Особенно в четверг. Он надевал выстиранную и с вечера выглаженную форму, критически разглядывая каждую складку на брюках. Даже носки и (о чем никому не было известно, но было атрибутом его аккуратности) трусы, и те были выстираны и отутюжены. Тело, ощущающее чистоту белья, подрагивало возбуждающей дрожью. Впереди был его день.
Политзанятия в этот день Проценко проводил на подъеме, в хорошем лекторском стиле. Привычно создавая из отшлифованных словесных блоков воинственную и складную оду всеобщей победе социализма. В остальные же дни Григорий Никитич провоцировал слушателей-офицеров. Он начинал от их имени высказывать кой-какие крамольные мысли и тут же, азартно причмокнув, принимался энергично расправляться с безыдейным собеседником. Он выбирал самого сонного офицера и, глядя в упор в его красные с перепоя глаза, вел непримиримую полемику, выкрикивая цитаты из классиков марксизма-ленинизма и за себя, и за него. Бедолага офицер, зацикленный только на том, чтобы не блевануть от сжимающей горло судороги, невольно вставал и с виноватым видом мотал головой в такт речи полковника.
Но по четвергам Григорий Никитич не боролся за чистоту идейных помыслов подчиненных. В четверг он чувствовал себя художником, музыкантом, мыслителем. Иногда даже позволял себе шутить. В ответ аудитория подобострастно смеялась. И Проценко не одергивал ее. Ибо главное, во имя чего он берег свой возвышенный душевный настрой — хор, было еще впереди.
Больше всего на свете полковник Проценко любил, когда пели хором.
И непременно женщины. Он самозабвенно закрывал глаза и, склонив голову, плавно и непрерывно размахивал руками, пытаясь дотянуть нестройное глухое звучание усталых хористок до той хрустальной звуковой доминанты, которая далеким высоким светом пульсировала в его сознании.
Полковник вновь ощущал себя мальчишкой, еле поспевающим за толпой женщин. Они шли с торчащими вверх граблями и косами по пыльной проселочной дороге и пели. Казалось, поля оживали от их громкого могучего пения, и голопузый Проценко больше не казался себе маленьким и одиноким среди бескрайнего, раскинувшегося на все стороны хлебного мира. Он желал, чтобы женщины никогда не прекращали своего пения, и готов был сколько угодно вприпрыжку поспевать за ними по теплой, мягкой, пыльной дороге.
Когда Григорий Никитич вырос, то с ходу направился из деревни в музыкальное училище. Не приняли. Сказали, что нет никаких музыкальных способностей. Он не расстроился, ибо выяснил, что в училище женского хора нет, его заменял хор мальчиков. Но разве мальчики могут тягаться с женщинами? И Проценко поступил в общевойсковое училище. Там пели только строем по пути в столовую и на вечерней прогулке. Но и тогда сержанты приказывали ему заткнуться и молча тянуть ногу.
А в груди его нескончаемо звучал хор женщин. Поэтому куда бы в дальнейшем судьба ни забрасывала замполита Проценко, он всюду начинал свою службу с организации при клубе женского хора. По-настоящему реализовать свою мечту ему удалось лишь в Луанде. Поначалу офицерские жены роптали, но Григорий Никитич отправил одного капитана обратно в Союз, мотивируя решение низким уровнем политико-воспитательной работы в капитанской семье, — и женщины запели с невообразимым усердием.
Все свободное время Проценко проводил в клубе. Бегал по сцене, расставлял скамейки. Спускался в длинный, с низким потолком зал, садился в скрипучие ободранные кресла, исписанные матом и годами службы, и страстно ждал, когда его хор заполнит пространство сцены и воздух наполнится женским естеством. Все они: грудастые и безгрудые, вызывающие и скромные, на каблуках и в кроссовках — объединялись в один женский организм, подвластный лишь ему, ловящий на лету каждое его движение, отдающийся его воле.
