Ворота тут же распахнулись, и передняя часть кавалькады пролетела к виднеющимся вдалеке самолётам.
Бронированный «Мерседес» местного президента замер в центре площади, хвост процессии остановился в десятке метров позади.
Стало светло, как днём. Охранники, выскочившие из передовых машин, загромыхали по ведущей в депутатский зал металлической лестнице.
Из «Мерседеса» вышли двое — Федор Фёдорович в длинном кожаном пальто и провожавшее его первое лицо республики, слегка, как показалось Платону, съёжившееся и растерявшее генеральскую представительность. Они прошли вслед за охранниками, после чего остальные машины стали медленно и как бы с опаской проползать на лётное поле.
Кадиллак, похожий на тот, в котором ездил местный водочный король Якуб, уверенно тормознул рядом с «Мерседесом», открылась дверца, и оттуда тяжело выбрался Папа Гриша.
Он огляделся, без труда опознал платоновскую машину и призывно помахал рукой, не сомневаясь ни на минуту, что его видят.
Платон прекрасно понимал, что историю с Восточной Группой Папа Гриша не забудет и не простит никогда. Ещё одна монетка в копилку. Любые слова никакого значения иметь не будут. Поэтому пусть Папа Гриша начинает разговор сам.
— Вот, — дрогнувшим голосом сказал Папа Гриша и стал громко сморкаться, пряча глаза, — вот… Свела опять жизнь… Веришь, Платоша, как поставил ты меня на политическую работу, а потом позабыл за важностью дел, я уж подумал — не свидимся больше. Старый я стал, Платоша, сердце ноет по ночам, бывает схватывает — не продохнуть. А ведь сколько вместе пережито, это же ни в каком романе не написать… Я тебе знаешь что скажу — вот самое лучшее, что у меня было в этой жизни, это таки начало «Инфокара». Как на продранных стульях сидели, с пивом «Жигулёвским» да в дыму табачном, все хотели мир перевернуть, планы наполеоновские строили. И получалось все. Я и тогда ведь уже был не мальчик, а с тобой и с ребятами лет двадцать скинул единым махом. Все думал — а вдруг кончится это когда-нибудь, и постарею сразу, помру. Может, так оно и есть, а? Может, я и помер на самом деле, а сейчас так… оболочка одна телесная бродит по свету, неприкаянная, не знает, куда прислониться? Как ты думаешь, Платоша?
«Началось, — понял Платон, ощутил прилив злобы и стал в уме считать до десяти, — играет… Волк… Сейчас главное — не сорваться».
— Я очень рад, Григорий Павлович, — сказал он в тон, расслабленным и даже чуть дрожащим от волнения голосом, — честное слово. Нам так вас не хватало.
Папа Гриша наклонил голову, с хитрым мужицким прищуром взглянул на Платона сквозь очки в позолоченной оправе.
— Не хватало, говоришь? Ну и ладненько. Будем считать, что обменялись. Пойдём, что ли, дорогой человек. Начальство только заради тебя самолёты и держит, хочет повидаться со старым приятелем.
Местный товарищ руководитель успел куда-то деться. Федор Фёдорович сидел за длинным банкетным столом в одиночестве, просматривая бумаги в пухлой серой папке. При появлении Платона папку отложил, встал, но из-за стола навстречу не вышел.
— Добрый вечер. Или ночь уже, сбился совсем, — сказал он. И Платон отметил про себя, что характер беседы ещё не определён. В прежние времена Эф Эф обычно называл его просто по имени и иногда переходил на «ты». Сейчас не называет никак и избегает местоимений. Может, показалось?
— Прошу присаживаться, — продолжил Федор Фёдорович, и Платон понял, что не показалось. — Вы, Григорий Павлович, тоже присаживайтесь.
Папа Гриша устроился в кресле за журнальным столиком, поближе к дверям.
Не то чтобы Платон всерьёз ожидал, будто разговор начнётся с чётко артикулированной благодарности за проделанную титаническую работу… Но всё же… А Федор Фёдорович рассеянно барабанил пальцами по папке с бумагами, пауза неприлично затягивалась, и Платону пришлось сделать первый шаг.
