Может, ружье знает тайну нити? Нет, это все уже полная чушь! Загадки. Ответ уже очень близко, и состязание вот-вот завершится, только от того, кто успеет первым, на этот раз зависит очень многое. Да нет, будем честны: зависит все! А потом в аэропорту, проходя с мамой таможенный и паспортный контроль, мальчик понял, что Чудовище настигло его. И теперь оно находилось здесь, с ними, в самолете. А ответ? Мальчику казалось, что он уже знает некоторые слова, ну многие еще не слова, а отдельные буквы ответа, и ему необходимо об этом поговорить. Он знает с кем. Это еще не тот человек с серо-голубыми глазами, но он как бы мостик к нему (солнечный мостик?) и одна из букв ответа. Потому что те, кто его окружает, тоже беспокоятся о шариках, которые, вполне возможно, заехали за ролики, и они тоже, разумеется, ничего не знают. При чем здесь шарики?! И ролики?! Просто некоторым людям иногда ближе других удается подойти к краю… Чего?! Еще одна из букв ответа?!
И сейчас мальчик поднял солнцезащитную шторку на иллюминаторе и смотрел на Солнце. Таким оно было? В этом последнем сне о Чудовище, когда папа выстрелил из ружья? Таким или еще более красным? Букв становится все больше, и состязание вот-вот завершится. Может, ему самому стоит пройтись по самолету и найти этого человека, пока мама вышла в туалет… А если он ошибается?
— Привет, парень.
Мальчик поднял голову — Чип облокотился о спинку кресла и улыбался:
— Любуешься картинкой в окошке?
Мальчик кивнул, а потом сказал:
— Здравствуйте!
— Она не особо-то меняется? Я имею в виду картинку…
Мальчик снова кивнул — нет, он не ошибается.
— И мне кажется, что ты догадываешься почему. Я прав, парень?
Мальчик посмотрел в смеющиеся шальные глаза Чипа и чуть слышно проговорил:
— Оно скоро проснется.
— Кто? — Смеющиеся глаза вдруг сразу стали серьезными.
— Я не знаю… Я называю это Чудовищем.
Чип какое-то время внимательно смотрел на мальчика, потом перевел взгляд на соседнее кресло:
— Позволишь присесть?
— Конечно. — Мальчик хотел что-то добавить про то, что это мамино место, но передумал. — Присаживайтесь.
И тогда зажглись световые табло — самолет начал снижение.
* * *
А некоторое время назад Чип довольно весело выпивал в обществе братьев-телевизионщиков. Он уже давно понял, что происходит ЧТО-ТО не то и самолет вовсе не приближается к солнечной стране, которую Чип когда-то мечтал посетить, а потом посетил и не нашел там следов своих юношеских восторгов. Именно тогда Чип впервые почувствовал, что энтропия окружающего Мира переносится внутрь его, что Мир остывает и сокращается в размере, но в нем все же еще остались живые островки тепла. Один из таких островков Чип встретил на берегу моря, в некотором из бесчисленных белоснежных городков, окунувшихся в апельсиновые деревья и в звенящую синеву Средиземноморья. Городок этот располагался где-то между Валенсией и Аликанте, а островком был красивый семидесятипятилетний дед, сохранивший осанку тореадора, густоту волос, когда-то черных как смоль, а сейчас посеребренных, и коварную влюбленность в глазах, свойственную чародеям и великим поножовщикам. Когда-то в молодости дед был леваком, потом анархистом, участвовал в гражданской войне, но генералы, с ослепительными улыбками проливавшие кровь, как вино на веселой попойке, и умеющие умирать молодыми, уже давно не тревожили его душу, как и тени Франко, Гарсиа Лорки, Сальвадора Дали и многих других, великих и разных, встреченных им в жизни, давно не беспокоили его по ночам. Он владел небольшим чистым и светлым кафе, расположившимся на чудной, идущей вдоль бухты набережной, укрытой тяжелыми, шепчущими на ветру шапками высоченных пальм, и любил посидеть за столиком с поздним клиентом, посмотреть на море, за все его семьдесят пять лет так и не изменившее своего запаха, и поговорить о том о сем. Одним из таких поздних клиентов как-то оказался Чип — усталый и поссорившийся с шумной и пафосной тусовкой, с которой он отдыхал и снимал какой-то клип. Чип был зол и подумывал о том, что ему не мешает выпить пива, причем одну кружку он шарахнет сразу, а с другой посидит какое-то время в одиночестве.
