Может, она попросила кого телеграфировать с края света? Скорее всего, так оно и было, не иголка же в стоге сена, а человек, да и Норильск в те годы был невелик...
Прошло два года... Увяли цветы в горшках -- запоздалое увлечение Глории, и некогда счастливый дом, свидетель радостного смеха и веселых застолий, словно онемел, тягостная тишина затаилась за закрытыми дверями.
Изредка, раз в полгода, но всю ночь, в квартире Рушана негромко звучала музыка: Гайдн, Вивальди, Стравинский, Барток -- любимые композиторы Глории. И только работа, нуждавшаяся в нем, да проникшее в кровь чувство ответственности за нее поддерживали в Рушане интерес к жизни и связь с внешним миром.
Разговоров о повышении Дасаева уже никто не вел, говорили -- сломался мужик. Да и новый объект -- завод бытовой химии -- не требовал такого напряжения, как строительство самого комбината, к тому же Рушан был теперь уже тертым строителем, как любил говорить их начальник.
Но однажды он почувствовал, как тяжело, душно ему в этом городе, где все напоминало о жене, а жить в ее квартире становилось с каждым днем мучительнее. По-прежнему он вздрагивал от каждого случайного звонка, редко выходил из дома по вечерам, боясь упустить какую-нибудь радостную весть. Но вестей от Глории не было. Он понимал, нужно что-то делать, но с ее уходом у него словно отняли силы и парализовали волю.
Как-то вечером Рушан, как в старые времена, задержался на работе и, возвращаясь домой, сошел на остановке возле "Жемчужины" -- холодильник дома был пуст, и он решил зайти куда-нибудь поужинать.
В кафе он не был, наверное, года четыре, хотя постоянно слышал, как молодые строители упоминали "Жемчужину" в своих разговорах. Прежние официанты сменились, с улыбкой, как раньше, его не встречали, да и в нем, начавшем седеть мужчине, нелегко было признать Рушана Дасаева, завсегдатая "Жемчужины", некогда появлявшегося здесь почти каждый вечер с красавицей женой, в шумной грузинской компании.
С первых же минут Рушан понял, что время не пощадило и кафе. Раньше "Жемчужина", как и задумала ее Глория, была вечерним кафе, местом праздничным. Официанты приходили на работу к шести, отдохнувшие, энергичные, приводили зал в порядок, освежали шлангом полы, наводили кругом блеск, ставили на столики цветы, и в семь кафе гостеприимно принимало первых посетителей. Теперь кафе открывалось с утра, официантки день работали, два отдыхали, как на заводе, так что к вечеру -- при заркентской жаре --выглядели, как выжатый лимон. Зачастую дневной план к этому времени был уже выполнен, и клиент вечерний оказывался как бы ни к чему и мало интересовал их.
"Жемчужина" перенесла и стихию ремонта: нежно-коралловая раковина теперь тускло темнела непонятной коричневой краской, освещение, задуманное как интересное архитектурное решение, исчезло -- наверное, во время кампании по экономии энергии. Исчезли мороженое и вода, вместо них бойко торговали дорогими коктейлями и коньяком на разлив.
Стол, за которым обычно собиралась их компания, оказался свободен, и Рушан, заняв свое привычное место, огляделся. Посетителей по-прежнему было много -- кафе, при всех издержках, пользовалось большой популярностью.
И вдруг Рушан увидел то, что наверняка порадовало бы Глорию, а может, она так все и представляла через время. Медь -- красная и желтая, ее любимый архитектурный материал, -- радовала глаз, жила какой-то новой жизнью. Высокая, литая ограда из тяжелой красной меди, выполненная с традиционными элементами восточного орнамента, от времени покрылась кое-где зеленоватым налетом и от этого здорово выиграла, словно успела побывать и запылиться в далеком прошлом, и теперь ненавязчиво, но настойчиво бросалась в глаза. А раньше Рушан не замечал это прекрасное литье, узоры, навевавшие мысль о Востоке, времени, старине... Преобразилась и медь, которой каждодневно касались сотни рук: стойки у баров, окантовка мраморных столов, тяжелые замысловатые ручки дверей теперь сияли отполированным золотом.