— Я извиняюсь, что опоздал в город подъехать, — сказал Платон. — По времени никак не получалось. Самые искренние поздравления с результатами голосования.
Соблюдая предложенные правила игры, он тоже выбрал безличную форму общения, и у Федора Фёдоровича, как показалось, это вызвало лёгкое раздражение.
— Спасибо большое, — ответил он. — За поздравления.
Лёгкое ударение на последнем слове очевидным образом означало, что за результаты голосования избранный президент благодарность выражать не намерен. Если учесть, что присутствует пусть сколь угодно близкий, но всё же посторонний Папа Гриша, то это вполне логично. С другой стороны, никто не тянул за язык и не заставлял приглашать Папу Гришу к участию в беседе.
Надвинувшейся вновь минутой молчания Платон воспользовался, чтобы как следует разглядеть старого знакомца, вознесённого на вершину власти.
Минувший краткий период руководства страной явно не пошёл знакомцу на пользу, даже внешне — волосы поредели, веки набрякли, вдоль щёк протянулись глубокие складки. Эф Эф походил на уставшего циника, разочарованного жизнью. Правая рука, не занятая стучанием по папке с бумагами, подрагивала. Эф Эф перехватил взгляд Платона и с неудовольствием поспешно убрал руку под стол.
— Так, — сказал он. — Ладно. Поговорим немного. На самом деле, я планировал провести в Москве общий разговор на эту тему, и это было бы правильно. Но учитывая… Короче говоря… В общем, мы можем побеседовать сейчас, а потом ещё раз в Москве, когда соберутся все. Хочу проинформировать, что я твёрдо намерен сохранить преемственность в политике. Курс моих предшественников будет продолжен.
Платон недоуменно поднял брови. Ему даже показалось, что он ослышался. Конечно, они давно не встречались, многое изменилось, но подобное нарушение элементарных правил логики было просто из ряда вон.
— Совершенно непонятно, — сказал Платон, старательно придерживаясь безличных форм. — О какой, собственно говоря, преемственности идёт речь? Один президент сказал, что Россия должна быть федеративной республикой, и отдал регионам столько свободы, сколько они могли переварить. Другой самостоятельность у регионов отобрал, прибрал к рукам обе палаты парламента и начал строить унитарное государство. При одном газеты и телевидение были свободны от власти, а при другом — что в газетах, что в ящике — сплошные вести с полей. И так далее, можно, пожалуй, не продолжать. Преемственность чего? Ужа с ежом будем скрещивать?
И ужа, и ежа Федор Фёдорович пропустил мимо ушей.
— Я не идеолог. Никогда в жизни не исходил из заоблачной цели, под которую надо подогнать действительность. Убеждён, что политик обязан прежде всего максимально полно понимать ограничения, накладываемые действительностью, а потом уже пытаться достигнуть наилучшего в его представлении результата, исходя из этих самых ограничений. Этим разумный прагматик отличается от трубадура из Прованса. Так вот. Я ни в коей степени не пытаюсь отрицать всякие демократические институты и в этом смысле твёрдо стою на ельцинских позициях. Но при одной из наших последних встреч я говорил, помнится, что единственным эффективным и непротиворечивым принципом устройства общества является…
— Диктатура? Железная и беспощадная, если я правильно воспроизвожу?
Федор Фёдорович чуть заметно поморщился.
— Не надо полемический приём возводить в абсолют. Разумно организованное единоначалие.
— Между прочим, — задумчиво заметил Платон, — живой организм интереснее, скажем, парового котла именно тем, что исключительно противоречив внутренне и непонятно — эффективен или нет. Нечем померить эффективность живого организма. Так что будем делать? Превращать живой организм в паровой котёл или вселять в паровой котёл бессмертную душу? Немножко философский вопрос, конечно. Особо если принять во внимание, что разумное единоначальное решение, как я полагаю, уже принято.