Чип зашел в кафе, бросил официанту:
— Дос сербесса! — И пошел занимать самый дальний столик, куда осенью в ветреную погоду долетали брызги прибоя. Сейчас лето полностью вступило в свои права, и бархат ночного моря был неподвижен, как черные крылья огромных уснувших бабочек. Испанский Чипа ограничивался возможностью сделать заказ в ресторане, договориться с проституткой или гостиничным портье, но Чип знал, что эти люди ценили, когда к ним обращались на их родном языке, и они нравились Чипу больше пафосной и шумной тусовки, с которой он приехал в их страну. Он быстро выпил кружку ледяного пива, набрал полные легкие морского воздуха и подумал, что с удовольствием просидел бы за этим столиком остаток жизни. И тогда, словно сотворившись из ночи, появился этот Дед. Он с улыбкой гранда или предводителя контрабандистов, обнажившей ровный и все еще безупречной белизны ряд зубов, поинтересовался, не помешает ли. Чип вообще-то хотел посидеть в одиночестве, но Дед был уж очень колоритен, и Чип решил, что общение с таким персонажем действительно не помешает. Далее Дед поинтересовался у Чипа, не француз ли он.
— Нихт, — ухмыльнулся Чип, а потом добавил, — нон…
— Дойчлянд? — Дед посмотрел на Чипа и тут же отрицательно покачал головой. — Вэ ар ю фром?.
— Фром Раша? — улыбнулся Чип. — Руссо…
— Руссо?!!
— Си, сеньор… Так точно…
— Так точно, — повторил испанец. Казалось, он очень обрадовался. — Я немного говорю по-русски. Так точно. Именно так говорил мой друг (испанец имел сильнейший акцент, путал буквы: й-а-а ньемнохо говорью руссо, — но Чип понимал его, к тому же познания Чипа в испанском были значительно беднее). Испанцы помнят русских, и многие благодарны им за тридцать шестой год, правда, сейчас времена меняются.
— Да, действительно, — согласился Чип.
— У меня был друг, русский летчик, мы звали их «курносые»… Он погиб под Мадридом, когда уже распустили интербригады и поражение Республики стало неизбежным… Его звали Миша. Он говорил, что это — медведь. Русский медведь.
— Наверное, так, — улыбнулся Чип. — Стало быть, тезка.
— Тезка?
— У нас с ним одно имя. Я тоже Миша. Михаил Коржава.
И они познакомились.
Они говорили долго, пока не перебрали множество тем — от корриды, фиесты и русских пельменей до секретов виноделия, где род Деда оказывается весьма преуспел; от работ Эль Греко и Веласкеса, возможности реставрации тоталитаризма в России до сумасшедшей архитектуры Гауди, которую Чип наблюдал в Барселоне и ее окрестностях. И чем больше они говорили, тем уютнее становилось Чипу и тем меньше ему хотелось покидать человека, чей род уже не одно столетие превращал виноградный сок в вино — Чип оценил молодой янтарный мускат и терпкое красное трехлетнее — и в чьих жилах скорее всего вместо крови пульсировало расплавленное Солнце.
А потом Дед показал Чипу свою наваху с инкрустированным лезвием и блеснувшей, словно зрачок пантеры, канавкой — кровостоком. Дед сказал, что наваха досталась ему еще от отца. А Чип подумал, что он-то рос без отца и поэтому его наследство — лишь поиски утрачиваемого мужества. Чип твердо решил встать предстоящей зимой на сноуборд или совершить затяжной прыжок с парашютом — эстетский бунт, он же паника перед нашествием Андротина, вернее, перед нашествием Вечной Бабы.