Григорию Никитичу мало было одной женщины. Вернее, одна ему была ни к чему. Не возбуждала. Не вдохновляла. А потому раздражала. Была у него жена. Мучилась с ним, сама мучила его и скоро умерла от рака. И уже никто не мог заменить ему хор, бунтовавший в груди. Такое мучительное, томительное и сладостное желание возникало в его теле, когда женщины, перешептываясь, шурша юбками и цокая каблуками, неуклюже взбирались на скамейки. Он стоял перед ними и молча ждал. Наконец, подобно морю, волнами возгласов и переругиваний хор затихал, и глаза хористок устремлялись на него. Лучи солнца, да что там солнца — радиации, не смогли бы пронзить тайники его души так, как пронзали эти безмолвные, покорные, ненавидящие взоры офицерских жен.
Полковник поднимал руку, и все в нем поднималось. Кровь с невероятным напором стремилась от ног к голове, от чего лицо краснело и глаза слегка выпучивались. Бедра обручами обхватывала судорога, и свинцовая тяжесть ползла к паху. Подобно птице, уже подскочившей, но еще не взлетевшей, Проценко делал взмах руками и замирал. Каждый раз, стоя перед хором с закрытыми глазами, он мучительно ждал — начнут или нет. И женщины начинали. Полковник отрывался от дощатого помоста и взлетал, плавно и мощно дирижируя. Теперь он мчался к своей единственной и неотвратимой вершине. Поднимаясь на цыпочки, вытягиваясь и отчаянно дергая руками, Григорий Никитич напряженно ждал момента, когда в нестройном, но монолитном звучании хора произойдет сбой и одинокий женский голос понесется к верхнему «до», но... не удержавшись на высоте, тотчас же сорвется, всхлипнет и коряво полетит вниз. Тут-то страсть, распирающая полковника, взрывалась и потоком текла по бедру, приклеивая трусы к дрожащему телу. Несколько секунд постояв в неподвижности и наслаждаясь своей слитностью со всем женским хором, Проценко опускал руки. Хор по инерции еще тянул свою партию, но, наткнувшись на апатию руководителя, разноголосо затухал. Полковник, глядя себе под ноги, давал команду «Разойдись» и усталой походкой гения покидал сцену...
Сегодня был тот самый долгожданный четверг. Но... Проценко отложил бритву. Два неприятных дела выпали именно на этот день. Через полчаса прибудет майор Найденов. Если бы он не был зятем Советова, Григорий Никитич растер бы его, как москита по стеклу, но придется проявлять максимум осторожности. По воле случая инцидент с майором Найденовым тесно переплелся с попытками Проценко привлечь к непосредственному сотрудничеству профессора Вентуру. И надо же, чтобы майор так неожиданно удачно закрутил роман с его дочкой. Никто, кроме профессора, не знает прохода через Национальный парк. А без этого пути операция обречена.
Григорию Никитичу льстило задание по обработке Вентуры. Ведь не кому-нибудь из генералов-стратегов. пришла мысль о его привлечении, а ему, полковнику Проценко. Правда, на Вентуру, как на желательную фигуру, указали в КГБ, во время командировки Проценко в Москву. Комиссаров, лично ответственный за все, что творится в Анголе, изучил информацию, доложенную полковником, и выделил разработку двух направлений. Первое — выведение генерала Двинского из реальной сферы влияния на разработку боевой операции. Второе — привлечение профессора к сотрудничеству.
Долго Григорий Никитич ломал голову, как бы подступиться к Двинскому, зная крутой нрав афганского генерала. Но ничего путного придумать не мог. Разработка операции по захвату Старой крепости шла к концу, и до генерала стали доходить слухи о ней. Он не вмешивался, но Проценко чувствовал, что его непосредственный начальник готовит рапорт в Москву.
Выход нашелся сам. Генерал Двинский решил выехать в штаб Южного округа и лично проинспектировать работу военспецов. Проценко обязан был сопровождать генерала. Он очень не любил подобные вояжи, страшась малярии и прочей гадости. Из этих опасений и созрел план.
