Преступность в Мюнхене была достаточно высока, хотя по озверению, конечно, сильно отставала от российской. В основном у преступного мира пользовались популярностью дела вне насилия. Автомашин в Германии крали в три раза больше, чем в России, но разбойных нападений на водителей насчитывались единицы. То же касается квартирных краж и квартирных разбоев.
Возили русских на полигон полицейской группы специального назначения. Немцы показали отличное шоу, продемонстрировали тактику освобождения заложников, захвата преступников, выполнили упражнения в тире с поднимающимися мишенями. А потом предложили «русским полицейским» показать класс. Тут Аверин и припомнил, чему учили на спортивной арене и в спецгруппе по поиску зеков. В тире он уложил все мишени, и глаза у командира спецгруппы полезли на лоб. На татами в жестком спарринге он уложил подряд двух бойцов.
— Русский медведь, — сказал командир группы.
— Умеем, — усмехнулся Аверин.
— Я бы хоть сейчас взял вас на работу.
— Ловлю на слове, — кивнул Аверин.
Дни проходили в суете и экскурсиях. Многое его заинтересовало. Но вскоре ему стало ни до чего.
В номере отеля стоял телевизор. Аверин не поверил своим ушам, когда услышал об указе президента о разгоне Верховного Совета. Внутри стало как-то пусто, а на душе гадко. Вспомнились и разговоры Егорыча об изобилии грибов в подмосковных лесах, которые, говорят, к большой беде, и мрачные пророчества политологов. Дело шло к крови. Крови большой.
— Ну что за сволочи, — прошептал Аверин, всматриваясь в экран.
События в Москве развивались в самом худшем направлении. Аверин каждый вечер прилипал к телевизору и с ужасом ждал самого худшего. События не могли разрядиться сами по себе. Что-то должно случиться. Немцы кидали на русских сочувствующие взгляды. Они в очередной раз убедились, что Россия — дикая, варварская страна. В Германии даже Гитлер пришел к власти через выборы, законным путем. Разгон представительного органа власти для Европы представлялся чем-то немыслимым.
Все складывалось очень плохо. Аверин вспомнил свою шутку — мол, останусь в Европе. А сейчас ему действительно захотелось замереть, застыть в этом уютном, просчитанном до мельчайших подробностей мире. Ему не хотелось в хаос. Аверин ненавидел человеческие страдания. Он и в милицию пришел из-за этой ненависти. Он чувствовал, как тень наползает на его город — столицу России.
Четвертого октября он не пошел на объявленное мероприятие — визит в тюрьму, где кормят бананами и деликатесами несовершеннолетних бандитов и где имеется прекрасный спортзал и бассейн, а в каждом номере (то есть камере) — телевизор. Он сидел, вцепившись пальцами в подлокотники кресла, и, закусив губу, не веря своим глазам, наблюдал, как на экране танки бьют по «Белому дому», в окнах вздымается пламя. «Что же вы творите, мерзавцы?» — прошептал он. На его глазах невольно выступили слезы. Он знал, что сейчас в Москве убивают русских людей. Убивают их тоже русские люди. И это уже не разборки между бандитами — у бандита судьба такая, чтобы пасть в разборке. Это гибнут нормальные, отстаивающие свои убеждения граждане своей страны. Можно соглашаться с ними или нет, но они гибли под снарядами. По ним лупили из крупнокалиберных пулеметов.
С еще большим ужасом Аверин смотрел на зрителей. Их было много — на мосту, на улицах. Люди смеялись, показывали пальцами на места, где рвались снаряды. Им нравилось зрелище. Они собрались на развлечение. Они наслаждались смертью, и это стало самой большой победой этой самой смерти. Люди получали удовольствие, наблюдая, как убивали сограждан.
— Ненавижу, — прошипел Аверин.
Он спустился к магазинчику, купил бутылку русской водки и уже собрался оприходовать ее в номере, но появился Дитрих. Он с пониманием посмотрел на Аверина, потом на бутылку и сказал:
— У меня сегодня выходной. Поехали ко мне.
— Поехали, — согласился Аверин.
