— Отвратительный вечер, — произнес в темноте голос, который Кэсл тут же узнал.
— Мистер Холлидей… вот уж никак не ожидал вас увидеть.
А сам подумал: «Он пришел просить меня помочь сыну, но что я могу сделать?»
— Хороший пес, хороший, — явно нервничая, говорил едва различимый в темноте мистер Холлидей Буллеру.
— Входите же. Он вполне безобидный, — заверил его Кэсл.
— Я вижу, что он отличный пес.
Мистер Холлидей осторожно вошел, держась стены, и Буллер, мотая обрубком хвоста, обслюнявил его.
— Как видите, мистер Холлидей, он дружен со всем миром. Снимайте пальто. Входите же, выпьем виски.
— Я не из пьющих, но не скажу «нет».
— Я огорчился, услышав по радио про вашего сына. Вы, должно быть, очень встревожены.
Мистер Холлидей прошел вслед за Кэслом в гостиную. Он сказал:
— Такого следовало ждать, сэр, может, хоть это послужит ему уроком. Полиция вывезла уйму всего из его магазина. Инспектор показал мне одну-две вещицы — право же, омерзительно. Но я сказал инспектору: сам-то мой сын едва ли это читает.
— Надеюсь, вас полиция не потревожила?
— О нет. Я ведь уже говорил вам, сэр: они, по-моему, действительно меня жалеют. Они знают, что я держу совсем другого рода магазин.
— А вы сумели передать сыну мое письмо?
— Ах нет, сэр, я счел разумнее не делать этого. В данных обстоятельствах. Но не беспокойтесь. Я передал ваше послание куда следовало.
Он взял книгу, которую Кэсл пытался читать, и посмотрел на заглавие.
— Как это, черт возьми, понимать?
— Видите ли, сэр, вы, по-моему, всегда находились во власти некоторого недоразумения. Мой сын никогда не занимался ничем похожим на ваши занятия. Но они считали, лучше будет — на случай неприятностей, — чтобы вы именно так думали… — Он пригнулся к газовому камину и стал греть руки; когда он поднял глаза, в них плясали хитрые огоньки. — Так что вот, сэр, при том, как складываются дела, надо нам забирать вас отсюда — и быстро.
Сознание, сколь мало ему доверяли даже те, у кого было больше всего оснований ему доверять, до глубины души потрясло Кэсла.
— Извините, что я спрашиваю вас, сэр, но где сейчас ваша жена и ваш мальчик? Мне приказано…
— Утром, когда я услышал про вашего сына, я отослал их отсюда. К моей матери. Она считает, что мы поссорились.
— Ах, значит, одна трудность с пути устранена.
Достаточно согрев руки, мистер Холлидей-старший обошел комнату, оглядел полки с книгами. И сказал:
— Я дам вам за них меньше любого другого книготорговца. Двадцать пять фунтов задатку — это все, что дозволено вывозить из страны. Банкноты при мне. Ваши книги мне подойдут. Вся эта «Мировая классика» и «Для всех и каждого». Их не переиздают, хоть и следовало бы, а если переиздают, то цены!..
— Мне казалось, — заметил Кэсл, — что нам следует спешить.
— За последние пятьдесят лет, — сказал мистер Холлидей, — я научился делать все не торопясь. Стоит устроить спешку — и наверняка наделаешь ошибок. Если у вас есть полчаса, внушайте себе, что у вас их три. Вы что-то сказали, сэр, насчет виски?
— Если в нашем распоряжении есть время… — Кэсл налил виски в два стакана.
— Время у нас есть. Я полагаю, у вас приготовлен чемодан со всем необходимым?
— Да.
— А как вы намерены быть с собакой?
— Очевидно, оставлю пса здесь. Я об этом не думал… Может быть, вы могли бы отвезти его к ветеринару.
— Неразумно, сэр. Если начнут его искать, протянется ниточка между вами и мной, а этого делать не стоит. Так или иначе, надо, чтобы пес часа два-три посидел тихо. Он лает, когда остается один?
— Не знаю. Он не привык быть один.
— Я думаю сейчас о соседях — они могут пожаловаться. Кто-то из них может позвонить в полицию, а нам ни к чему, чтобы полицейские обнаружили, что в доме пусто.
— Так или иначе, они достаточно скоро это обнаружат.
— Это уже не будет иметь значения, когда вы благополучно переберетесь за границу. Жаль, что ваша жена не взяла с собой пса.
— Она не могла. У мамы есть кошка. А Буллер мгновенно кидается на кошек.
