Стыдно сказать, но к тому времени я еще не знала о “Теории самоубийств” Ангела Кумуса. По завещанию старика, эта книга была мне вручена сразу же после получения диплома. “Ни днем ранее, — так там было написано, — опоздание же выполнения данного пункта особого значения не имеет, книга может быть вручена и при получении второй половины моего наследства, инструкции к получению которой см. в п. 2”.
Я приехала к адвокату с чемоданом: спешила на поезд. Адвокат — сухонький и жалкий — держал книгу двумя руками перед собой как щит, бормотал что-то о непредвиденностях жизни и о том, что неподготовленным людям читать такое совершенно противопоказано. Пришлось пообещать, что впредь, прежде чем предлагать эту книгу, я буду интересоваться медицинским образованием собеседника, а для ее сохранности непременно заведу сейф. Пролистав книгу, я несколько дней не могла избавиться от грусти и ощущения невосполнимой потери времени и сил: эта книга была мне нужна позарез два, три, пять?., все годы назад, а особенно сразу после смерти старика. “…Опоздание выполнения данного пункта особого значения не имеет…” Ты сам себя переиграл, Богдан Халей.
Я с такой неистовой жадностью пыталась получить разгадку смерти моего Бога, что к последнему курсу сама себя поставила на учет в психоневрологическом диспансере № 321, в котором проходила практику. По теории Ангела Кумуса, психиатр не может излечить больного, пока не войдет в его состояние до критической фазы, то есть не ощутит болезнь через себя. Шелдон Роут называет это трансфером или переносом — либо больной переносит свои бессознательные желания на психиатра, либо психиатр на больного. По той же теории, истинный лекарь, излечив больного, избавляется от его болезни в себе ровно настолько, насколько это удобно для анализа прожитого опыта и для последующих исследований других заболеваний.
Стоит ли это понимать так, что врач вынужден накапливать в себе опыты различных заболеваний, сохраняя при этом здоровую контактность с коллегами, внутреннюю обособленность личности, профессиональный прагматизм — то есть становясь самым опасным из всех больных?
Ангел Кумус строит свои основы лечения на том, что гениальность — это наиболее недоступная лечению психическая болезнь, галлюцинации — это отрывочные видения некоторыми людьми бесконечного множества чужих или своих жизненных орбит, в которых они либо вращались ранее в других обличьях, либо будут жить впоследствии, а лекарь подобен критику, который вынужден довольствоваться наблюдением и оценками поведения своих пациентов, не в силах безболезненно войти в сумеречное состояние любого из них.
Гениальности Ангел посвятил большую часть книги. Причем делириозное состояние юного Моцарта исследовано им, как это ни смешно звучит, с маниакальностью аментивного шизоида. Юный Моцарт, по Кумусу, почти всегда находился в галлюцинаторном состоянии расстройства сознания, слышал звуки, мог в одну минуту представить себя играющим на десяти музыкальных инструментах одновременно и при этом дирижировать ими. И все это в состоянии крайнего возбуждения, полностью отрешившись от реальности, от времени и собственного самоосязания. Описывая припадки Моцарта, при которых тот сочинял музыку, а вернее, даже не сочинял, а едва успевал записать ее из вихря звуков внутри себя, Ангел Кумус впадает в аментивное состояние полнейшего отрешения, его тексты более похожи на поэзию, чем на записанные наблюдения течения болезни, к концу текста чувствуется, что автор начинает заговариваться, его нервная система сильно истощена, он повторяется, не в силах остановиться, словно в страхе перед подступающей амнезией.