«Хорошо бы Двинскому подхватить малярию», — подумал Проценко и для пущей исполнимости своего желания приказал медсестре Хасановой, давно сидевшей у него на крючке, не заставлять генерала делать противомалярийную прививку. Женька сопротивлялась, но под угрозой разоблачения ее связи с Пановым сдалась.
Нужно ж было оказаться организму Двинского на редкость крепким, с мощной иммунной системой. Три дня Проценко наблюдал за ним во время поездки и не находил никаких признаков начинающейся лихорадки. Генерал с присущей ему энергией лез в самые зловонные лагеря, спрятанные в джунглях. За ним, кряхтя, охая и проклиная все на свете, следовал полковник Проценко.
Но через три дня малярия победила. Генерала в беспамятстве отправили в Луанду. По дороге чуть не умер. Проценко не на шутку испугался.
Брать на свою душу убийство не входило в его планы. Но пронесло. И вот сегодня, впервые за время болезни, генерал вызывает его к себе. И надо же — и то и другое дело — в четверг. Именно в четверг! Будто других дней в неделе мало. От этих мыслей Григорий Никитич разнервничался и оделся без надлежащей этому дню тщательности.
По дороге в свой кабинет пытался вспомнить имя-отчество Найденова, но не вспомнил.
— Товарищ полковник, разрешите обратиться. Майор Найденов по вашему приказанию прибыл.
— Опять по аллее вышагивал? На пальмы мочился?
— Никак нет.
— Странно. Ну, рассказывай.
По четвергам Григорий Никитич предпочитал не садиться, чтобы не мять свежевыглаженные брюки. Поэтому неловко, несколько боком передвигался по кабинету, искоса наблюдая за советовским зятем. Найденов еле сдерживал охватившее его волнение.
— Генерал Панов приказал прибыть к вам за получением инструкций.
— Как же тебя угораздило? Дома жена, дети, к тому же зять самого... Гордиться должен! Честь мундира, понимаешь ли, беречь. Уж не говорю о Родине, которую ты своим поступком дискредитируешь. Стыдно... Честно скажу, от тебя не ожидал. Народ тут разный, бывает, и пьянствует, и чужим женам под юбки лезет. Но ведь своим, советским. Мы их осуждаем, воспитываем. А твой поступок выходит за рамки даже недозволенного.
— Товарищ полковник, ничего предосудительного между мной и ангольской гражданкой не было. Встречались на уроках португальского языка... — нескладно начал оправдываться майор.
— Перестань, Найденов, — перебил его Григорий Никитич, презрительно махнув рукой. — Она сама, призналась. Здесь. В этом самом кабинете. Пока ты пьянствовал с подполковником Рубцовым. Ну, то отдельный разговор.
— Ана была у вас?
— Была. И, основываясь на ее показаниях, я сделал вывод, что ты соблазнил девушку.
— Вранье!
— Майор Найденов, выбирайте выражения!
— Виноват, товарищ полковник.
— Еще как виноват. Никуда не деться. Придется исправлять положение.
Найденов решительно произнес:
— Ни на какие действия, направленные против Аны, не соглашусь. Со мной поступайте со всей строгостью, а ее трогать не имеете права.
— Кому ты на хрен нужен. Тоже мне кавалер... Дон Жуан. Наблудил и еще в герои лезет. Пусть за это твоя жена и тесть краснеют. Я до твоего сведения довожу приказ: «Лично познакомиться с профессором Вентурой и обеспечить его участие в операции».
— Отца Аны?
— Смотри, догадливый. Не требую от тебя непорядочных поступков. И так насовершал. Но, как говорится, суп отдельно, а мухи — отдельно. С девицей спутался по собственной инициативе, а с отцом будешь работать по моему приказу.
— Почему вы сами его не пригласите?
— Потому что речь должна идти не о военной операции, а об экспедиции, организуемой при нашем содействии, с научными и познавательными целями. Найденов понял — ему давали шанс.
— Значит, если я уговорю профессора, мои отношения с Аной будут квалифицироваться как служебные?
— Это еще заслужить надо.
— А вдруг профессор не согласится?
— В таком случае я лично закажу тебе билет в Москву к любимой жене.