— Да, боксеры обычно дурно себя ведут, когда дело касается кошек. У меня самого есть кот. — Мистер Холлидей потрепал Буллера за уши, и Буллер завилял хвостом. — Так оно и выходит, как я сказал. Когда спешишь, непременно о чем-то забываешь. К примеру, о собаке. У вас есть погреб?
— Не звуконепроницаемый. Если вы думали запереть его там.
— Я заметил, сэр, что в правом кармане у вас, похоже, лежит оружие… или я ошибаюсь?
— Я подумал, если придет полиция… В нем всего одна пуля.
— Советчиком было отчаяние, сэр?
— Я еще не решил, воспользуюсь ли я им.
— Я бы предпочел, чтобы вы отдали его мне, сэр. Если нас остановят, у меня хоть есть разрешение на ношение оружия: магазины ведь нынче грабят. Как его зовут, сэр? Я имею в виду пса.
— Буллер.
— Иди сюда, Буллер, иди сюда. Вот умница. — Буллер положил морду на колено мистера Холлидея. — Умница, Буллер. Умница. Ты же не хочешь, верно, устроить неприятность такому хорошему хозяину. — Буллер помахал обрубком хвоста. — Они, похоже, понимают, когда их любят, — заметил мистер Холлидей. Он почесал Буллеру за ушами, и Буллер всем видом показал, что благодарен за это. — А теперь, сэр, если не возражаете, дайте-ка мне револьвер… Ах, ты, значит, убиваешь кошек… Ах, паршивец…
— Выстрел услышат, — сказал Кэсл. — А мы прогуляемся в погреб. Один выстрел — никто и внимания не обратит. Подумают, это выхлопные газы.
— Он с вами не пойдет.
— Посмотрим. Пошли. Буллер, мальчик мой. Пошли гулять, гулять, Буллер.
— Вот видите. Не идет.
— Пора нам двигаться, сэр. Придется вам спуститься со мной. Я-то хотел вас от этого избавить.
— Можете не избавлять.
Кэсл пошел впереди, показывая путь в погреб. Буллер следовал за ним, а мистер Холлидей завершал шествие.
— Я бы не зажигал света, сэр, а то сначала выстрел, потом гаснет свет. Вот это уже может вызвать любопытство.
Кэсл закрыл окно, где некогда был сброс для угля.
— А теперь, сэр, если вы дадите мне револьвер…
— Нет, я сам.
Он вынул револьвер и нацелил его на Буллера, а Буллер, решив поиграть и, по всей вероятности, приняв дуло за резиновую кость, вцепился в него зубами и потянул. Кэсл дважды нажал на спусковой крючок, зная, что в барабане всего одна пуля. Его затошнило.
— Я выпью еще виски, — сказал он, — прежде чем мы двинемся.
— Вы это заслужили, сэр. Странно, до чего привыкаешь к тупому животному. Вот моя кошка…
— Я не любил Буллера. Просто… видите ли, просто я никогда еще ничего живого не убивал.
— Трудно ехать в такой дождь, — заметил мистер Холлидей, нарушая долгое молчание. Смерть Буллера сковала им язык.
— Куда мы едем? В Хитроу? К этому времени паспортный контроль будет уже начеку.
— Я везу вас в отель. Откройте отделение для перчаток, сэр, вы там найдете ключ. Комната четыреста двадцать три. Вам надо только сразу сесть в лифт и подняться. К портье не подходите. Ждите в номере, пока за вами не придут.
— А если горничная…
— Повесьте на дверь бирку с надписью «Не тревожить».
— А потом…
— Этого я не знаю, сэр. Таковы инструкции, которые я получил.
Как воспримет весть о смерти Буллера Сэм, подумал Кэсл. Он знал, что Сэм никогда ему этого не простит. Он спросил:
— А как вы во все это ввязались?
— Я не ввязывался, сэр. Я с юности член партии — втихомолку, если можно так сказать. В семнадцать лет я пошел в армию — добровольцем. Прибавил себе лет. Думал, меня пошлют во Францию, а оказалось — в Архангельск. Четыре года пробыл в плену. Многое я видел и многое узнал за эти четыре года.
— И как там с вами обращались?
— Нелегко было, но в юности многое можно вынести, и потом, всегда был кто-то, кто относился по-дружески. Я научился немного по-русски — во всяком случае, мог служить переводчиком, и они давали мне книжки читать, когда не могли дать еды.
— Книжки коммунистического толка?
— Конечно, сэр. Миссионер ведь дает Библию, верно?