— Я хочу выпить за вашу страну, — провозгласил Чип тост, — где не прошел… где не прошел бабизм.
Дед его не понял. Чип пояснил. Дед пришел от этого в восторг.
— Они у нас никогда не пройдут, — расхохотался Дед. Оба уже были прилично навеселе, и Дед погладил свою наваху. — У нас есть что передать сыновьям. — Потом он указал на стайку красавиц, потягивающих какой-то коктейль в ожидании заблудившихся в этой ночи кавалеров, его глаза хитро заблестели. — Но пасаран, амиго!
— Но пасаран! — засмеялся Чип, и они выпили.
А потом появилась Ирланда Мари Пасс, и Чип понял, почему «но пасаран». Дед, с гордостью поглядывая на нее, заявил, что Ирланда — его младшая внучка, приехавшая на каникулы со своими университетскими друзьями. Сейчас эта веселая компания, нарядившись группой поющих хитанос — цыган, возвращается с фиесты, бушующей в центре города, и, если Чип хочет, Дед может попросить их что-нибудь исполнить. Они хорошие ребята, а об усталости им думать еще рановато. Чип сказал, что будет им очень признателен — в какой-то момент ему показалось, что эти люди его родственники, что он — испанец и просто вернулся домой после долгого отсутствия. Алкоголь… И они запели. Чип услышал гитару, совсем непохожую на тоскующую по воле гитару российских просторов. На этой желтой земле, что смотрит в небо (бездонную синь неба? над всей Испанией безоблачное небо?!) огромными глазами, где безрассудство любви переплелось с пьянящей готовностью к измене, где из-за женщин готовы сражаться на ножах, навахах с инкрустированными лезвиями, для того чтобы на ближайшей фиесте менять подруг, не сожалея (как перчатки? так было в какой-то нашей песенке?), где ласка может быть беспощадной, а нежность в состоянии убить, и все это очень весело, — на этой земле была рождена совсем другая гитара. Чип растворялся в этой музыке, лучшая ночь за последние годы. Первобытная, забытая пляска и множество веков, целый слой, возможно, самой рафинированной культуры Запада в гремучей смеси с Востоком. Чип балдел — алкоголь, ритм фламенко, взорвавший мир до полноты бытия, Испания — расплавленное, выплескивающееся Солнце, и танцующая Ирланда Мари Пасс — юная девственница, Кармен, невинна, сладострастна, расточительна и недоступна… Ох, Дед, как же бы я хотел трахнуть твою внучку, а может быть, пить с ней молочный коктейль трубочками из одного стакана. Безупречность жеста — руки поднимаются к волосам и еще выше, пронзая звездный бархат ночи, и — парадоксально! — в глубине ладоней (Дед смеялся, когда Ирланда подавала Чипу вино, а потом они волокли его танцевать) живет тепло заботы или, быть может, уже осознаваемого материнства. «У южных женщин щедрые руки», — скажет Чип. Еще алкоголь, изящество породистой кобылицы, Тулуз-Лотрек, пришедший на память, к черту Тулуз-Лотрека! Чип балдел. Великолепный Дед, им есть что передать не только своим сыновьям! Чип не знал и поэтому не мог себе признаться в том, что он, наверное, влюбился. Просто-напросто влюбился, как это происходило, происходит и будет происходить с миллионами других людей. Он этого просто не знал. Чип был надежно защищен от всякой эмоциональной дребедени; он был циничен, весел, жесток и часто великолепен. Поэтому — просто потрясающий Дед, отличная вечеринка и живые, по-настоящему ЖИВЫЕ люди вокруг.