— Ана знает о ваших планах?
— О них знаем ты и я. Утечка информации равносильна измене Родине.
Может, тебе действительно лучше в Москву?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Политзанятия в этот день Проценко проводил на подъеме, в хорошем лекторском стиле. Привычно создавая из отшлифованных словесных блоков воинственную и складную оду всеобщей победе социализма. В остальные же дни Григорий Никитич провоцировал слушателей-офицеров. Он начинал от их имени высказывать кой-какие крамольные мысли и тут же, азартно причмокнув, принимался энергично расправляться с безыдейным собеседником. Он выбирал самого сонного офицера и, глядя в упор в его красные с перепоя глаза, вел непримиримую полемику, выкрикивая цитаты из классиков марксизма-ленинизма и за себя, и за него. Бедолага офицер, зацикленный только на том, чтобы не блевануть от сжимающей горло судороги, невольно вставал и с виноватым видом мотал головой в такт речи полковника.
Но по четвергам Григорий Никитич не боролся за чистоту идейных помыслов подчиненных. В четверг он чувствовал себя художником, музыкантом, мыслителем. Иногда даже позволял себе шутить. В ответ аудитория подобострастно смеялась. И Проценко не одергивал ее. Ибо главное, во имя чего он берег свой возвышенный душевный настрой — хор, было еще впереди.
Больше всего на свете полковник Проценко любил, когда пели хором.
И непременно женщины. Он самозабвенно закрывал глаза и, склонив голову, плавно и непрерывно размахивал руками, пытаясь дотянуть нестройное глухое звучание усталых хористок до той хрустальной звуковой доминанты, которая далеким высоким светом пульсировала в его сознании.
Полковник вновь ощущал себя мальчишкой, еле поспевающим за толпой женщин. Они шли с торчащими вверх граблями и косами по пыльной проселочной дороге и пели. Казалось, поля оживали от их громкого могучего пения, и голопузый Проценко больше не казался себе маленьким и одиноким среди бескрайнего, раскинувшегося на все стороны хлебного мира. Он желал, чтобы женщины никогда не прекращали своего пения, и готов был сколько угодно вприпрыжку поспевать за ними по теплой, мягкой, пыльной дороге.
Когда Григорий Никитич вырос, то с ходу направился из деревни в музыкальное училище. Не приняли. Сказали, что нет никаких музыкальных способностей. Он не расстроился, ибо выяснил, что в училище женского хора нет, его заменял хор мальчиков. Но разве мальчики могут тягаться с женщинами? И Проценко поступил в общевойсковое училище. Там пели только строем по пути в столовую и на вечерней прогулке. Но и тогда сержанты приказывали ему заткнуться и молча тянуть ногу.
А в груди его нескончаемо звучал хор женщин. Поэтому куда бы в дальнейшем судьба ни забрасывала замполита Проценко, он всюду начинал свою службу с организации при клубе женского хора. По-настоящему реализовать свою мечту ему удалось лишь в Луанде. Поначалу офицерские жены роптали, но Григорий Никитич отправил одного капитана обратно в Союз, мотивируя решение низким уровнем политико-воспитательной работы в капитанской семье, — и женщины запели с невообразимым усердием.
Все свободное время Проценко проводил в клубе. Бегал по сцене, расставлял скамейки. Спускался в длинный, с низким потолком зал, садился в скрипучие ободранные кресла, исписанные матом и годами службы, и страстно ждал, когда его хор заполнит пространство сцены и воздух наполнится женским естеством. Все они: грудастые и безгрудые, вызывающие и скромные, на каблуках и в кроссовках — объединялись в один женский организм, подвластный лишь ему, ловящий на лету каждое его движение, отдающийся его воле.