Аверин второй раз посещал чистенький домик на окраине Мюнхена, где Дитрих жил со своей женой. Аверин решил напиться, но водка не брала его. Они сидели за столиком на лужайке перед домом. Дитрих от выпитого раскраснелся, расстегнул рубаху. Сегодня выдался не по-октябрьски теплый и ласковый денек.
— Плохо, Дитрих, — вздохнул Аверин. — Очень плохо.
— Да, — кивнул он. — Но все изменится. Россия сегодня — больная страна. Мы тоже были больны. Но выздоровели.
— Нам такое не светит. Слишком много зла. Слишком огромна ненависть.
— Русские — великие солдаты. Вы умеете, как никто, восстанавливать разрушенное.
— Разрушенное нами же.
— Загадочная русская душа… Какой у немцев любимый вид искусства? Классическая музыка. Германский дух — это великий музыкальный созидательный аккорд. Это музыкальная гармония. Россия же — она вся выражена в вашей литературе. Это мечущийся между хаосом и созиданием дикарский дух. Он способен взлететь высоко, но может и низко пасть. Однако он взбирается все выше.
— А у американцев какое искусство? — Аверин улыбнулся. Его заинтересовала своеобразная градация.
— Кино. Голливуд. Да и вообще, какой у американцев дух? Они прекрасно обходятся слезливыми сантиментами. Они давят на слезу. Сентиментальность — это не доброта. Они выдумали права человека и проливают над ними слезы — это сентиментальность. Но не забывают считать баксы, которые извлекают из этих прав человека. Это практицизм. Они — страна без будущего. В них и близко нет того торжества души, которое есть у немцев и русских. Вам надо быть жестче. И не забывать, что русские, как и немцы, великие воины.
— Кому это сегодня нужно в России, где все только и делают, что торгуют — Родиной, жизнями чужих людей, полезными ископаемыми. Дешевая распродажа. Все мировые старьевщики и людоеды слетелись на нашу свалку.
— Русский воин победит. Русский торговец уступит ему. А русский бандит будет в Сибири. А, Слава?
— Будет.
Дитрих засмеялся и ткнул локтем Аверина в бок. Аверин так и не смог напиться, чтобы заглушить боль. Вечером он позвонил в Москву.
— Слушаю, — донесся близкий, будто с соседней улицы, голос.
— Егорыч, — выдохнул Аверин.
— Здорово, — голос у Егорыча был усталый. — Рад тебя слышать.
— Ты жив, Егорыч… Я так счастлив, что ты жив.
— Я-то жив.
— Как там?
— Потом объясню. Приезжай… А лучше оставайся там. Ну ее к чертям, эту помойку, — последние слова казались криком души.
— Как же, нужен я здесь.
— А в Москве нужен? Кому? Этим сволочам, которые стреляли в народ из пулеметов? Им нужен?
— Кому-то нужен, Егорыч… Хорошо, что ты жив. Корми Пушинку.
— А куда я денусь?..
В Москве было полно войсковиков и милиционеров. Нагнали добрых молодцев со всей России.
Встретил Аверина в Шереметьеве Валерьян Карпов — старший оперуполномоченный из их отдела.
— Спасибо, что встретил, — сказал Аверин.
— От греха подальше. Ремизов направил. Ты не в курсе, что в Москве творится.
— А что?.
— Гоблины распоясались.
— Омоновцы?
— Ага. Освободились от оков цивилизованности. Самое дерьмовое, что было в системе нашей, — наружу полезло. А самое лучшее куда-то задевалось.
— Черт знает что.
— Колотят кого хотят. Слав, представляешь, мне вчера дубинкой досталось в центре города. Какому-то балбесу в милицейской форме показалось, что я на него не так посмотрел. Я ему представился как майор милиции. И получил дубинкой по плечу.
— Бред какой-то.
— Вот и я так думал… Ну, в ОМОНе много ребят со странностями.
— Да уж.
Аверин вздохнул. Сколько мероприятий проводил с омоновцами. Видел людей, которые шли на пули, рисковали своими жизнями, спасая других людей. Видел, как шагали на амбразуры. В Осетии омоновцы заслоняли своими телами мирных людей, спасали их от расправ. Там было множество мужественных и честных сотрудников. Но ведь находились и такие, кто мечтал заехать хоть кому-нибудь дубинкой. Оказывались и любители ездить на обеспечение массовых мероприятий с сумками — пока одни охраняли фанатов на рок-концертах, другие вытряхивали из ларечников выпивку и еду. Две стороны одной медали. Такая работа — грань между добром и злом особенно резка. И среди людей, служащих бок о бок, одни совершают подвиги, а другие подлости.