Чип ошибался. Он понял это через несколько дней, когда Ирланды уже не было рядом. В очередной раз Чип оказался в постели с наскучившей ему белокурой певичкой, для которой они снимали здесь клип. Певичка была откровенной блядью, ненасытной самкой, трахающейся со всеми подряд на пути своей бестолковой звездной карьеры. Сказать, что это ей нравилось, было бы ошибкой, именно ошибкой, а не сильным преуменьшением. Она утоляла голод, неистовую жажду своего рехнувшегося бездонного влагалища, черной дыры, которую невозможно было наполнить. Чип знавал веселых девушек, искательниц секс-приключений, получающих удовольствие, как ценители от хорошего вина, и желающих испробовать нового. Но здесь, если Чипу стоит продолжить аналогию, была черная пьянка, дикий запой, иногда попахивающий болезнью. При своих весьма недурственных внешних данных она могла сделать карьеру супершлюхи, и музыкальные опыты, к чему она, кстати, не имела особых способностей, здесь были вовсе не обязательны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
И сейчас мальчик поднял солнцезащитную шторку на иллюминаторе и смотрел на Солнце. Таким оно было? В этом последнем сне о Чудовище, когда папа выстрелил из ружья? Таким или еще более красным? Букв становится все больше, и состязание вот-вот завершится. Может, ему самому стоит пройтись по самолету и найти этого человека, пока мама вышла в туалет… А если он ошибается?
— Привет, парень.
Мальчик поднял голову — Чип облокотился о спинку кресла и улыбался:
— Любуешься картинкой в окошке?
Мальчик кивнул, а потом сказал:
— Здравствуйте!
— Она не особо-то меняется? Я имею в виду картинку…
Мальчик снова кивнул — нет, он не ошибается.
— И мне кажется, что ты догадываешься почему. Я прав, парень?
Мальчик посмотрел в смеющиеся шальные глаза Чипа и чуть слышно проговорил:
— Оно скоро проснется.
— Кто? — Смеющиеся глаза вдруг сразу стали серьезными.
— Я не знаю… Я называю это Чудовищем.
Чип какое-то время внимательно смотрел на мальчика, потом перевел взгляд на соседнее кресло:
— Позволишь присесть?
— Конечно. — Мальчик хотел что-то добавить про то, что это мамино место, но передумал. — Присаживайтесь.
И тогда зажглись световые табло — самолет начал снижение.
* * *
А некоторое время назад Чип довольно весело выпивал в обществе братьев-телевизионщиков. Он уже давно понял, что происходит ЧТО-ТО не то и самолет вовсе не приближается к солнечной стране, которую Чип когда-то мечтал посетить, а потом посетил и не нашел там следов своих юношеских восторгов. Именно тогда Чип впервые почувствовал, что энтропия окружающего Мира переносится внутрь его, что Мир остывает и сокращается в размере, но в нем все же еще остались живые островки тепла. Один из таких островков Чип встретил на берегу моря, в некотором из бесчисленных белоснежных городков, окунувшихся в апельсиновые деревья и в звенящую синеву Средиземноморья. Городок этот располагался где-то между Валенсией и Аликанте, а островком был красивый семидесятипятилетний дед, сохранивший осанку тореадора, густоту волос, когда-то черных как смоль, а сейчас посеребренных, и коварную влюбленность в глазах, свойственную чародеям и великим поножовщикам. Когда-то в молодости дед был леваком, потом анархистом, участвовал в гражданской войне, но генералы, с ослепительными улыбками проливавшие кровь, как вино на веселой попойке, и умеющие умирать молодыми, уже давно не тревожили его душу, как и тени Франко, Гарсиа Лорки, Сальвадора Дали и многих других, великих и разных, встреченных им в жизни, давно не беспокоили его по ночам. Он владел небольшим чистым и светлым кафе, расположившимся на чудной, идущей вдоль бухты набережной, укрытой тяжелыми, шепчущими на ветру шапками высоченных пальм, и любил посидеть за столиком с поздним клиентом, посмотреть на море, за все его семьдесят пять лет так и не изменившее своего запаха, и поговорить о том о сем. Одним из таких поздних клиентов как-то оказался Чип — усталый и поссорившийся с шумной и пафосной тусовкой, с которой он отдыхал и снимал какой-то клип. Чип был зол и подумывал о том, что ему не мешает выпить пива, причем одну кружку он шарахнет сразу, а с другой посидит какое-то время в одиночестве.