Григорию Никитичу мало было одной женщины. Вернее, одна ему была ни к чему. Не возбуждала. Не вдохновляла. А потому раздражала. Была у него жена. Мучилась с ним, сама мучила его и скоро умерла от рака. И уже никто не мог заменить ему хор, бунтовавший в груди. Такое мучительное, томительное и сладостное желание возникало в его теле, когда женщины, перешептываясь, шурша юбками и цокая каблуками, неуклюже взбирались на скамейки. Он стоял перед ними и молча ждал. Наконец, подобно морю, волнами возгласов и переругиваний хор затихал, и глаза хористок устремлялись на него. Лучи солнца, да что там солнца — радиации, не смогли бы пронзить тайники его души так, как пронзали эти безмолвные, покорные, ненавидящие взоры офицерских жен.
Полковник поднимал руку, и все в нем поднималось. Кровь с невероятным напором стремилась от ног к голове, от чего лицо краснело и глаза слегка выпучивались. Бедра обручами обхватывала судорога, и свинцовая тяжесть ползла к паху. Подобно птице, уже подскочившей, но еще не взлетевшей, Проценко делал взмах руками и замирал. Каждый раз, стоя перед хором с закрытыми глазами, он мучительно ждал — начнут или нет. И женщины начинали. Полковник отрывался от дощатого помоста и взлетал, плавно и мощно дирижируя. Теперь он мчался к своей единственной и неотвратимой вершине. Поднимаясь на цыпочки, вытягиваясь и отчаянно дергая руками, Григорий Никитич напряженно ждал момента, когда в нестройном, но монолитном звучании хора произойдет сбой и одинокий женский голос понесется к верхнему «до», но... не удержавшись на высоте, тотчас же сорвется, всхлипнет и коряво полетит вниз. Тут-то страсть, распирающая полковника, взрывалась и потоком текла по бедру, приклеивая трусы к дрожащему телу. Несколько секунд постояв в неподвижности и наслаждаясь своей слитностью со всем женским хором, Проценко опускал руки. Хор по инерции еще тянул свою партию, но, наткнувшись на апатию руководителя, разноголосо затухал. Полковник, глядя себе под ноги, давал команду «Разойдись» и усталой походкой гения покидал сцену...
Сегодня был тот самый долгожданный четверг. Но... Проценко отложил бритву. Два неприятных дела выпали именно на этот день. Через полчаса прибудет майор Найденов. Если бы он не был зятем Советова, Григорий Никитич растер бы его, как москита по стеклу, но придется проявлять максимум осторожности. По воле случая инцидент с майором Найденовым тесно переплелся с попытками Проценко привлечь к непосредственному сотрудничеству профессора Вентуру. И надо же, чтобы майор так неожиданно удачно закрутил роман с его дочкой. Никто, кроме профессора, не знает прохода через Национальный парк. А без этого пути операция обречена.
Григорию Никитичу льстило задание по обработке Вентуры. Ведь не кому-нибудь из генералов-стратегов. пришла мысль о его привлечении, а ему, полковнику Проценко. Правда, на Вентуру, как на желательную фигуру, указали в КГБ, во время командировки Проценко в Москву. Комиссаров, лично ответственный за все, что творится в Анголе, изучил информацию, доложенную полковником, и выделил разработку двух направлений. Первое — выведение генерала Двинского из реальной сферы влияния на разработку боевой операции. Второе — привлечение профессора к сотрудничеству.
Долго Григорий Никитич ломал голову, как бы подступиться к Двинскому, зная крутой нрав афганского генерала. Но ничего путного придумать не мог. Разработка операции по захвату Старой крепости шла к концу, и до генерала стали доходить слухи о ней. Он не вмешивался, но Проценко чувствовал, что его непосредственный начальник готовит рапорт в Москву.
Выход нашелся сам. Генерал Двинский решил выехать в штаб Южного округа и лично проинспектировать работу военспецов. Проценко обязан был сопровождать генерала. Он очень не любил подобные вояжи, страшась малярии и прочей гадости. Из этих опасений и созрел план.
«Хорошо бы Двинскому подхватить малярию», — подумал Проценко и для пущей исполнимости своего желания приказал медсестре Хасановой, давно сидевшей у него на крючке, не заставлять генерала делать противомалярийную прививку. Женька сопротивлялась, но под угрозой разоблачения ее связи с Пановым сдалась.