“Почти всегда, — пишет Кумус, — самоубийство — это борьба в одном человеке двух личностей, им же созданных в упорной попытке объяснения жизни. Рассматривая некоторые случаи странных ритуальных смертей, я столкнулся с материализацией выдуманных образов. Так, при династии Линь, один монах перерезал себе горло ножом, предназначение которого настолько не соответствовало подобному его применению, что сам нож был впоследствии проклят и захоронен с соответствующими предосторожностями. В монастыре же этот случай объяснили как присутствие второго человека — некто пришел в келью к монаху и перерезал ему горло своим ножом странника, о чем и сделал записи кровью умершего на его одежде и на полу — от места смерти до самого входа в келью. Монах с перерезанной почти до самых позвонков шеей не смог бы написать такое и после вернуться в место смерти и сесть, подобающим образом сложив под себя ноги. По другому объяснению, сам нож сотворил такое, поскольку проклятие, хранившееся в нем, иногда вынуждает человека даже через прикосновения и игры вдруг впасть в исступление ненависти, то есть нож в тот момент владеет и рукой и умом играющего”.
Я ехала в поезде, читала эту книгу и то заливалась слезами, то смеялась сама себе, то есть, если говорить профессионально, совершенно впала в сновид-ное грезоподобное состояние, которое в учебнике по психиатрии определено как онейроидное. Я знала, что еду в поезде, видела людей, но полное ощущение присутствия старика рядом, запах его квартиры, прорвавшееся через стук колес мяуканье котенка на занавеске и даже укол шипа засохшей розы были реально ощутимы и рвали сердце на части.
Кумус разделяет здоровых и больных людей “по яблоку”. Здоровый человек, отдыхая под деревом и получив болезненный удар крупным спелым яблоком по темечку, возьмет плод в руку, съест его или запустит с силой в ствол дерева, реализовав в брызгах мякоти необходимость выхода своей агрессивности. “Больной” будет рассматривать яблоко, тотчас же намертво привязавшись к предмету изнутри, рисовать его, взвешивать в руке, чтобы понять, почему оно всегда падает вниз и при незначительной массе так больно лупит по голове, когда летит с большой высоты.
Превращения
Я вела себя в поезде, как настоящая больная. Естественно, мужчина в купе со мной не выдержал и сделал единственно возможное предположение:
— Вы психиатр? — тронул меня за руку попутчик напротив, вероятно, еще и разглядев обложку книги.
— Конечно, психиатр, разве не заметно? — пробормотала я, громко сморкаясь и комкая платок в странном возбуждении.
Он посмотрел на мою правую ногу — нога дрожала, как у голодного фокстерьера в предчувствии охоты или близкой случки. Я обхватила колено ладонью, и несколько слез успели сорваться на ладонь.
— Да не огорчайтесь вы так, — проникся попутчик. — Вас кто-то бросил?
— У-у-умер, — стала давиться я в платок неожиданными откровениями.
— Банальность, конечно, но все мы умрем. Извините, — добавил он, когда я уставилась на него красными глазами. Поерзав, все-таки поинтересовался: — С похорон едете?
— Не было похорон. — Я начала потихоньку хихикать. — Он не любил похорон. Сказал, как только отпоют в церкви, сразу отдать на разделку.
— Вот как?.. Послушайте, вы лягте. Ложитесь, я вам еще одну подушку подложу, вот так… Разделка, это, конечно… Это странно звучит, но я понимаю. То есть нет, не понимаю, что это значит? Это что же, и могилы нет?
— Нет! — В положении лежа я подвывала и сучила ногами, даже не пытаясь анализировать, как по-научному называется такая истерическая расслабуха. 90
— Это, конечно, жаль, что нельзя прийти на могилку к любимому человеку, посидеть, поговорить…
Я приподняла голову и внимательно оглядела попутчика.
В купе мы вдвоем. От странности обстановки и желания немедленно помочь, уладить, успокоить мужчина нервничал, суетился, но при этом в растерянности иногда деревенел на несколько секунд. Я даже на расстоянии чувствовала, как он не готов к моим истерикам, как ему муторно, как хочется побыстрее все уладить и расслабиться в банальнейшей вагонной болтовне, с чайком и нехитрой едой, вон и дорогая пробка виднеется на горлышке бутылки из открытого портфеля… С другой стороны, был он странно напряжен, прятал глаза, суетлив в движениях.