Чип зашел в кафе, бросил официанту:
— Дос сербесса! — И пошел занимать самый дальний столик, куда осенью в ветреную погоду долетали брызги прибоя. Сейчас лето полностью вступило в свои права, и бархат ночного моря был неподвижен, как черные крылья огромных уснувших бабочек. Испанский Чипа ограничивался возможностью сделать заказ в ресторане, договориться с проституткой или гостиничным портье, но Чип знал, что эти люди ценили, когда к ним обращались на их родном языке, и они нравились Чипу больше пафосной и шумной тусовки, с которой он приехал в их страну. Он быстро выпил кружку ледяного пива, набрал полные легкие морского воздуха и подумал, что с удовольствием просидел бы за этим столиком остаток жизни. И тогда, словно сотворившись из ночи, появился этот Дед. Он с улыбкой гранда или предводителя контрабандистов, обнажившей ровный и все еще безупречной белизны ряд зубов, поинтересовался, не помешает ли. Чип вообще-то хотел посидеть в одиночестве, но Дед был уж очень колоритен, и Чип решил, что общение с таким персонажем действительно не помешает. Далее Дед поинтересовался у Чипа, не француз ли он.
— Нихт, — ухмыльнулся Чип, а потом добавил, — нон…
— Дойчлянд? — Дед посмотрел на Чипа и тут же отрицательно покачал головой. — Вэ ар ю фром?.
— Фром Раша? — улыбнулся Чип. — Руссо…
— Руссо?!!
— Си, сеньор… Так точно…
— Так точно, — повторил испанец. Казалось, он очень обрадовался. — Я немного говорю по-русски. Так точно. Именно так говорил мой друг (испанец имел сильнейший акцент, путал буквы: й-а-а ньемнохо говорью руссо, — но Чип понимал его, к тому же познания Чипа в испанском были значительно беднее). Испанцы помнят русских, и многие благодарны им за тридцать шестой год, правда, сейчас времена меняются.
— Да, действительно, — согласился Чип.
— У меня был друг, русский летчик, мы звали их «курносые»… Он погиб под Мадридом, когда уже распустили интербригады и поражение Республики стало неизбежным… Его звали Миша. Он говорил, что это — медведь. Русский медведь.
— Наверное, так, — улыбнулся Чип. — Стало быть, тезка.
— Тезка?
— У нас с ним одно имя. Я тоже Миша. Михаил Коржава.
И они познакомились.
Они говорили долго, пока не перебрали множество тем — от корриды, фиесты и русских пельменей до секретов виноделия, где род Деда оказывается весьма преуспел; от работ Эль Греко и Веласкеса, возможности реставрации тоталитаризма в России до сумасшедшей архитектуры Гауди, которую Чип наблюдал в Барселоне и ее окрестностях. И чем больше они говорили, тем уютнее становилось Чипу и тем меньше ему хотелось покидать человека, чей род уже не одно столетие превращал виноградный сок в вино — Чип оценил молодой янтарный мускат и терпкое красное трехлетнее — и в чьих жилах скорее всего вместо крови пульсировало расплавленное Солнце.
А потом Дед показал Чипу свою наваху с инкрустированным лезвием и блеснувшей, словно зрачок пантеры, канавкой — кровостоком. Дед сказал, что наваха досталась ему еще от отца. А Чип подумал, что он-то рос без отца и поэтому его наследство — лишь поиски утрачиваемого мужества. Чип твердо решил встать предстоящей зимой на сноуборд или совершить затяжной прыжок с парашютом — эстетский бунт, он же паника перед нашествием Андротина, вернее, перед нашествием Вечной Бабы.
— Я хочу выпить за вашу страну, — провозгласил Чип тост, — где не прошел… где не прошел бабизм.
Дед его не понял. Чип пояснил. Дед пришел от этого в восторг.
— Они у нас никогда не пройдут, — расхохотался Дед. Оба уже были прилично навеселе, и Дед погладил свою наваху. — У нас есть что передать сыновьям. — Потом он указал на стайку красавиц, потягивающих какой-то коктейль в ожидании заблудившихся в этой ночи кавалеров, его глаза хитро заблестели. — Но пасаран, амиго!