— Меня, по понятным причинам, — парировал Федор Фёдорович, — мало занимает, кому и насколько интересно жить. Охотно допускаю, что пировать во время чумы ничуть не менее интересно, чем в обычное время. Даже интереснее, потому что возникает повышенная восприимчивость к происходящему. Я так думаю, что страна вполне готова немного поскучать, когда идёт речь об элементарном выживании.
Платон кивнул.
— Понятно. Вспомнил забавную вещь. У нас в Институте был чудак, занимавшийся нестандартными задачками из области устойчивости систем. Он даже устроил семинар, на котором рассказывал про теорию устойчивости обычной табуретки. В зависимости от количества ножек. Про табуретку ему удалось доказать две основополагающие теоремы. Первая состояла в том, что табуретка с одной ножкой всегда неустойчива, а вторая — что та же самая табуретка с бесконечным количеством ножек, наоборот, всегда устойчива. У него спросили про табуретку с шестью ножками, а он ответил, что частные случаи его не интересуют.
— Это что значит?
— Меня как раз частные случаи интересуют. Доказать не могу, забыл уже все, но берусь утверждать, что табуретка с двумя ножками тоже неустойчива.
— То есть?
— Предыдущий президент, — сказал Платон, — за время своего замечательно бессмысленного царствования успел приделать к нашей табуретке ровно две ножки. Одна из них называется вертикалью власти, а вторая — вертикалью средств массовой информации. Его скоропостижный переход на более ответственную работу вызван именно тем, что неустойчивость получившейся конструкции стала для всех совершенно очевидной. Третья ножка категорически необходима.
— Какая же?
— Вертикаль бизнеса. И замкнём круг. «Back to the USSR» — была такая весёлая песенка… Мне Ларри вкратце изложил контуры будущей экономической программы, — Платон сделал движение в сторону Папы Гриши.
— Я искренне сожалею, Платон Михайлович, — сказал Эф Эф, помолчав немного, — что мы с вами не находим общего языка. Я, вопреки логике и здравому смыслу, всё же на это рассчитывал. Тем более, что это — в значительной степени — в ваших интересах.
— В том смысле, что меня все равно повесят, но последним? Спасибо — нет.
— Предложения, подобные моему, не делаются дважды, — с расстановкой произнёс Федор Фёдорович. — Прошу принять во внимание, Платон Михайлович, что, беседуя с вами на данную тему, я беру на себя определённую ответственность. Весьма и весьма серьёзную. Я предлагаю поддержку в обмен на поддержку.
— Вам прекрасно известно, Федор Фёдорович, что ко мне совершенно разные люди частенько обращались за помощью. Я иногда отказывал. Но редко. Чаще помогал. И мне совершенно всё равно было, по большому счёту, что за человек приходит. Я его мог считать скотиной, жмотом, бандитом — кем угодно, но помогал. Мы с вами тысячу лет знакомы, я вам многим обязан, и вам — как просто человеку — тем более готов помочь всегда. Всегда, понимаете? Но вам, как президенту России, затевающему совершенно гибельную, на мой взгляд, авантюру, помогать не буду никогда. Напротив, если хотя бы треть из услышанного мною сегодня — это и есть ваша стратегическая линия, буду противостоять всеми доступными мне способами. Тем более, что для меня это единственно возможная позиция. Вы что, всерьёз считаете, что я в состоянии — хоть открыто, хоть как — поддержать глобально идиотскую идею об утверждении бизнесменов на парткоме?
Федор Фёдорович покосился на Папу Гришу, заёрзавшего в кресле, и чуть заметно нахмурился.
— Я уже предлагал, Платон Михайлович, прекратить заниматься демагогией и передёргиванием. Речь идёт всего лишь об элементарном наведении порядка. Как это будет происходить — не тема для десятиминутного разговора. Тем более, что мы, похоже, не договорились о главном.
— Не договорились.
— Есть компромиссный вариант. Когда я сказал про предстоящую встречу с вашими коллегами в Москве, я имел в виду именно его.