— Давай крюк сделаем, — предложил Карпов — Покажу тебе «Белый дом».
Они проехали мимо Верховного Совета. Обгорелое величественное, похожее на атлантический суперлайнер здание почернело и обгорело, было осквернено снарядами, вокруг него стояло оцепление из милиции и армии. Аверин нахмурился. Ему стало стыдно и противно.
Карпов довез Аверина до дома и напоследок сказал:
— Сегодня Ремизов приказал отдыхать. Завтра на службу.
— Буду… Возможно….
— Э, ты что-то раскис, Слава. Что с тобой?
— Да так…
— Не нравится? А кому нравится.
Аверин открыл входную дверь. Пушинка встретила его обрадованным мяуканьем. Кошки тоже умеют ценить дружбу. Он бросил чемодан и уселся в кресло. Пушинка прыгнула ему на руки.
— Ну, тебя Егорыч откормил, — покачал головой Аверин, взвесив на руке Пушинку. — Тигра настоящая. Пушинка лизнула его в щеку, заурчала.
— У, котяра, — он погладил ее, и она протянула лапы, блаженно впилась в хозяина когтями, вытянулась.
Он положил котенка на диван. Вышел из квартиры. Поднялся двумя этажами выше. Позвонил в дверь.
Егорыч выглядел вполне прилично, если не считать того, что левая рука была перевязана.
— Чего, ранили? — спросил Аверин, кивая на перевязанную бинтами с пятнами крови руку.
— Привет, Слава. Пулей зацепило.
— Ты уже ветеран боев с правящей верхушкой.
В доме Егорыча царил беспорядок. В углу стояло несколько пустых бутылок. На столе высился ополовиненный «Абсолют», но Егорыч не выглядел пьяным. Они уселись за стол. Егорыч разлил водку по рюмкам, произнес:
— За тех, кто погиб.
Аверин опрокинул обжигающее содержимое.
— Слава, ты не представляешь, что это было. Четвертого октября я у «Белого дома» находился. Вокруг него шел постоянный крестный ход. Подошли броники. И первую пулю получил священник, возглавлявший крестный ход. Пуля прошла через икону.
Аверин передернул плечами.
— А потом… Я-то выбрался. Чиркнуло, — Егорыч потянулся к бутылке, но отставил ее. — А сколько погибло людей! Хороших людей, Слава. Которым не было все равно… Они выбили тех, кому не все равно. А быдло на мосту стояло и смеялось. Оно смотрело на представление…
Егорыч покачал головой, отгоняя от себя страшные воспоминания.
— Представляешь, Слава, бьет пулемет. Вокруг стоят зрители. Один падает, сраженный пулей. Его оттаскивают, и тут же его место занимает другой любопытствующий. Это что-то совершенно необъяснимое.
— Да.
— Слава, я ненавижу это быдло. Ненавижу этот город. Чтоб он провалился!
— Да ладно тебе.
— Сколько людей ушло! Каких людей…
Егорыч хлопнул ладонью по столу. И заплакал. У Аверина тоже встал ком в горле.
Они проговорили полночи. Егорыч сбивчиво рассказывал о пережитом. Иногда снова закипали слезы.
— Я не хотел после этого жить. Они расстреляли нас. Теперь они владеют всем. Они и те, кто смеялся на мосту. Разве это справедливо, Слава?
— Нет.
— А знаешь, не могли найти людей, согласных сесть за рычаги танков. Предлагали офицерам квартиры, деньги и отыскали нескольких гадов. А еще афганцы помогли. Ветераны хреновы. Захотели отличиться перед демократией. Одни афганцы защищали «Белый дом», а другие били по нему из пушек. Что же это делается, Слава? Как такое возможно?!
— Что теперь причитать?
Ночью Аверин так и не заснул. Только под утро на несколько минут забылся в тяжелом сне. Встал, покормил Пушинку и отправился на работу.
— Это что? — Ремизов снял очки и положил их на бумагу, которую только что прочитал.