— Значит, вы из тех, кто верит.
— Жизнь у меня всегда была одинокая, должен признать. Понимаете, я ведь не мог ходить на митинги или участвовать в маршах. Даже мой мальчик ничего не знает. Меня используют для разных мелких дел — вроде вашего, сэр. Я не раз вынимал ваши донесения из тайника. О, это был счастливый для меня день, когда вы заходили в мой магазин. Я чувствовал себя менее одиноким.
— И вы никогда не колебались, Холлидей? Я хочу сказать — Сталин, Венгрия, Чехословакия?
— Я достаточно повидал всего в России, когда был молод, да и в Англии в пору депрессии, когда вернулся домой, так что получил инъекцию, которая застраховала меня от подобных мелочей.
— Мелочей?
— Извините меня, сэр, но совесть у нас пробуждается по выбору. Я бы мог назвать вам Гамбург, Дрезден, Хиросиму. Они ведь не поколебали вашей веры в так называемую «демократию»? Наверное, все-таки поколебали, иначе вы бы не были со мной сейчас.
— Это же было во время войны.
— Мы воюем с семнадцатого года.
Кэсл вгляделся в мокрую тьму между «дворниками».
— А вы все-таки везете меня в Хитроу.
— Не совсем. — Мистер Холлидей легонько положил руку на колено Кэсла — так легко, будто в Эшриджском парке с дерева упал осенний лист. — Не волнуйтесь, сэр. Они пекутся о вас. Я вам завидую. Не удивлюсь, если вы увидите Москву.
— А вы никогда там не были?
— Никогда. Ближе всего я был к ней, когда сидел в лагере в Архангельске. Вы когда-нибудь видели «Три сестры»? Я видел только раз, но никогда не забуду, что сказала одна из них — я говорю это себе, когда не могу заснуть ночью: «Продать дом, со всем здесь покончить и — в Москву…»
— Вы бы увидели совсем другую Москву, чем у Чехова.
— А другая сестра вот что говорит: «Счастливые не замечают, зима сейчас или лето. Живи я в Москве, мне было бы все равно, какая погода на дворе». Так вот я говорю себе, когда на душе у меня скверно, что Маркс тоже ведь не знал Москвы, и я смотрю на Олд-Комптон-стрит и думаю, что Лондон по-прежнему город Маркса. И Сохо — это Сохо Маркса. Ведь это здесь был впервые напечатан «Коммунистический манифест». — Из дождя вдруг вынырнул грузовик, дернулся в сторону, чуть не задев их, и равнодушно умчался мимо. — Возмутительные есть люди среди шоферов, — заметил Холлидей, — знают, что с ними в таких катавасиях ничего не случится. Следовало бы нам ввести более суровые наказания за лихую езду. Знаете, сэр, что было нехорошо в Венгрии и Чехословакии — слишком они лихачили. Дубчек был лихачом — так что все очень просто.
— Только не для меня. Я никогда не хотел заканчивать свои дни в Москве.
— Я полагаю, жизнь там покажется вам несколько странной — вы ведь не из наших, — но волноваться не стоит. Я не знаю, что вы для нас сделали, но, должно быть, что-то важное, и уж они позаботятся о вас, можете не сомневаться. Да я не удивлюсь, если вас наградят орденом Ленина или выпустят марку с вашим портретом, как выпустили с портретом Зорге [Зорге Рихард (1895-1944) — выдающийся советский разведчик].
— Зорге был коммунистом.
— И я горжусь тем, что часть пути в Москву вы совершаете на этой моей старой машине.
— Даже если бы мы ехали целый век, Холлидей, вы все равно не обратили бы меня в свою веру.
— Не уверен. Вы же, в конце концов, много сделали, чтобы помочь нам.
— Я помог вам в отношении Африки — только и всего.
— Совершенно верно, сэр. Но вы уже на пути. Африка — это тезис, как сказал бы Гегель [Гегель Георг Вильгельм Фридрих (1770-1831) — крупнейший немецкий философ]. А вы — антитезис, но активная часть антитезиса, так что вы из тех, кто еще придет к синтезу.
— Все это для меня сплошная тарабарщина. Я не философ.
— Боец и не должен быть философом, а вы — боец.
— Не за коммунизм. Сейчас я всего лишь подбитый в бою.
— Они вас в Москве вылечат.
— В психиатрической больнице?
После этой фразы мистер Холлидей умолк. Обнаружил ли он трещинку в диалектике Гегеля, или же это было молчание, продиктованное болью и сомнением?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45