У нее к этому времени будет двое детей, а муж ее — один из этих твоих друзей-козлов. Он научит ее пить водку, а может, и на иглу посадит. Будет она ходить из притона в притон, с вечным фингалом под глазом, с выбитыми зубами.
Материнства ее лишат, так что как раз к твоему выходу она будет снова свободна и с радостью примет тебя в свои объятия и поцелует беззубым ртом.
Витька метнул на Мазурова злой взгляд.
— Что, не веришь? — переспросил подполковник. Надо отдать должное, говорил он страстно, убедительно. — Именно так и будет, поверь мне. Знаешь, сколько я за двадцать своих милицейских лет таких вот молодых дурачков видел? У каждого второго, кто сидел на этом стуле, именно такая судьба, можешь не сомневаться!
Да и ты будешь уже не такой, зона не сахар.
— Ну и что, — огрызнулся Ежов, — там, в зоне, тоже люди живут.
— Живут, Витя! Да еще как живут! Только ты не знаешь, как они там живут!
Ты сказки слышал про крутых воров, блатную развеселую жизнь, а на самом-то деле там все по-другому.
В этот момент дверь открылась, на пороге стоял невысокий, полноватый майор с седыми висками.
— Иду, вдруг слышу знакомый голос, — сказал он, подавая Мазурову руку. — Неужели, думаю, Михалыч! Не может быть! Он же на пенсии уже лет сто. Наверное, думаю, привидение его тоскует по работе.
— Может, Иван Фомич, может, — сказал, поднимаясь, Мазуров. — Привидение, говоришь? Хорошо ты это придумал.
— Ну, судя по рукопожатию, ты не привидение, — признал майор. — Сила еще есть.
Иван Фомич Городненко был старинным сослуживцем Мазурова. Они вместе начинали сержантами патрульной службы, да и потом их карьера развивалась параллельно. Последние пять лет Городненко был начальником изолятора временного содержания, должен был получить подполковника и выйти на пенсию, но прошлогодний массовый побег заключенных обернулся для него сердечным приступом и навеки замершей на погонах звездой майора.
— Что, снова призвали под знамена? — спросил Городненко.
— Да ребята попросили помочь, все в загоне, лето. А ты, смотрю, все никак на пенсию не уйдешь?
— Нет, желающих на мое место не могут найти. Особенно после прошлогоднего побега.
— Да, не повезло тебе. А чего это ты ночью по управлению шляешься?
— Проверял своих. Сам знаешь, обжегшись на молоке, на воду дуешь. Боюсь, как бы глупостей не наделали, большинство новенькие работают, молодежь. Одно дело, если там деньги или наркоту передадут, а вдруг впустят кого по знакомству? Бывало ведь, помнишь? Да, знаешь, кого к нам только что привезли? — оживился майор.
— Кого?
— Нашего старого знакомого, Тихоню.
— Да ты что! — удивился Мазуров.
— Вот и «что». Опять кого-то порезал, придурок. Я его велел сразу к нам определить, в «обезьяннике» ему делать нечего, людей пугать. Завтра народ пойдет, а он там в неглиже на виду у всех.
— Да, а ведь это мы его с тобой тогда первый раз брали, — с ностальгической улыбкой припомнил Мазуров. — Сержантами еще были, на мотоцикле его везли, в коляске. Как он там, стриптиз показывает?
— Конечно, концерт в самом разгаре.
— Слушай, Фомич! — Мазурову пришла в голову интересная идея, он опасливо взглянул в сторону Ежова, затем подхватил майора под руку и буквально вытащил его в коридор, так чтобы можно было и поговорить с глазу на глаз, и не терять из виду своего «подопечного». Витька не понимал, что происходит, он только видел, что Мазуров очень упрашивает своего собеседника, а тот упирается.
— Да ты что, Михалыч, знаешь, сколько я инструкций нарушу! — донеслось до ушей пацана.
— Ну, Фомич, ты без пяти минут пенсионер, что тебе стоит! Ты начальник у себя или хвост собачий?
— Нет-нет! Ты что, а вдруг кто из начальства узнает? И эту-то, — Городненко ткнул пальцем в майорскую звезду, — на четыре маленьких поменяют!
Переговоры длились минут двадцать, Мазуров вогнал своего собеседника в жар и пот, но все же, похоже, уговорил.