— Рапорт на увольнение, — сказал Аверин.
— Вот я и спрашиваю, как сие следует расценить?
— Как нежелание продолжать службу в нашей организации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54
Возили русских на полигон полицейской группы специального назначения. Немцы показали отличное шоу, продемонстрировали тактику освобождения заложников, захвата преступников, выполнили упражнения в тире с поднимающимися мишенями. А потом предложили «русским полицейским» показать класс. Тут Аверин и припомнил, чему учили на спортивной арене и в спецгруппе по поиску зеков. В тире он уложил все мишени, и глаза у командира спецгруппы полезли на лоб. На татами в жестком спарринге он уложил подряд двух бойцов.
— Русский медведь, — сказал командир группы.
— Умеем, — усмехнулся Аверин.
— Я бы хоть сейчас взял вас на работу.
— Ловлю на слове, — кивнул Аверин.
Дни проходили в суете и экскурсиях. Многое его заинтересовало. Но вскоре ему стало ни до чего.
В номере отеля стоял телевизор. Аверин не поверил своим ушам, когда услышал об указе президента о разгоне Верховного Совета. Внутри стало как-то пусто, а на душе гадко. Вспомнились и разговоры Егорыча об изобилии грибов в подмосковных лесах, которые, говорят, к большой беде, и мрачные пророчества политологов. Дело шло к крови. Крови большой.
— Ну что за сволочи, — прошептал Аверин, всматриваясь в экран.
События в Москве развивались в самом худшем направлении. Аверин каждый вечер прилипал к телевизору и с ужасом ждал самого худшего. События не могли разрядиться сами по себе. Что-то должно случиться. Немцы кидали на русских сочувствующие взгляды. Они в очередной раз убедились, что Россия — дикая, варварская страна. В Германии даже Гитлер пришел к власти через выборы, законным путем. Разгон представительного органа власти для Европы представлялся чем-то немыслимым.
Все складывалось очень плохо. Аверин вспомнил свою шутку — мол, останусь в Европе. А сейчас ему действительно захотелось замереть, застыть в этом уютном, просчитанном до мельчайших подробностей мире. Ему не хотелось в хаос. Аверин ненавидел человеческие страдания. Он и в милицию пришел из-за этой ненависти. Он чувствовал, как тень наползает на его город — столицу России.
Четвертого октября он не пошел на объявленное мероприятие — визит в тюрьму, где кормят бананами и деликатесами несовершеннолетних бандитов и где имеется прекрасный спортзал и бассейн, а в каждом номере (то есть камере) — телевизор. Он сидел, вцепившись пальцами в подлокотники кресла, и, закусив губу, не веря своим глазам, наблюдал, как на экране танки бьют по «Белому дому», в окнах вздымается пламя. «Что же вы творите, мерзавцы?» — прошептал он. На его глазах невольно выступили слезы. Он знал, что сейчас в Москве убивают русских людей. Убивают их тоже русские люди. И это уже не разборки между бандитами — у бандита судьба такая, чтобы пасть в разборке. Это гибнут нормальные, отстаивающие свои убеждения граждане своей страны. Можно соглашаться с ними или нет, но они гибли под снарядами. По ним лупили из крупнокалиберных пулеметов.
С еще большим ужасом Аверин смотрел на зрителей. Их было много — на мосту, на улицах. Люди смеялись, показывали пальцами на места, где рвались снаряды. Им нравилось зрелище. Они собрались на развлечение. Они наслаждались смертью, и это стало самой большой победой этой самой смерти. Люди получали удовольствие, наблюдая, как убивали сограждан.
— Ненавижу, — прошипел Аверин.
Он спустился к магазинчику, купил бутылку русской водки и уже собрался оприходовать ее в номере, но появился Дитрих. Он с пониманием посмотрел на Аверина, потом на бутылку и сказал:
— У меня сегодня выходной. Поехали ко мне.
— Поехали, — согласился Аверин.
Аверин второй раз посещал чистенький домик на окраине Мюнхена, где Дитрих жил со своей женой. Аверин решил напиться, но водка не брала его. Они сидели за столиком на лужайке перед домом. Дитрих от выпитого раскраснелся, расстегнул рубаху. Сегодня выдался не по-октябрьски теплый и ласковый денек.