— Но пасаран! — засмеялся Чип, и они выпили.
А потом появилась Ирланда Мари Пасс, и Чип понял, почему «но пасаран». Дед, с гордостью поглядывая на нее, заявил, что Ирланда — его младшая внучка, приехавшая на каникулы со своими университетскими друзьями. Сейчас эта веселая компания, нарядившись группой поющих хитанос — цыган, возвращается с фиесты, бушующей в центре города, и, если Чип хочет, Дед может попросить их что-нибудь исполнить. Они хорошие ребята, а об усталости им думать еще рановато. Чип сказал, что будет им очень признателен — в какой-то момент ему показалось, что эти люди его родственники, что он — испанец и просто вернулся домой после долгого отсутствия. Алкоголь… И они запели. Чип услышал гитару, совсем непохожую на тоскующую по воле гитару российских просторов. На этой желтой земле, что смотрит в небо (бездонную синь неба? над всей Испанией безоблачное небо?!) огромными глазами, где безрассудство любви переплелось с пьянящей готовностью к измене, где из-за женщин готовы сражаться на ножах, навахах с инкрустированными лезвиями, для того чтобы на ближайшей фиесте менять подруг, не сожалея (как перчатки? так было в какой-то нашей песенке?), где ласка может быть беспощадной, а нежность в состоянии убить, и все это очень весело, — на этой земле была рождена совсем другая гитара. Чип растворялся в этой музыке, лучшая ночь за последние годы. Первобытная, забытая пляска и множество веков, целый слой, возможно, самой рафинированной культуры Запада в гремучей смеси с Востоком. Чип балдел — алкоголь, ритм фламенко, взорвавший мир до полноты бытия, Испания — расплавленное, выплескивающееся Солнце, и танцующая Ирланда Мари Пасс — юная девственница, Кармен, невинна, сладострастна, расточительна и недоступна… Ох, Дед, как же бы я хотел трахнуть твою внучку, а может быть, пить с ней молочный коктейль трубочками из одного стакана. Безупречность жеста — руки поднимаются к волосам и еще выше, пронзая звездный бархат ночи, и — парадоксально! — в глубине ладоней (Дед смеялся, когда Ирланда подавала Чипу вино, а потом они волокли его танцевать) живет тепло заботы или, быть может, уже осознаваемого материнства. «У южных женщин щедрые руки», — скажет Чип. Еще алкоголь, изящество породистой кобылицы, Тулуз-Лотрек, пришедший на память, к черту Тулуз-Лотрека! Чип балдел. Великолепный Дед, им есть что передать не только своим сыновьям! Чип не знал и поэтому не мог себе признаться в том, что он, наверное, влюбился. Просто-напросто влюбился, как это происходило, происходит и будет происходить с миллионами других людей. Он этого просто не знал. Чип был надежно защищен от всякой эмоциональной дребедени; он был циничен, весел, жесток и часто великолепен. Поэтому — просто потрясающий Дед, отличная вечеринка и живые, по-настоящему ЖИВЫЕ люди вокруг.
Чип ошибался. Он понял это через несколько дней, когда Ирланды уже не было рядом. В очередной раз Чип оказался в постели с наскучившей ему белокурой певичкой, для которой они снимали здесь клип. Певичка была откровенной блядью, ненасытной самкой, трахающейся со всеми подряд на пути своей бестолковой звездной карьеры. Сказать, что это ей нравилось, было бы ошибкой, именно ошибкой, а не сильным преуменьшением. Она утоляла голод, неистовую жажду своего рехнувшегося бездонного влагалища, черной дыры, которую невозможно было наполнить. Чип знавал веселых девушек, искательниц секс-приключений, получающих удовольствие, как ценители от хорошего вина, и желающих испробовать нового. Но здесь, если Чипу стоит продолжить аналогию, была черная пьянка, дикий запой, иногда попахивающий болезнью. При своих весьма недурственных внешних данных она могла сделать карьеру супершлюхи, и музыкальные опыты, к чему она, кстати, не имела особых способностей, здесь были вовсе не обязательны.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47