— Пошли, — довольный Мазуров подхватил Витьку под руку и поволок из кабинета. Проходя мимо загородки дежурного, Ежов увидел давешнего майора, звонившего по телефону.
— Да, лейтенант! Пусть Журавлев покажет им все что надо, он в вашей смене самый опытный. Да все под мою личную ответственность, — донеслось до ушей Витьки.
Они вышли во двор, и подполковник свернул к новенькому зданию из белого кирпича. Кривовский изолятор временного содержания, сокращенно ИВС, сдали всего полгода назад, и среди уголовной среды его называли «курортом», за наличие в камере унитаза и раковины.
Подойдя к железной двери, подполковник стукнул в нее костяшкой пальца, и она тут же немного приоткрылась.
— Иван Михайлович? — удивленно вскрикнул охранник. — А мне сказали, но я не поверил сразу. Вы же вроде на пенсию уходили?
— Как уходил, так и пришел. Ты, что ли, это, Журавлев?
— Он самый. Что надо, товарищ подполковник?
— Экскурсию по заповедным местам. Парень вот не верит, что у нас в камерах кондиционеры и телевизоры стоят.
Охранник хохотнул и впустил их. Журавлев оказался толстым прапорщиком с круглой, как у снеговика, головой. Курносое лицо его было само добродушие, и как-то слабо верилось, что этот человек может сладить с наглыми и прожженными уголовниками.
— Журавлев, ты сколько лет тут уже работаешь? — спросил Мазуров, входя в гостеприимно распахнутую дверь.
— Двенадцать стукнуло, — ответил прапор, поставил к стене Витьку и быстро обшарил карманы и всю одежду «экскурсанта».
— Тебе тут что, медом намазано? — продолжал допытываться подполковник. — Караваев вон месяца не продержался, сбежал в участковые.
Журавлев, открывая перегораживающую коридор железную решетку, засмеялся:
— Он просто все тут близко к сердцу принимал, а так нельзя. Мне вот лично все по барабану.
Тут сбоку донесся приглушенный дверью голос.
— Начальник! Прокурора желаю видеть. Хочу сделать чистосердечное признание, восстановить справедливость.
— Счас я тебе двух прокуроров приведу, паскуда! — неожиданно свирепо рявкнул прапорщик. — Они тебе напихают полную задницу справедливости!
Потом он обернулся к своим гостям и уже прежним, добродушным тоном пояснил:
— Николаев Колька. Сто двадцать вторая, злостное хулиганство. У него как ночь, так совесть просыпается. Берет на себя дела всех сокамерников. Надоел уже как собака! Скорее бы его судили.
Они прошли в комнату дежурного, где за пультом сигнализации сидел зевающий, с сонными глазами круглолицый лейтенант.
— Здорово, Сивцов, хватит спать, начальство только ушло, а он уже дремлет. Слушай, камера пустая есть? — спросил Михалыч. Он ткнул пальцем в своего гостя. — Надо показать ему, как тут у вас хорошо.
— Нету, Иван Михалыч. Сам знаешь, такого практически не бывает. Тут еще в Братском у КаПэЗэ стена завалилась, к нам их мазуриков привезли. Полна коробочка.
— Тогда дай нам на Тихоню посмотреть, — попросил Михалыч. — Старый мой знакомец, вместе начинали — он сидеть, а я служить.
— Это можно, он в изоляторе, хотя, кажется, уже успокоился. Проводи, Журавлев.
Они прошли в самый конец длинного коридора вдоль однообразных железных дверей. В самой последней из них Журавлев открыл небольшое окошко, «кормушку».
Глянув в камеру, прапорщик одобрительно кивнул головой:
— Вот он, во всей своей красе. Просто гордость нации.
Витьку подтолкнули поближе, и он, осторожно заглянув в окошечко, увидел сидящего на полу абсолютно голого человека. Голова его была опущена вниз, седые космы закрывали лицо. На худущем теле каторжанина не было «живого места», все оно было разрисовано черепами, голыми девками, привязанными колючей проволокой к крестам, парусниками и целыми предложениями, из которых пацан рассмотрел надпись на левой ноге: «жена вымой», а на правой: «теща вытри». Словно почувствовав взгляд Витьки, пленник поднял голову, и тот увидел даже не лицо, скорее какую-то маску. Впалые, морщинистые щеки, запавший, беззубый рот, уродливый, чересчур маленький нос с рваной левой ноздрей, бесцветные, водянистые глаза. Витька не сразу, но понял, что именно это лицо напоминает ему — маску смерти.