— Плохо, Дитрих, — вздохнул Аверин. — Очень плохо.
— Да, — кивнул он. — Но все изменится. Россия сегодня — больная страна. Мы тоже были больны. Но выздоровели.
— Нам такое не светит. Слишком много зла. Слишком огромна ненависть.
— Русские — великие солдаты. Вы умеете, как никто, восстанавливать разрушенное.
— Разрушенное нами же.
— Загадочная русская душа… Какой у немцев любимый вид искусства? Классическая музыка. Германский дух — это великий музыкальный созидательный аккорд. Это музыкальная гармония. Россия же — она вся выражена в вашей литературе. Это мечущийся между хаосом и созиданием дикарский дух. Он способен взлететь высоко, но может и низко пасть. Однако он взбирается все выше.
— А у американцев какое искусство? — Аверин улыбнулся. Его заинтересовала своеобразная градация.
— Кино. Голливуд. Да и вообще, какой у американцев дух? Они прекрасно обходятся слезливыми сантиментами. Они давят на слезу. Сентиментальность — это не доброта. Они выдумали права человека и проливают над ними слезы — это сентиментальность. Но не забывают считать баксы, которые извлекают из этих прав человека. Это практицизм. Они — страна без будущего. В них и близко нет того торжества души, которое есть у немцев и русских. Вам надо быть жестче. И не забывать, что русские, как и немцы, великие воины.
— Кому это сегодня нужно в России, где все только и делают, что торгуют — Родиной, жизнями чужих людей, полезными ископаемыми. Дешевая распродажа. Все мировые старьевщики и людоеды слетелись на нашу свалку.
— Русский воин победит. Русский торговец уступит ему. А русский бандит будет в Сибири. А, Слава?
— Будет.
Дитрих засмеялся и ткнул локтем Аверина в бок. Аверин так и не смог напиться, чтобы заглушить боль. Вечером он позвонил в Москву.
— Слушаю, — донесся близкий, будто с соседней улицы, голос.
— Егорыч, — выдохнул Аверин.
— Здорово, — голос у Егорыча был усталый. — Рад тебя слышать.
— Ты жив, Егорыч… Я так счастлив, что ты жив.
— Я-то жив.
— Как там?
— Потом объясню. Приезжай… А лучше оставайся там. Ну ее к чертям, эту помойку, — последние слова казались криком души.
— Как же, нужен я здесь.
— А в Москве нужен? Кому? Этим сволочам, которые стреляли в народ из пулеметов? Им нужен?
— Кому-то нужен, Егорыч… Хорошо, что ты жив. Корми Пушинку.
— А куда я денусь?..
В Москве было полно войсковиков и милиционеров. Нагнали добрых молодцев со всей России.
Встретил Аверина в Шереметьеве Валерьян Карпов — старший оперуполномоченный из их отдела.
— Спасибо, что встретил, — сказал Аверин.
— От греха подальше. Ремизов направил. Ты не в курсе, что в Москве творится.
— А что?.
— Гоблины распоясались.
— Омоновцы?
— Ага. Освободились от оков цивилизованности. Самое дерьмовое, что было в системе нашей, — наружу полезло. А самое лучшее куда-то задевалось.
— Черт знает что.
— Колотят кого хотят. Слав, представляешь, мне вчера дубинкой досталось в центре города. Какому-то балбесу в милицейской форме показалось, что я на него не так посмотрел. Я ему представился как майор милиции. И получил дубинкой по плечу.
— Бред какой-то.
— Вот и я так думал… Ну, в ОМОНе много ребят со странностями.
— Да уж.
Аверин вздохнул. Сколько мероприятий проводил с омоновцами. Видел людей, которые шли на пули, рисковали своими жизнями, спасая других людей. Видел, как шагали на амбразуры. В Осетии омоновцы заслоняли своими телами мирных людей, спасали их от расправ. Там было множество мужественных и честных сотрудников. Но ведь находились и такие, кто мечтал заехать хоть кому-нибудь дубинкой. Оказывались и любители ездить на обеспечение массовых мероприятий с сумками — пока одни охраняли фанатов на рок-концертах, другие вытряхивали из ларечников выпивку и еду. Две стороны одной медали. Такая работа — грань между добром и злом особенно резка. И среди людей, служащих бок о бок, одни совершают подвиги, а другие подлости.