— Можно вопрос, Федор Фёдорович?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Бронированный «Мерседес» местного президента замер в центре площади, хвост процессии остановился в десятке метров позади.
Стало светло, как днём. Охранники, выскочившие из передовых машин, загромыхали по ведущей в депутатский зал металлической лестнице.
Из «Мерседеса» вышли двое — Федор Фёдорович в длинном кожаном пальто и провожавшее его первое лицо республики, слегка, как показалось Платону, съёжившееся и растерявшее генеральскую представительность. Они прошли вслед за охранниками, после чего остальные машины стали медленно и как бы с опаской проползать на лётное поле.
Кадиллак, похожий на тот, в котором ездил местный водочный король Якуб, уверенно тормознул рядом с «Мерседесом», открылась дверца, и оттуда тяжело выбрался Папа Гриша.
Он огляделся, без труда опознал платоновскую машину и призывно помахал рукой, не сомневаясь ни на минуту, что его видят.
Платон прекрасно понимал, что историю с Восточной Группой Папа Гриша не забудет и не простит никогда. Ещё одна монетка в копилку. Любые слова никакого значения иметь не будут. Поэтому пусть Папа Гриша начинает разговор сам.
— Вот, — дрогнувшим голосом сказал Папа Гриша и стал громко сморкаться, пряча глаза, — вот… Свела опять жизнь… Веришь, Платоша, как поставил ты меня на политическую работу, а потом позабыл за важностью дел, я уж подумал — не свидимся больше. Старый я стал, Платоша, сердце ноет по ночам, бывает схватывает — не продохнуть. А ведь сколько вместе пережито, это же ни в каком романе не написать… Я тебе знаешь что скажу — вот самое лучшее, что у меня было в этой жизни, это таки начало «Инфокара». Как на продранных стульях сидели, с пивом «Жигулёвским» да в дыму табачном, все хотели мир перевернуть, планы наполеоновские строили. И получалось все. Я и тогда ведь уже был не мальчик, а с тобой и с ребятами лет двадцать скинул единым махом. Все думал — а вдруг кончится это когда-нибудь, и постарею сразу, помру. Может, так оно и есть, а? Может, я и помер на самом деле, а сейчас так… оболочка одна телесная бродит по свету, неприкаянная, не знает, куда прислониться? Как ты думаешь, Платоша?
«Началось, — понял Платон, ощутил прилив злобы и стал в уме считать до десяти, — играет… Волк… Сейчас главное — не сорваться».
— Я очень рад, Григорий Павлович, — сказал он в тон, расслабленным и даже чуть дрожащим от волнения голосом, — честное слово. Нам так вас не хватало.
Папа Гриша наклонил голову, с хитрым мужицким прищуром взглянул на Платона сквозь очки в позолоченной оправе.
— Не хватало, говоришь? Ну и ладненько. Будем считать, что обменялись. Пойдём, что ли, дорогой человек. Начальство только заради тебя самолёты и держит, хочет повидаться со старым приятелем.
Местный товарищ руководитель успел куда-то деться. Федор Фёдорович сидел за длинным банкетным столом в одиночестве, просматривая бумаги в пухлой серой папке. При появлении Платона папку отложил, встал, но из-за стола навстречу не вышел.
— Добрый вечер. Или ночь уже, сбился совсем, — сказал он. И Платон отметил про себя, что характер беседы ещё не определён. В прежние времена Эф Эф обычно называл его просто по имени и иногда переходил на «ты». Сейчас не называет никак и избегает местоимений. Может, показалось?
— Прошу присаживаться, — продолжил Федор Фёдорович, и Платон понял, что не показалось. — Вы, Григорий Павлович, тоже присаживайтесь.
Папа Гриша устроился в кресле за журнальным столиком, поближе к дверям.
Не то чтобы Платон всерьёз ожидал, будто разговор начнётся с чётко артикулированной благодарности за проделанную титаническую работу… Но всё же… А Федор Фёдорович рассеянно барабанил пальцами по папке с бумагами, пауза неприлично затягивалась, и Платону пришлось сделать первый шаг.
