немногие достигали в жизни такого положения, такого всеобщего признания. Боги щедро одарили меня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48