Оркестр наигрывал бодрые, жизнерадостные ритмы; музыка, пропущенная через мощные усилители, оглушала даже в таком огромном и свободном пространстве, как "Жемчужина". Глория словно предвидела и этот электронный взлет музыки.
Заказы оркестру сыпались со всех сторон, что не было принято в их время. Купюры немалого достоинства, не таясь и даже с вызывающим шиком, передавались в оркестр, и на весь зал разносилось: "Для нашего дорогого друга Ахмета исполняется..." -- какой-то Ахмет в этот вечер гулял широко.
Оркестр, щедро финансируемый неизвестным Ахметом, не умолкал ни на минуту, и во всех четырех секторах азартно отплясывала молодежь. Когда толпа танцующих на время редела и яркий свет уцелевших мощных юпитеров попадал на цветы в танцевальном круге, словно золотое сияние возникало вокруг, -- так они отшлифовались сотнями танцующих ног, цветы Глории.
Вскоре ему за стол подсадили компанию молодых людей, отмечавших экспромтом день рождения девушки. Рушану показалось, что он даже видел ее где-то на стройке. Гостеприимство, общительность -- та прекрасная черта характера, которую если и не имел, то непременно приобретешь на Востоке, и через пять минут Рушан уже поднимал бокал за здоровье именинницы.
Прозвучал какой-то очередной, особенно изысканный музыкальный заказ Ахмета, и молодые люди сорвались из-за стола. Напротив него осталась сидеть невзрачная девушка, всем видом выказывавшая желание потанцевать, и Рушану ничего не оставалось, как пригласить ее.
Танцуя, Рушан невольно смотрел себе под ноги, и девушка спросила, не потерял ли он чего.
-- Не кажется ли вам этот цветок странным? -спросил он.
-- Да, пожалуй, в нем есть какая-то тайна, -- ответила партнерша, вглядевшись.
-- А вы внимательнее посмотрите...
-- Кажется, вот эти линии цветка напоминают сплетенные буквы -- "Г" и "К". Да, я отчетливо вижу эти буквы. Вам они что-нибудь напоминают, или эти буквы о чем-то говорят? -- спросила она тревожно. -- Вы так взволнованны...
-- Нет, просто я тоже разглядел монограмму. Наверное, мастер о себе память оставил, долго не вытоптать, -- ответил Рушан, и ему захотелось домой.
Возвращаясь давним маршрутом от "Жемчужины" к дому, Рушан мысленно прощался с Заркентом -- он твердо решил вернуться в Ташкент, город своей молодости, где он начал постигать строительное мастерство, где у него было тогда немало друзей -- от балетмейстера до аптекаря...
XXXXV
Шло время, а от Глории не было никаких вестей. Временами Рушана охватывала страшная тоска по ней и он вновь лихорадочно пускался на ее поиски: писал письма, слал телеграммы, обзванивал знакомых. Он специально выписал журнал "Архитектура" и внимательно одолевал статью за статьей, надеясь: вдруг где-нибудь всплывет ее имя. Но все труды оказывались напрасными.
А однажды, когда близился его первый отпуск после переезда в Ташкент, ему приснилось море, Гагры и прежние счастливые дни с Глорией. Весь день он вспоминал прекрасный сон, где Зураб Каргаретели настойчиво приглашал его приехать в Пицунду, посмотреть воплощенные в жизнь проекты, и, загадочно улыбаясь, обещал к тому же приятный сюрприз.
Как утопающий хватается за соломинку, Рушан уцепился за идею, становившуюся навязчивой: а что, если это вещий сон, судьба? Хоть к гадалке беги...
Промаявшись неделю, он решил ехать к морю: и отдохнуть не мешало, а главное, в нем поселилась надежда -- а вдруг...
Прилетел он в Адлер утром. Несмотря на ранний час, здесь царило оживление. Загорелые, отдохнувшие курортники не без грусти покидали Черноморское побережье, а вновь прибывшие выделялись не только отсутствием морского загара, но, прежде всего, азартом, нетерпением -- скорее бы добраться к месту отдыха, к морю.
Толпа таких нетерпеливых и внесла Дасаева в первый автобус, следующий в Гагры.