— Я извиняюсь, что опоздал в город подъехать, — сказал Платон. — По времени никак не получалось. Самые искренние поздравления с результатами голосования.
Соблюдая предложенные правила игры, он тоже выбрал безличную форму общения, и у Федора Фёдоровича, как показалось, это вызвало лёгкое раздражение.
— Спасибо большое, — ответил он. — За поздравления.
Лёгкое ударение на последнем слове очевидным образом означало, что за результаты голосования избранный президент благодарность выражать не намерен. Если учесть, что присутствует пусть сколь угодно близкий, но всё же посторонний Папа Гриша, то это вполне логично. С другой стороны, никто не тянул за язык и не заставлял приглашать Папу Гришу к участию в беседе.
Надвинувшейся вновь минутой молчания Платон воспользовался, чтобы как следует разглядеть старого знакомца, вознесённого на вершину власти.
Минувший краткий период руководства страной явно не пошёл знакомцу на пользу, даже внешне — волосы поредели, веки набрякли, вдоль щёк протянулись глубокие складки. Эф Эф походил на уставшего циника, разочарованного жизнью. Правая рука, не занятая стучанием по папке с бумагами, подрагивала. Эф Эф перехватил взгляд Платона и с неудовольствием поспешно убрал руку под стол.
— Так, — сказал он. — Ладно. Поговорим немного. На самом деле, я планировал провести в Москве общий разговор на эту тему, и это было бы правильно. Но учитывая… Короче говоря… В общем, мы можем побеседовать сейчас, а потом ещё раз в Москве, когда соберутся все. Хочу проинформировать, что я твёрдо намерен сохранить преемственность в политике. Курс моих предшественников будет продолжен.
Платон недоуменно поднял брови. Ему даже показалось, что он ослышался. Конечно, они давно не встречались, многое изменилось, но подобное нарушение элементарных правил логики было просто из ряда вон.
— Совершенно непонятно, — сказал Платон, старательно придерживаясь безличных форм. — О какой, собственно говоря, преемственности идёт речь? Один президент сказал, что Россия должна быть федеративной республикой, и отдал регионам столько свободы, сколько они могли переварить. Другой самостоятельность у регионов отобрал, прибрал к рукам обе палаты парламента и начал строить унитарное государство. При одном газеты и телевидение были свободны от власти, а при другом — что в газетах, что в ящике — сплошные вести с полей. И так далее, можно, пожалуй, не продолжать. Преемственность чего? Ужа с ежом будем скрещивать?
И ужа, и ежа Федор Фёдорович пропустил мимо ушей.
— Я не идеолог. Никогда в жизни не исходил из заоблачной цели, под которую надо подогнать действительность. Убеждён, что политик обязан прежде всего максимально полно понимать ограничения, накладываемые действительностью, а потом уже пытаться достигнуть наилучшего в его представлении результата, исходя из этих самых ограничений. Этим разумный прагматик отличается от трубадура из Прованса. Так вот. Я ни в коей степени не пытаюсь отрицать всякие демократические институты и в этом смысле твёрдо стою на ельцинских позициях. Но при одной из наших последних встреч я говорил, помнится, что единственным эффективным и непротиворечивым принципом устройства общества является…
— Диктатура? Железная и беспощадная, если я правильно воспроизвожу?
Федор Фёдорович чуть заметно поморщился.
— Не надо полемический приём возводить в абсолют. Разумно организованное единоначалие.
— Между прочим, — задумчиво заметил Платон, — живой организм интереснее, скажем, парового котла именно тем, что исключительно противоречив внутренне и непонятно — эффективен или нет. Нечем померить эффективность живого организма. Так что будем делать? Превращать живой организм в паровой котёл или вселять в паровой котёл бессмертную душу? Немножко философский вопрос, конечно. Особо если принять во внимание, что разумное единоначальное решение, как я полагаю, уже принято.