— Давай крюк сделаем, — предложил Карпов — Покажу тебе «Белый дом».
Они проехали мимо Верховного Совета. Обгорелое величественное, похожее на атлантический суперлайнер здание почернело и обгорело, было осквернено снарядами, вокруг него стояло оцепление из милиции и армии. Аверин нахмурился. Ему стало стыдно и противно.
Карпов довез Аверина до дома и напоследок сказал:
— Сегодня Ремизов приказал отдыхать. Завтра на службу.
— Буду… Возможно….
— Э, ты что-то раскис, Слава. Что с тобой?
— Да так…
— Не нравится? А кому нравится.
Аверин открыл входную дверь. Пушинка встретила его обрадованным мяуканьем. Кошки тоже умеют ценить дружбу. Он бросил чемодан и уселся в кресло. Пушинка прыгнула ему на руки.
— Ну, тебя Егорыч откормил, — покачал головой Аверин, взвесив на руке Пушинку. — Тигра настоящая. Пушинка лизнула его в щеку, заурчала.
— У, котяра, — он погладил ее, и она протянула лапы, блаженно впилась в хозяина когтями, вытянулась.
Он положил котенка на диван. Вышел из квартиры. Поднялся двумя этажами выше. Позвонил в дверь.
Егорыч выглядел вполне прилично, если не считать того, что левая рука была перевязана.
— Чего, ранили? — спросил Аверин, кивая на перевязанную бинтами с пятнами крови руку.
— Привет, Слава. Пулей зацепило.
— Ты уже ветеран боев с правящей верхушкой.
В доме Егорыча царил беспорядок. В углу стояло несколько пустых бутылок. На столе высился ополовиненный «Абсолют», но Егорыч не выглядел пьяным. Они уселись за стол. Егорыч разлил водку по рюмкам, произнес:
— За тех, кто погиб.
Аверин опрокинул обжигающее содержимое.
— Слава, ты не представляешь, что это было. Четвертого октября я у «Белого дома» находился. Вокруг него шел постоянный крестный ход. Подошли броники. И первую пулю получил священник, возглавлявший крестный ход. Пуля прошла через икону.
Аверин передернул плечами.
— А потом… Я-то выбрался. Чиркнуло, — Егорыч потянулся к бутылке, но отставил ее. — А сколько погибло людей! Хороших людей, Слава. Которым не было все равно… Они выбили тех, кому не все равно. А быдло на мосту стояло и смеялось. Оно смотрело на представление…
Егорыч покачал головой, отгоняя от себя страшные воспоминания.
— Представляешь, Слава, бьет пулемет. Вокруг стоят зрители. Один падает, сраженный пулей. Его оттаскивают, и тут же его место занимает другой любопытствующий. Это что-то совершенно необъяснимое.
— Да.
— Слава, я ненавижу это быдло. Ненавижу этот город. Чтоб он провалился!
— Да ладно тебе.
— Сколько людей ушло! Каких людей…
Егорыч хлопнул ладонью по столу. И заплакал. У Аверина тоже встал ком в горле.
Они проговорили полночи. Егорыч сбивчиво рассказывал о пережитом. Иногда снова закипали слезы.
— Я не хотел после этого жить. Они расстреляли нас. Теперь они владеют всем. Они и те, кто смеялся на мосту. Разве это справедливо, Слава?
— Нет.
— А знаешь, не могли найти людей, согласных сесть за рычаги танков. Предлагали офицерам квартиры, деньги и отыскали нескольких гадов. А еще афганцы помогли. Ветераны хреновы. Захотели отличиться перед демократией. Одни афганцы защищали «Белый дом», а другие били по нему из пушек. Что же это делается, Слава? Как такое возможно?!
— Что теперь причитать?
Ночью Аверин так и не заснул. Только под утро на несколько минут забылся в тяжелом сне. Встал, покормил Пушинку и отправился на работу.
— Это что? — Ремизов снял очки и положил их на бумагу, которую только что прочитал.
— Рапорт на увольнение, — сказал Аверин.
— Вот я и спрашиваю, как сие следует расценить?
— Как нежелание продолжать службу в нашей организации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54