Нужно ж было оказаться организму Двинского на редкость крепким, с мощной иммунной системой. Три дня Проценко наблюдал за ним во время поездки и не находил никаких признаков начинающейся лихорадки. Генерал с присущей ему энергией лез в самые зловонные лагеря, спрятанные в джунглях. За ним, кряхтя, охая и проклиная все на свете, следовал полковник Проценко.
Но через три дня малярия победила. Генерала в беспамятстве отправили в Луанду. По дороге чуть не умер. Проценко не на шутку испугался.
Брать на свою душу убийство не входило в его планы. Но пронесло. И вот сегодня, впервые за время болезни, генерал вызывает его к себе. И надо же — и то и другое дело — в четверг. Именно в четверг! Будто других дней в неделе мало. От этих мыслей Григорий Никитич разнервничался и оделся без надлежащей этому дню тщательности.
По дороге в свой кабинет пытался вспомнить имя-отчество Найденова, но не вспомнил.
— Товарищ полковник, разрешите обратиться. Майор Найденов по вашему приказанию прибыл.
— Опять по аллее вышагивал? На пальмы мочился?
— Никак нет.
— Странно. Ну, рассказывай.
По четвергам Григорий Никитич предпочитал не садиться, чтобы не мять свежевыглаженные брюки. Поэтому неловко, несколько боком передвигался по кабинету, искоса наблюдая за советовским зятем. Найденов еле сдерживал охватившее его волнение.
— Генерал Панов приказал прибыть к вам за получением инструкций.
— Как же тебя угораздило? Дома жена, дети, к тому же зять самого... Гордиться должен! Честь мундира, понимаешь ли, беречь. Уж не говорю о Родине, которую ты своим поступком дискредитируешь. Стыдно... Честно скажу, от тебя не ожидал. Народ тут разный, бывает, и пьянствует, и чужим женам под юбки лезет. Но ведь своим, советским. Мы их осуждаем, воспитываем. А твой поступок выходит за рамки даже недозволенного.
— Товарищ полковник, ничего предосудительного между мной и ангольской гражданкой не было. Встречались на уроках португальского языка... — нескладно начал оправдываться майор.
— Перестань, Найденов, — перебил его Григорий Никитич, презрительно махнув рукой. — Она сама, призналась. Здесь. В этом самом кабинете. Пока ты пьянствовал с подполковником Рубцовым. Ну, то отдельный разговор.
— Ана была у вас?
— Была. И, основываясь на ее показаниях, я сделал вывод, что ты соблазнил девушку.
— Вранье!
— Майор Найденов, выбирайте выражения!
— Виноват, товарищ полковник.
— Еще как виноват. Никуда не деться. Придется исправлять положение.
Найденов решительно произнес:
— Ни на какие действия, направленные против Аны, не соглашусь. Со мной поступайте со всей строгостью, а ее трогать не имеете права.
— Кому ты на хрен нужен. Тоже мне кавалер... Дон Жуан. Наблудил и еще в герои лезет. Пусть за это твоя жена и тесть краснеют. Я до твоего сведения довожу приказ: «Лично познакомиться с профессором Вентурой и обеспечить его участие в операции».
— Отца Аны?
— Смотри, догадливый. Не требую от тебя непорядочных поступков. И так насовершал. Но, как говорится, суп отдельно, а мухи — отдельно. С девицей спутался по собственной инициативе, а с отцом будешь работать по моему приказу.
— Почему вы сами его не пригласите?
— Потому что речь должна идти не о военной операции, а об экспедиции, организуемой при нашем содействии, с научными и познавательными целями. Найденов понял — ему давали шанс.
— Значит, если я уговорю профессора, мои отношения с Аной будут квалифицироваться как служебные?
— Это еще заслужить надо.
— А вдруг профессор не согласится?
— В таком случае я лично закажу тебе билет в Москву к любимой жене.
— Ана знает о ваших планах?
— О них знаем ты и я. Утечка информации равносильна измене Родине.
Может, тебе действительно лучше в Москву?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38