— Чего зыришь, падла? — тихо спросил тюремный старожил. — Не в зоопарке, козел.
И тут же, без всякого видимого перехода, вскочил на ноги, резко кинулся вперед, и Витька еле успел отшатнуться назад от высунувшихся из «кормушки» костлявых рук старика. Журавлев, матерясь, начал бить по этим неестественно худым, синим от татуировок клешням дубинкой, а из камеры донесся уже какой-то нечеловеческий вой, в котором лишь угадывались отдельные слова.
— Волки… перегрызу., всем глотки перегрызу!!!
Вспотевший Журавлев наконец смог захлопнуть «кормушку». Вытерев со лба пот, он с душой выругался, потом повернулся к «посетителю».
— Вот это наш Тихоня, — сказал он Витьке. — Красавец, правда?
— А почему он Тихоня? — не понял Ежов, также вытирающий со лба холодный от ужаса пот. Мазуров с прапорщиком на пару засмеялись.
— У него фамилия Тихомиров, — пояснил Мазуров. — Но главное не это. Он как у Райкина: «Тихий-тихий, только порежет одного-двух, отсидит, и снова тихий».
За что он сейчас влетел? — спросил подполковник Журавлева.
— Да опять сегодня вечером кого-то порезал по пьянке, да он и наколотый был еще. Не до смерти порезал, но прилично.
— То-то я смотрю, он до сих пор под кумаром, — заметил Мазуров.
— Да, не прошло еще.
— Кстати, ты не думай, что это мы, менты поганые, — говоря это Витьке, Мазуров кивнул в сторону прапорщика, — такие садисты, догола мужика раздели.
Это у него манера такая, как его сажают, так он всю свою одежду в клочья рвет, на мелкие кусочки. Ну что, насмотрелся на бесплатное кино? Вот такие у нас фильмы ужасов, и ходить никуда не надо.
На улице, распрощавшись с Журавлевым, Мазуров угостил Витьку последней сигаретой и рассказал историю жизни Тихони.
— Жил-был красавец парень, девки на него как мухи на мед липли. Только из-за одной из них он поронул своего одноклассника, не до смерти, но прилично.
И загремел Ваня Тихомиров на свой первый срок. Мы его с Городненко, майором, — ты его видел — тогда первый раз взяли, еще на мотоцикле. Зацепили буквально в ста метрах от места преступления, он даже кровь с рук смыть не успел. Как мы удивились! Парень был — ну вылитый Сергей Есенин — русые волосы, голубые глаза.
Мне даже мысль пришла, что подставили его. Отсидел он тогда лет. пять, вышел по амнистии за хорошее поведение. На воле подсел на иглу, и — понеслось! Потом второй залет, третий. Сейчас знаешь сколько ему? Сорок девять. А видел шрамы?
Его только на зоне раз десять резали, сам он сколько раз вены себе вспарывал, «кресты» глотал — не сосчитать. «Крест» знаешь что такое?
Витька отрицательно мотнул головой.
— Это когда в хлебный мякиш втыкают два гвоздя, перемотанных резинкой.
Хлеб растворяется, и этот «крест» встает поперек кишок.
— Зачем? — не понял Витька.
— А затем, чтобы в госпиталь попасть, все, что угодно, перетерпеть, только бы не работать. Еще, бывает, табак водой разводят и в бедро вкалывают. После этого на недельку ноги отказывают. Тоже отдых. Правда, если не рассчитать, то крякнуть можно. Учись, запоминай, ты же сидеть долго собрался. Пошли в кабинет.
В кабинете Мазуров продолжил рассказ о жизни человека со странной кличкой Тихоня.
— А на нос его ты обратил внимание? Левой ноздри практически нет. Тихону ее в драке порвали, но он тоже в долгу не остался, ушами того хлопца закусил. И не в переносном смысле, а в прямом. Просто откусил и съел!
Витька в этот момент жадно пил воду из стакана, но после слов майора его чуть не вырвало. Перед глазами до сих пор стояли эти скрюченные, узловатые, с обломанными черными ногтями, изрисованные татуированными перстнями пальцы.
Почувствовав настроение парня, Мазуров задал главный вопрос:
— Ну что, Виктор, хочешь такой же вот красивой жизни?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46