Города в наши дни стремительно меняют облик, преображаясь до неузнаваемости, и только маленькие курортные городки, определившие свой стиль, свое лицо в давние-давние времена, не поддаются напору лет, разве что каждый новый жизненный период оставляет на них свои косметические следы: духаны начинают называть чайханами, чайханы -- закусочными, закусочные --кафе, кафе -- барами, бары -- дискотеками, и так до бесконечности, а суть остается одна и та же...
И может быть, прелесть этих городков именно в том, что, меняя косметику от сезона к сезону, они всегда остаются самими собой, храня старые тайны в тени кипарисов, в тишине гротов, на узких горных тропинках, на шумных галечных пляжах. Не стоит верить, если кто-то скажет, что море давно слизало ваши следы, а эхо разнесло по горам ваш счастливый смех, -- вернитесь, и вы поймете: все осталось точно таким, каким вы покинули его вчера, позавчера, много лет назад... Надо только вернуться!
Рушану тоже все показалось прежним, хотя он не мог не заметить: появилось немало новых торговых точек -- лавок, лавочек, множество иных заведений, -- но они могли и исчезнуть так же незаметно, как возникли. Хотя забегаловки эти и выглядели привлекательно, подобающе известному курортному городу, но все же опытный глаз строителя без труда подмечал временный характер всех сооружений -- стоит подуть иному ветру, и от них не останется следа...
Город, еще с той первой совместной поездки с Джумбером, Рушан знал хорошо, безошибочно ориентировался в его крутых улицах, потому и квартиру нашел быстро, и такую, какую хотел, недалеко от центрального парка, чтобы можно было отовсюду возвращаться домой пешком.
Вечером, отдохнувший, успевший поплавать в море, он собрался пройтись по тем местам, где в первый приезд любил бывать с Глорией. Окидывая взглядом себя в зеркале, заметил, что в последний год седины заметно прибавилось, но эта мысль не огорчила его, он знал, что в этих краях ранняя седина не редкость. Седина рано и нещадно метит грузин, это словно дань за щедрость и открытость их души, за веселый нрав, жизнелюбие.
Проходя мимо телеграфа, Рушан невольно остановился. Стоило отбить телеграмму в Тбилиси, и вскоре кто-нибудь из его друзей -- Джумбер, Тамаз или Роберт -- будет здесь, рядом с ним. Ему так хотелось увидеть их, посидеть, как некогда, за столом по-грузински и вспомнить молодость, Заркент, "Металлург". Но... словно неодолимая пропасть пролегла перед ним: что бы он сказал им о Глории? Увы, не удержал, не уберег, не отыскал, не защитил? Не было слов, и нет этому оправданий -- потерять такого человека! Рушан знал, что и для них Глория была больше, чем другом, -- она была частью их жизни, молодости, их талисманом. И какой сильной ни оказалась бы радость встречи с друзьями, не меньшей была бы и печаль, узнай они о судьбе его жены... Так и не войдя в здание телеграфа, он прошагал дальше.
Некоторые летние кафе на воздухе, где они с Глорией проводили вечера в компании грузинских архитекторов, исчезли, а другие успели потускнеть, словно и не были прежде популярны, и Дасаев еще раз отметил, что у каждого времени -- свои места развлечений. В этот же вечер он понял, что и искать жену следует, если вдруг она вздумала бы отдыхать на море, в новых местах.
И побежали чередой быстро тающие отпускные дни... Несколько раз он проходил мимо дома, где они с Глорией останавливались в первый раз. У калитки видел повзрослевших племянников Джумбера. Он помнил каждого из них по имени, но окликнуть не решался. Видел однажды и самого дядю Дато, по-прежнему стройного, с неизменной сигаретой в зубах. Дато Вахтангович, прежде чем сесть в машину, даже задержал на секунду взгляд на нем, но в Рушане теперь трудно было признать прежнего Дасаева, проводившего в этом доме медовый месяц с любимой молодой женой. Так и разошлись, не окликнув друг друга.
В другой раз, вечером, возвращаясь поздно, Рушан вновь завернул к этому дому. Во дворе, ярко освещенном, как в памятные ему дни, шумело застолье, и ему даже почудился голос Джумбера.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60