— Почему же, — вздохнула я и медленно села. — Я могу увидеть его, как только захочу. И даже подержать за руку. Для этого нужно пойти в институт биологических исследований человека. Там на четвертом этаже старого здания хранится его скелет. Во весь рост! — Для наглядности я провела ладонью где-то над головой. — Правда, — вздохнула удрученно, — по голове не погладишь. Потому что череп он завещал частному лицу. На его скелете приделан чужой череп. Это угнетает. Я не часто туда хожу. За девять лет была всего-то три раза.
— Так он умер девять лет назад? — С чувством облегчения попутчик постарался быстро переиграть ситуацию. — Тогда почему вы так плачете?
— Потому что я имела право на наследство только после получения диплома психиатра! И вот дождалась, получила! Поздно!..
— Значит, вы уже дипломированный психиатр? — Попутчик пришел в себя и сноровисто раскладывал на столике еду.
— Кошачий облезлый хвост я, а не психиатр! И почему это — уже?..
— Это я так, не обращайте внимания. Жизнь странная штука. Понимаете, меня вдруг посетила одна мысль…
— Счастливчик! А меня за секунду могут посетить до пяти сразу, — вздохнула я. — Вот сейчас, к примеру, я думала, где могла раньше вас видеть; потом — сразу же — научатся ли наконец избавлять человека от боязни высоты? Или от клаустрофобии? Потому что я, к примеру, считаю, что не все болезни определяются психическими расстройствами, некоторые объясняются совершенно физиологически — опухоль в мозге, например, или недостаточная тренированность вестибулярного аппарата…
— Боитесь высоты? — поинтересовался попутчик.
— Я? Нет.
— Тогда — что? Клаустрофобия? Открыть дверь купе? — Он кивнул на дверь, я повернулась, и несколько секунд мы разглядывали друг друга в зеркале. Зеркало преломляет пространство, раздвигая его. Я посмотрела на отражение окна и тихо объявила:
— Я вас узнала.
— Не может быть! — тут же горячо среагировал попутчик.
— Зачем вы здесь? Вы что, следите за мной?
— Да нет же, я только начал объяснять, что жизнь — странная штука, как вы перебили меня, занявшись собственными измышлениями и насмешками.
— Что вы с собой сделали? — Я оглядела мужчину с головы, а чтобы убедиться, что на огромных ляжках действительно не лежит живот, наклонилась и заглянула под стол. Не лежит. Слегка нависает, конечно, но это просто бледная тень того грандиозного живота! Не говоря уже о том, что и ляжки напрочь отсутствуют.
Усевшись ровно, я занялась разглядыванием его головы. По совершенно выбритому лицу его, конечно, не узнать; голова тоже гладко выбрита, обнаружив красивой лепки удлиненный череп. Я его узнала по глазам навыкат и по ноздрям. Из них, как у Богдана когда-то, торчали кустики волос. Рот у Урсы Бенедиктовича без бороды и усов оказался крупный, резко очерченный и в улыбке какой-то нарочито голливудский.
— Странно, что мы попали в одно купе, да? — растянулся рот в улыбке. Я таким улыбкам не верю. — Давайте коротать время в приятной беседе, — предложил Урса Кохан. — Как разрешите вас называть?
— Кристина или Камилла.
— Бросьте, я знаю, что вас зовут Фрося.
— Ну, тогда — Фло, — уныло разрешила я. — А что такое Урса? Что это за имя?
— Угадайте. Мои родители были геологами. Давайте проверим ваши экстрасенсорные способности. — Кохан придвинулся через стол поближе, нашел своими глазами мои и впился в них с исступленным отчаянием.
Так мы играли в перегляделки почти минуту. После чего, сдержав судорогой зевок, я исключительно для разрядки обстановки поинтересовалась: уж не Уральский ли Самоцвет сидит передо мной? И угадала!
— Вы знали, — разочарованно оторвался от моих глаз Кохан, — вам кто-нибудь сказал в управлении.
— Неправда, и вы это знаете. Никто в вашем управлении понятия не имеет, что означает ваше имя, а особенно любопытным вы выдавали легенду о древнем скифском имени, обозначающем “раскаленный меч”.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46