— Меня, по понятным причинам, — парировал Федор Фёдорович, — мало занимает, кому и насколько интересно жить. Охотно допускаю, что пировать во время чумы ничуть не менее интересно, чем в обычное время. Даже интереснее, потому что возникает повышенная восприимчивость к происходящему. Я так думаю, что страна вполне готова немного поскучать, когда идёт речь об элементарном выживании.
Платон кивнул.
— Понятно. Вспомнил забавную вещь. У нас в Институте был чудак, занимавшийся нестандартными задачками из области устойчивости систем. Он даже устроил семинар, на котором рассказывал про теорию устойчивости обычной табуретки. В зависимости от количества ножек. Про табуретку ему удалось доказать две основополагающие теоремы. Первая состояла в том, что табуретка с одной ножкой всегда неустойчива, а вторая — что та же самая табуретка с бесконечным количеством ножек, наоборот, всегда устойчива. У него спросили про табуретку с шестью ножками, а он ответил, что частные случаи его не интересуют.
— Это что значит?
— Меня как раз частные случаи интересуют. Доказать не могу, забыл уже все, но берусь утверждать, что табуретка с двумя ножками тоже неустойчива.
— То есть?
— Предыдущий президент, — сказал Платон, — за время своего замечательно бессмысленного царствования успел приделать к нашей табуретке ровно две ножки. Одна из них называется вертикалью власти, а вторая — вертикалью средств массовой информации. Его скоропостижный переход на более ответственную работу вызван именно тем, что неустойчивость получившейся конструкции стала для всех совершенно очевидной. Третья ножка категорически необходима.
— Какая же?
— Вертикаль бизнеса. И замкнём круг. «Back to the USSR» — была такая весёлая песенка… Мне Ларри вкратце изложил контуры будущей экономической программы, — Платон сделал движение в сторону Папы Гриши.
— Я искренне сожалею, Платон Михайлович, — сказал Эф Эф, помолчав немного, — что мы с вами не находим общего языка. Я, вопреки логике и здравому смыслу, всё же на это рассчитывал. Тем более, что это — в значительной степени — в ваших интересах.
— В том смысле, что меня все равно повесят, но последним? Спасибо — нет.
— Предложения, подобные моему, не делаются дважды, — с расстановкой произнёс Федор Фёдорович. — Прошу принять во внимание, Платон Михайлович, что, беседуя с вами на данную тему, я беру на себя определённую ответственность. Весьма и весьма серьёзную. Я предлагаю поддержку в обмен на поддержку.
— Вам прекрасно известно, Федор Фёдорович, что ко мне совершенно разные люди частенько обращались за помощью. Я иногда отказывал. Но редко. Чаще помогал. И мне совершенно всё равно было, по большому счёту, что за человек приходит. Я его мог считать скотиной, жмотом, бандитом — кем угодно, но помогал. Мы с вами тысячу лет знакомы, я вам многим обязан, и вам — как просто человеку — тем более готов помочь всегда. Всегда, понимаете? Но вам, как президенту России, затевающему совершенно гибельную, на мой взгляд, авантюру, помогать не буду никогда. Напротив, если хотя бы треть из услышанного мною сегодня — это и есть ваша стратегическая линия, буду противостоять всеми доступными мне способами. Тем более, что для меня это единственно возможная позиция. Вы что, всерьёз считаете, что я в состоянии — хоть открыто, хоть как — поддержать глобально идиотскую идею об утверждении бизнесменов на парткоме?
Федор Фёдорович покосился на Папу Гришу, заёрзавшего в кресле, и чуть заметно нахмурился.
— Я уже предлагал, Платон Михайлович, прекратить заниматься демагогией и передёргиванием. Речь идёт всего лишь об элементарном наведении порядка. Как это будет происходить — не тема для десятиминутного разговора. Тем более, что мы, похоже, не договорились о главном.
— Не договорились.
— Есть компромиссный вариант. Когда я сказал про предстоящую встречу с вашими коллегами в Москве, я имел в виду именно его.
— Можно вопрос, Федор Фёдорович?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73